physical;

common love isn't for us, we created something phenomenal… don't you agree? don't you agree?

dua lipa — physical

— Ты не дракон, ты пиявка. Голос скрипит, и в ледяной пещере делается жарко. Дёрнув плечом, девушка сбрасывает песцовую шубу. Ей нужна свобода, чтобы при необходимости дать бой. Она клянёт себя дурой за то, что позволила ветрам занести себя в это гиблое место. Вздорная, глупая — побежала за детской сказкой, когда должна была из-под земли достать кого угодно — мудреца, врачевателя, святого, того, кто выше… — Какое тебе дело, ведьма? Отставить. Слабость непозволительна. Она — гриша. Она стоит над Второй Армией. Она спасёт погибающего короля, который затем принесёт процветание Равке. Кроме неё не сумеет никто. Если нужно чудо — придётся его добыть с другого конца света и притащить к королевским покоям волоком. Пусть другие денно и нощно горбятся над порошками и травами, это бесполезно, всё равно что сесть у постели и ждать конца, терпя жалкие государевы попытки храбриться на публике. — Я помогаю разумным существам, а не безмозглым. Слыхала Зоя о той помощи. Из десятка просителей один озолотился, девять сгинуло. Остается надеяться, что счёт как раз подошёл и ставка сыграет. Ветер хлещет обледенелые своды, тёмная вода бьётся о колкие берега. Тени беснуются, шарахаются от редких всполохов, рождая очертания гигантов с головами моржей и китовьими усами, что вонзают и вонзают бивни в туши сородичей, рвут и пожирают их, чтобы те возродились. Бросить бы всё и бежать без оглядки, но гордость позади высится, отрезая путь к отступлению. Ведьмин хвост то и дело мелькает в пучине, чёрный и блестящий, как жидкая осадная смола. Эта тварь — не человек. Цветом лица — лежалый покойник, глазами — дохлая рыба, оскалом — мурена. Если и говорить с ней, то лишь как с той, кому ещё не обязана. — И у скольких из них был разум не только в штанах? В ответ на дерзкие речи волна рикошетит от пещерной коры, капли летят от мраморного оникса в глаза дробью. В них точно есть крошечные льдинки, которые воткнулись бы прямо в зрачки, не успей шквальная отмахнуться. Ей странно, отчего морская ведьма медлит и не пускает в ход свои песни, но та, похоже, просто играет с незваной гостьей. До чего же, должно быть, тоскливо коротать бесконечность дней в этой скорбной безлюдной мерзлоте. Последние рыбацкие деревни приходят в упадок, молодые идут в города, на смену маленьким лодочкам строятся суда, опутывающие воды сетями, как монструозные пауки. Вместе со стариками умирают легенды. Низкородных фьерданцев больше пугает голод или война с ведьмиными выродками из Равки. Уже ходит по свету дитя, которое и не оробеет, услышав о чудище из белой пустоши. — Если и в штанах, то уж покрупнее, чем у того слизняка, который отправил вместо себя пиявку на верную гибель, — тварь веселится, жмурится, скалится. — Торговаться явилась, стало быть? Неужто есть что предложить? Зоя предпочла бы откупиться самоцветами и монетами, но не тот случай. — Болтают, что ты уже не один век точишь зуб на всех, чьей головы касалась корона, — девушка не прячет глаза, хотя где-то внутри душа её что пичужка в сердце шторма. — Один такой будет тебе должен, если ты отпоёшь его жизнь. Повисает молчание, умолкают даже волны, а с ними стихают уверенность и гонор. Оглушённая обрушившимся безмолвием, гриша думает, что у неё вовсе никаких аргументов. Предложить нечего, она говорит со всесильной первобытной мощью, которой чужды желания и потребности смертных. Океан подвластен ей, как и всё здесь. Всего и можно уповать на то, что ведьме самой уж опостылела эта фьерданская серость. — Ты меня этим не купишь, пиявка. Что ты можешь знать о вечности? В моих водах столько набитых золотом