Гниль

Рэм милосердна; как ей кажется. Она не показывает — только рассказывает, не опуская взгляд на собственные пальцы, перебирающие край пледа в больничном отсеке, и голос у неё не дрожит — ни разу не вздрагивает, даже когда она доходит в своём рассказе до самого страшного. О, в её уверенном, спокойном голосе, прохладном, как сталь скальпеля и отполированное железо резекционного стола, как стекло лабораторной колбы, — вся скорбь и ужас многотысячелетней истории её вида. — Найвз, Вэш… Я должна рассказать вам. С этим не справиться, это не изменить. Найвз думает, что теперь-то все материалы, касающиеся изучения и убийства их с Вэшем маленькой сестры, будут уничтожены — или спрятаны так надёжно, что не найдёшь, сколько ни ищи. Рэм старается не повторять ошибок. И значит, Найвз не сможет вспоминать Теслу — только представлять. …у неё были светлые волосы, даже светлее, чем у него, мягкие, как паутинка, и серебристо-белые ресницы, такие длинные, что когда она закрывала глаза — на щёки будто ложился иней, и тонкая белоснежная кожа с крошечной родинкой у аккуратного ушка, и нежные пальцы, и мягкие ладони, и сияющие зелёные глаза. Звонкий смех, звонкий голос: — Найвз! Вэш!.. Так лучше, чем представлять, во что её превратили. …они повторяли тесты. …они брали образцы клеток и тканей. …они резали её снова и снова, изучая, как работают органы, как функционируют системы, выясняя, где предел её регенерации, а потом прикрывали разрезы стерильными повязками, вкалывали обезболивающее и утирали ей слёзы, но не обещали прекратить. …они смотрели, как гниют её не заживающие из-за облучения и истощения раны, как расползается кожа, распадаются мышцы и крошатся кости. …они наблюдали за судорогами её мучительной агонии, разрезали её на куски, извлекли глаза и мозг из черепной коробки и заспиртовали их отдельно, тоже присвоив инвентарный номер, как и всему остальному. На шее у Теслы, которая приходит к Найвзу, — целая связка жетонов с номерами, собранных на длинной цепочке, и она медленно перебирает их, обводя кончиками пальцев выбитые в металле цифры. Найвз долго смотрит на неё — слишком реальную в резком ночном освещении больничного отсека, чтобы быть мёртвой, слишком близкую к его фантазии, чтобы быть настоящей. — На что это похоже — умирать? — хрипло выдавливает он. — Поцелуй, — просит Тесла, опуская веки, из уголков глаз у неё сочится густая тёмная кровь, марая белые щёки. Найвз стирает ладонями эту вязкую жижу, на мгновение касается слипшихся ресниц, и Тесла тянется к нему за лаской, просит снова: — Меня никто никогда не целовал. Поцелуй — и я расскажу. Ему нужно знать, чтобы запомнить раз и навсегда. Эти воспоминания он не потеряет. От неё пахнет гниющими цветами, и губы, к которым Найвз, подавшись вперёд, крепко прижимается своими, мягки и податливы, словно перезрелые плоды с лопающейся кожицей, готовые упасть на землю и стать жирным перегноем. Во рту у неё копошатся слепые белые черви. Когда Тесла ложится рядом, Найвз закрывает глаза: рука, коснувшаяся её шелковистых светлых волос, проваливается в какую-то мягкую влажную массу, облепляющую его пальцы. Всё разложилось, несмотря на спирт и формалин. В стерильном Эдеме рекреационного отсека не гнили ни яблоки, ни листья. Как будто это могло скрыть прогнившую природу человечества.