Лекарство от понедельника

У Саши уже давно была идея о том, что каждому типу людей соответствует свой кофейный напиток. И чаще всего ему попадались те, кого можно было бы охарактеризовать как "людей-латте", но и там не обходилось без нюансов. Латте на овсяном молоке - это любители клетчатых рубашек и стоптанных парусиновых кед, у которых внутри обычно много тепла, слишком много, настолько, что они не осознают это сами. Они прекрасно всё держат в голове, но если встанет вопрос о том, чтобы разблокировать какое-то давнее воспоминание, первым делом всплывёт пыльный чердак, солнечная степь или позднее лето в деревне. Словом, всё, что можно запечатлеть на полароид или перевести в сепию. Латте на миндальном молоке - не из тех, кто много миндальничает, как можно было бы подумать. Они знают все кофейни в округе, но верны одной. Годами не расстаются с единственным и неповторимым длинным чёрным пальто и древесным парфюмом. Обычно - потому что первое пропиталось вторым. Много молчат и умеют слушать, на подарки не щедры, но если вдруг обнаружат в букинистическом магазине красивую венецианскую открытку, то вручат её. И попадут в самую точку. Латте на кокосовом молоке - "пахнешь мятой и постелью помятой" - это про них. Такое забавное определение Раковских услышал как-то самым краем уха, пока мыл кофейный аппарат, и с тех пор - уже долго-долго - не может забыть. Если прислушаться к их дыханию, можно различить шум моря. "Кокосовые" люди носят большие футболки из нежного хлопка, которые так и провоцируют долгие объятия. С тактильностью у этой когорты всё хорошо, но они предпочитают копить её для самых близких. Латте на соевом молоке - ни разу в жизни не имитировали сарказм. Только два режима: либо отчаянная прокрастинация, либо работа без продыха. Лучший отдых для них - прогулка в наушниках по ночному супермаркету. Выглядеть могут как угодно, хотя кожанка, которую они стремятся сочетать со всем на свете, не особо задумываясь о том, какое впечатление производят - самый частый атрибут. Длинноволосый видел людей обрывками и отрывками, насколько позволял угол обзора за стойкой и рабочий график. Но уже записал себе на подкорке сознания своим каллиграфическим почерком, что Костя - латте на овсяном молоке, а Лёша - на соевом. Второй флаер на книжную выставку Раковских отдал однокурснице, которая долго разглядывала и крутила его в руках, и наконец сказала "может быть". Саша долго фланирует между кипенно-белых стеллажей, мельком изучая здешнюю публику, разодетую в объёмные горохово-полосато-куринолапчатые кардиганы, напоминающие оторванные листы одной большой хипстерской капусты. - Приятно, что вы пришли, - рыжий мужчина, смахивающий на рокерскую версию Ван Гога, протягивает молодому бариста ладонь. - А вы... - вопросительно тянет Саша. - Алексей, - улыбается в подстриженные усы, - вы должны были помнить, я к вам...захаживал, - склоняется чуть ниже, - в кофейню. - Да, я... - отвечает Раковских, вдруг отвлекаясь на что-то и взглядом выцепляя знакомую фигуру. К ним широким шагом приближается Костя. - Чего опаздываем? - Квашонкин насмешливо смотрит на клетчаторубашечного товарища. - За кофе заходил, - поясняет Пушкин, - понравился, кстати, но у вас лучше, - тепло смотрит на Санечку. - Итак, а... - официальное лицо кожанок в России выжидающе изучает Раковских. - Меня Саша зовут. - Приятно, приятно, - активно кивает тот, и парню кажется, что он ещё добавил "тронут" - как-то невзначай и куда-то в район костиного плеча. - Порекомендовал бы я вам свою книгу, - вскидывает брови рыжий, - но вы такое не читаете, наверное. Любовные романы Раковских неиронично любил. И не столько из желания погрузиться в мир нефритовых стержней, сколько просто разгрузить мозг после инязовской литературы, до сих пор висящей на сердце тяжким грузом. От мамы - филолога в третьем поколении такое "полукриминальное" чтиво приходилось прятать, и Санечка в полной мере освоил искусство создания тайников. - Ну почему же, мне интересно, - длинноволосый ловит на себе удивлённый взгляд Квашонкина. И тот, самоуверенная цаца такая, списывает это на проявление симпатии. - Кстати, я Константин, - местный Шегги почти подкрадывается сзади, - хороший латте у вас всегда, Александр. - На овсяном молоке? - На нём. - На соевом тоже неплох, - вклинивается успешный коммерческий автор Квашонкин. - Мне приятно, - уголки сашиных губ ползут вверх, - и познакомиться с вами, и то, что вы про кофе сказали, тоже...приятно. Саша способен смущаться сам от своих слов и окрашиваться в цвет малайского яблока чомпу. Так и запишем. Серьёзно, Пушкин собирается занести эту мысль в свой клетчатый блокнот, который носит в нагрудном кармане своей клетчатой рубашки - феерия утрированности. Шутя про себя, что его нужно потушить, потому что он огонь, а остальных - потому что они капустка, рыжий романист растворяется в потоке книголюбов. - Константин, а что вы пишете? - Я, - задумчиво вскидывает глаза к потолку, жестом уводя парня в сторону, - романы, которые не печатают. - Это как? - Не прогнулся под систему, - разводит руками челкастый. - А есть идеи, как это исправить? Ну, не перевернуть игру, а чем-то разбавить свой авторский стиль? - Разбавить авторский стиль, - довольно повторяет Пушкин, - мне нравится эта метафора. Она такая...кофейная. - Профдеформация, - ухмыляется Раковских, но как-то даже светло. - Ну не прямо уж, - отвечает Костя, - скорее так, результат глубокого погружения в своё дело. - Лишь бы не в сон, - Саша вдруг замедляет шаг и опускается на угловой диван. В голове Пушкина на репите крутится одна мысль: "почему мне так нравится всё, что он говорит?"