сундуков, что я могу утопить в расплаве все ваши страны. Твой королевич — простой человечишко, от него проку с ноготок. Жизни — твоя, его — не дольше моего мгновения. Но, знаешь… я пойду с тобой. Мы заключим простую сделку. Если не передумаешь до дня, когда мои стопы коснутся берега, я увижусь с тем, кого ты желаешь спасти. Что дальше — не твоё дело, как и плата, которую я возьму с тебя. Это какая-то уловка. Настолько очевидная, что на неё невозможно не повестись. — Зови меня Улла. Распластавшись на кристально прозрачной ледяной глазури, тварь не режет ноги священным кинжалом, тварь рвёт себя голыми руками. Когти входят в жилистую плоть, как нож в масло. Хвост бьётся хлыстом и расщепляется надвое, конвульсии скручивают и выгибают. Страшное действо длится недолго, и нагое худое тело рывком поднимается, тянется за припасённым платьем цвета воронова крыла. Зоя дивится, чего это ведьма не напела себе наряд побогаче да лик покраше? Не врёт ли молва? Может статься, что рыбацкая байка за давностью лет стала пустышкой, способной только детей пугать парочкой фокусов? Человечьи ноги едва держат, но Улла бредёт из пещеры первой, нетвёрдо переступает голыми ступнями по заиндевелым валунам. Кутаясь во вновь обретённые меха, гриша видит, что туфельки остались стоять посреди кровавых разводов. Лодка убегает от скал к судну, и то спешит прочь из края вечной зимы. Подосланный капитаном парнишка тащит из сундука мерлушковый полушубок, но ведьма отказывается — ей вовсе не холодно. Команда сторонится иноземной древней твари, торопится поднять паруса. Никто не обманывается — нелюдь натянула человечье лицо не надолго, а внутри вся она — клубок переплетённых скользких угрей, охочих до плоти зазевавшихся глупцов. Порождение непроглядной темени у самого донного песка льёт в уши сладкие речи. Рассказывает, что внутри неё — всполохи чудесного огня, который сумеет выжечь любую заразу. Не очень-то верится, но шквальная кивает опять и опять. Всё в дело, пока ведьма не догадывается, что доверия ей нет, а запасной план близок к тому, чтобы стать основным. Прислонившись к фальшборту подставляет шею ветру живая реликвия. Последний усилитель Морозова, если верить частице памяти погибшего Дарклинга в голове угасшей недосвятой-неспасительницы. Такую бы силу да в руки умелого гриша, смелого, отчаянного, готового дорого платить за раскрытие каждого из своих спящих талантов… и тогда что угодно станет по силам. По крайней мере, так раньше думалось. Теперь же нечто дикое и не подчиняющееся логике людского разума рядом. Зоя всегда настороже. Расставляет караульных из числа сопровождающих гришей, сама почти не спит, опасаясь недоглядеть за опасным грузом. Улла странная, Улла страшная. С ней запросто не справиться. Она кормит солью с холодной ладони студёное море и шепчет шумящей пене, а за кормой пляшут цветные рыбы, чуждые для этих безжизненных далёких вод. Её губы приобретают человеческий розовый оттенок лишь когда она отнимает от лица сельдь с развороченным брюхом, жадно глотая выдранный зубами кусок с костями и чешуёй. Молодому матросу дурно, он извиняется и говорит, что это от качки, но Зоя знает, что причина не в том — на корабле они везут настоящую мерзость… и она распространяется, ползёт по венам, отравляет сердце. Плечи неправильно вывернуты, словно сломаны. Заострившиеся черты лица — что изгибы камня, чуть обточенного волнами. Властные очи изнутри у чёрных зрачков выстланы рубиновой крошкой. Грани кристаллов мерцают, отражая свет тусклого фонаря. Подобрав ноги, ведьма сидит на курульном креслице на львиных лапах, слизывая с пальцев рыбьи потроха. Никогда нет никакой вони, будто Улла глотает добычу вместе с запахом. Подле неё в нос лезет только запах чего-то