финики и инжир

      Капитанский журнал, запись ***.              Я отсосал ему.       Расстегнул чужие штаны, встал на колени и взял его член себе в рот.       Самое худшее из всего этого, что, несмотря на тонну ненависти к себе и мысли о собственной испорченности, мне понравилось.              У меня не дрогнула рука, когда я надрачивал ему в самом конце, чтобы он кончил.       Не шевельнулся, когда его сперма стекала у меня по подбородку.       Я не чувствовал даже укола стыда, когда он слизывал это с губ, фактически вылизывая мой рот в поцелуе.              Черт возьми.              С самого начала это было единственным, чего он хотел. Чего я хотел. Вместе с этими мерзкими похабными ухмылочками, двусмысленными фразами и, дьявол, проклятыми сделками.              Не стоило сюда возвращаться. Никогда не стоило сюда возвращаться.       Место, которое погребло Лиама, ни за что бы не обошлось более обходительно с его младшим братом.       Все, что меня сюда влекло – это месть Крокодилу, но, дьявол, я не был готов платить такой ценой.              ***              Я глушу очередную дрянь в каком-то Амстердамском гадюшнике и пытаюсь не пасть еще ниже. Проклятый ублюдок, оставив себе залог в виде моей команды, отправил меня в мой мир для того, чтобы я привез ему финики и инжир.              Я совру, если скажу, что не думал о том, чтобы бросить все к чертям и не сбежать в самую вонючую дыру самого далекого мира с помощью волшебных бобов или еще какой дряни, скрывшись от моего надзирателя и правой руки Пэна (о, неужели не доверяет мне после стольких-то лет?) – Тени.              Если Пэн думает, что я пью так, что не замечу это сатанинское отродье, он слишком много на себя берет.              ***              То, что осталось от совести, вопит безостановочно, и я чувствую себя просто омерзительно.       Она говорит: Черт возьми, что ты делаешь?       Что ты сделал?              Что говорит морально-этический кодекс о педофилах-содомитах?              Статья два, параграф семь.       Никогда не ебитесь с детьми.       Или хотя бы будьте готовы остановиться, лежа с раздвинутыми бедрами в проклятом домике на дереве, как поганая шлюха, подаренная мальчику благородных кровей на тринадцатилетние для обряда взросления и потери девственности.       Модель деревянного фрегата все еще стоит рядом с кроватью, когда она берет его вялый член и дрочит, потому что самое последнее, что он испытывает в этот момент – это желание.       Блять, Лиам.              ***              Я не хотел.       Не хотел. Не хотел. Не хотел.              Я не хотел быть такой блядью, ни до, ни после того, что случилось между мной и этим дьяволом в теле мальчика.       Но когда этот пацан, Дэвис, смуглый, темноволосый, угловатый и совершенно не привлекательный, даже как Пэн, приползает ко мне побитым псом и неуклюже лезет со своими слюнявыми поцелуями…       Господи, мне так наплевать.              …              Ладно, пускай хотел. Пускай, ненадежный рассказчик. Может, выдашь еще свой мотив? Жалкое, гнусное и гнетущее чувство (слишком громкое слово для того, что происходит) ревности, Боже милостивый, и к кому? К девчонке? К девчонке, запертой в клетке в этом Богом забытом месте, чьим единственным спасением стал этот проклятый синдром здравого смысла?       О, неужели это было тем, чего хотел ты, малыш?       Ребенок с чистой похотью в глазах, вечно ухмыляющимися, влажными губами и осоловевшим взглядом?              Явно не того, что его верный пес, вернувшись с очередного задания, будет пахнуть трахом с каким-то другим мальчиком.       Ха. Ха-ха. Это было настоящее удовольствие видеть на его вечно высокомерной роже смесь гнева и обиды, даже когда я оказался на кровати с туго перевязанными руками, и он отымел меня.              ***              Мы трахаемся. Мы ебемся. Мы сношаемся.       Мы никогда не занимаемся любовью.       Наши отношения вообще нельзя назвать любовью или хотя бы привязанностью.              Я его ненавижу. Я ненавижу Пэна. Все, что я могу, это шипеть его имя вперемешку с ругательствами, пока он толкается в мою задницу, вдавив мое лицо в подушку и сжимая связанные за спиной руки.       А затем приползать в капитанскую каюту и, не дай Бог, перехватывая чьи-то сочувствующие с примесью омерзения взгляды из команды, надираться, написывая еще не остывшие впечатления в дневничок, как порядочная благородная девица перед выданьем.              Иногда ради разнообразия он посылает нас то в Русалочью Лагуну, то в Пещеру Черепа, от души развлекаясь нашей потешной беспомощностью, когда, даже не дойдя до середины пути, мы попадаем в такой шторм, что, как бы ни старались, на утро снова оказываемся у того же берега, где швартовали утром.       Ублюдок.              Я засыпаю только с мечтой вскрыть крюком его горло, а просыпаюсь с воспоминаниями об этом наваждении.       К счастью, я не так глуп, чтобы попробовать претворить свои желания в реальность. После тесного общения с Крокодилом единственно полезной вещью оказалось знание того, что никого нельзя убить так просто.              ***              Самое худшее – это когда он предоставляет мне возможность быть ведущим.       Когда он появляется среди ночи в моей каюте, материализовавшись прямо из воздуха и спустя секунду устраиваясь на моих бедрах, и, не давая опомниться, переносит в очередное чудное местечко для траха, где привычно взмахом руки опрокидывает на кровать, связывает и дело остается за малым – это уже даже привычно.       Я ненавижу его, выплевываю самые отборные ругательства и принимаю в зад его тощий, мальчишеский член, но при этом сохраняю какое-то чувство собственного достоинства. Гордость. Честь. Он берет все, что хочет, без спроса, согласия и, самое главное, моего удовольствия или хотя бы его видимости. Это не считается.       Но когда он встречает меня в назначенном месте, улыбается своим блядским, состоящим полностью из похоти, ртом и нараспев тянет: «Сегодня твой счастливый день», клянусь, я хочу вспороть его брюхо крюком. А сразу после – себе.              Он не отдается. Не прогибается. Даже на секунду не ослабляет контроль.       Он позволяет себя трахать. При этом не прекращает быть сверху, доминировать, наслаждаться ситуацией так, как будто это все – его рук дело, полностью запланированное и реализованное в лучшем виде.       Когда я втрахиваю его в матрац – он стонет.       Когда я приставляю к его горлу нож – он смеется.       Когда я сжимаю его глотку рукой так, что стоит мне всего лишь немного усилить давление, и это все перестанет напоминать шалость – он улыбается осоловелыми, пьяными глазами, и я почти слышу это ненавистное:       «Это все, только пока я тебе позволяю».              ***              Я всегда пытаюсь оправдать себя. В конце концов, это все, что у меня осталось.