Сердцебиение

Вергилий не кричит от ужаса, только потому что сразу же по пробуждению понимает, что он в безопасности. Потолок в темноте серый. В трещинках. В росчерках света от уличного фонаря. Сердце колотится так, что, кажется, дергается кровать. И перед глазами рябит и слегка едет. Сердце колотится. Колотится-колотится так, что пальцы дрожат, что больно дышать. Но оно колотится. Вергилий кладет ладонь на грудь и очерчивает пальцами следы застарелого шрама, побледневшего от времени и грубого под прикосновениями. Под кожей, мышцами и костями бьется-бьется-бьется, на месте, как и должно быть. Перепутанная память выстраивается в ровный поток только в кошмарах, оставляя его захлебываться. Ему снова девятнадцать, и он снова там. Там, в руках палача, окруженный доказательствами своей слабости. Вергилий вталкивает воздух в горящие легкие и вслушивается в звуки дома. Тихо. Данте спит. Вергилий его не разбудил, и это хорошо. Ему нужно побыть одному. Наверное. Вергилий встает с кровати осторожно, как будто иначе упадет. Ему холодно. И так мерзко дрожат руки. Из-за кошмаров это началось только после нового возвращения из ада. Вергилия это раздражает. Он столько вынес не для того, чтобы начать разваливаться ни с того ни с сего, когда все хорошо. И его раздражает, что ему приходится сделать над собой усилие, чтобы открыть дверь комнаты и выйти в темный коридор. Данте спит в соседней комнате, за дверью напротив. Вергилий слышит, как он дышит, прихрапывая, но за стуком своего неуспокоившегося сердца не слышно сердца брата. По темному коридору Вергилий пробирается в ванную и, не включая свет, плещет себе холодной водой в лицо. Он поднимает глаза на зеркало, и отражение идет страшной искаженной рябью. Вергилия дергает. Он едва удерживается от того, чтобы вонзить в зеркало призрачный клинок, но до него достаточно быстро доходит, что искаженное отражение — просто игра воображения в темноте. У него нет больше сил злиться на себя за такие глупости. Вергилий остается в тесной ванной комнате. Садится на пол, прижимая руку к груди, вслушивается. Сердце на месте. На месте. Никто его больше не отберет. Бьется почти больно, но лучше так, чем глухая пустая тишина внутри. Под пальцами — шрам. Никак не дает забыть. Он помнит, что было больно. Боль перепутала всю память, красным маревом отпечаталась под веками. Не дает сейчас вспомнить и выстроить всю картину прошлого во что-то последовательное, и почему-то это мучает его. Заставляет видеть страшное во снах, и это особенно обидно теперь, когда Вергилий давно уже в безопасности. Вергилий прикрывает глаза, прижимаясь в холодной плитке спиной. Мундус вырвал его сердце. Мундус оставил ему шрамы, которые никогда не заживут. Оставил его с кошмарами, которые никогда не исчезнут. Мундус повержен, а все равно не дает покоя, никогда не даст. И это сжирает изнутри. И Вергилий не знает, что с этим делать. У него так долго не было времени думать обо всем этом, что теперь, столкнувшись с последствиями всего этого, не знает, что делать. Он предпочел бы забыть. Оставить это в прошлом, перелистнуть страницу, которая больше ему не нужна. Но почему-то у него не получается. Шаги за полуприкрытой дверью. Вергилий застывает, но быстро узнает в них Данте. — Ты чего здесь? Вергилий поднимает веки, посмотрев на него. Данте заспанный и взъерошенный, в растянутой мятой футболке. Вергилий закрывает шрам ладонью, хоть в темноте его не должно быть так хорошо видно. Жалеет, что сам ничего не надел. Меньше всего хочется, чтобы Данте видел следы на его теле и думал о том, как Вергилий слаб. — Снова кошмары? Я даже не почувствовал… Первое время они просыпались одновременно, если Вергилию снилось что-то особенно страшное. — Иди спи, Данте. — Ага. Данте не уходит. Садится рядом, напротив Вергилия, так, чтобы соприкасаться ногами. Места здесь мало, так что не отодвинуться. Через домашние штаны чувствуется его успокаивающее тепло. — Ты можешь рассказать, что тебе снится, знаешь. Вергилий знает. Данте спрашивает постоянно. Как будто ему нужно узнать, чтобы было больше поводов винить себя. У него всегда такой взгляд, когда речь заходит об этих двадцати годах порознь, что от него хочется спрятаться. — Я уже не помню, — Вергилий почти не врет. Данте, кажется, ему почти не верит. — Тут сидеть неудобно, — говорит Данте через пару минут блаженной тишины, в которой слышно сердцебиение. Вергилия отпускает. — Пойдем хоть на кухню? Чай тебе с сахаром сделаю. Как ты любишь, когда пить невозможно. Первый порыв Вергилия — возразить. Он в состоянии сделать себе чай самостоятельно. Он не беспомощен. Данте это прекрасно знает. Но все равно предлагает. Вергилию сложно привыкнуть к тому, что такое забота. — Ладно. — Ладно? — удивляется Данте. Потом прочищает горло и встает на ноги, похрустев позвоночником. Вергилий смотрит на протянутую руку пару секунд и берется за нее, перестав закрывать шрам на груди. Данте по нему только взглядом мажет и отводит глаза с видимым усилием. — Ты обещал мне чай. Данте вздрагивает, отмирает и кивает. — Пойдем.