горелого, как у забытого, почти потухшего костра. Гриша поглядывает на свой ужин, но желудок сжимается до размеров напёрстка, нагоняя тошноту. Глубинная нечисть ехидничает: — Знаешь, я ведь могу и слопать твоего королевича. Тобой я бы подавилась, но ему подобные мне на один зуб. «Я тебя до того удавлю», — сжимает кулаки шквальная, вместо того говорит: — Убьёшь его и ничего не получишь. — О, — сыто улыбается тварь, смотрит пристально и будто бы по-прежнему голодно, — можешь мне поверить, я получу. Так отродье Морозова шутит. Удивительно, сколько в ней яда и этой змеиной грации, как у аспида перед броском. Невысокая, тонкая, гибкая, всегда босая и мокрая от солёных брызгов… чужая да непонятная. Что она унаследовала от своего мифического предка? Чего удостоилась от Багры? Кем стал бы Дарклинг, не разделись это надвое? Кем стала бы Улла, не родись на свет прежде её брат? Зябко и жутко, но Зоя качает головой, пожимает плечами, неуступчиво хмыкает. Дескать, попробуй и пожалеешь, что вылезла из своего логова, все твои острые зубы пообломаю. Ведьма всё глядит и глядит, подперев подбородок ладонью. В радужках её глаз пламя течёт, а не пляшет. Окутанная лунным светом, как тончайшей инеевой вуалью, ночами Улла поёт, и судно идёт по волнам, словно по гладкому шёлку. Из горла морской твари не льётся пленяющая трель, вместо этого Зоя слышит лишь вымученный болезненный скрежет. Так крошатся в жерновах горошины перца, так раскалываются льдины, так пробиваются сквозь камень северные травы. Паруса безжизненно висят, они будто и не нужны вовсе. Вода всесильна и послушна, а рыбья госпожа ей что сестра и подруга. За этим пугающе чарующим таинством нельзя не подглядывать. Это не малая наука, это ворожба. Ничего подобного будет уже не увидеть, когда всё кончится. А это произойдёт скоро. Тем вечером, скользнув холодом под одеяло, Улла говорит: — Если тебе нужен мой огонь, пиявка, ты должна его накормить. Это точно какие-то чары, ни в жизнь шквальная по своей воле не легла бы с ней рядом, не дала бы себя касаться и целовать. Ведьмины губы сухие, жесткие. Они испещрены трещинами, как рельеф ледников. Уста пьют из гриши что-то, кажется, саму жизнь, и это достигающее апогея ощущение слабости перед кем-то непостижимо могущественным и несоизмеримо бесчеловечным опьяняет. Силы убывают, но Зоя бездонная, как река, что иссыхает лишь для того, чтобы снова наполниться летним ливнем. Каждое прикосновение пробуждает её, словно прежде она всю жизнь спала. Ей не спеть ту самую песнь, но каждый стон всё мелодичнее звучит, сливаясь в унисон с низкими вздохами. Из головы уходят все мысли, больше не нужно на берег, нет никакого короля и его проклятья, ни Второй Армии, ни предстоящей войны. Только двое в нескончаемой синеве, и им довольно. Устав друг от друга, обе молчат. Ведьма сплетает на груди пальцы, облизывает губы. Веки её смыкаются и она, что удивительно, засыпает. Оказывается, и мифическим чудищам требуется отдых. Зоя уверена, что под обветренной сероватой кожей, как подо льдом, можно увидеть живую кровь, но не хочет приглядываться. Тварь должна остаться в глазах шквальной выкидышем мёртвого моря, захлебнувшемся стылыми околоплодными водами задолго до рождения. Улле нельзя дать понять, что она может ходить по земле рядом с людьми, иначе по её следам в Равку придёт погибель. Через день в той же постели, скинув кафтан, в приспущенной на одно плечо рубахе Зоя пытается понять, что же она делает. Это неправильно. Зависимость. Помрачение. Одурманенность. Предательство разума. Аморальный бред. Это что-то иррациональное, первобытное, непознанное, когда-то тянувшее Старкову к Дарклингу. Любое касание что крючок, поддевающий звонкие струны, дающий ощущение всевластия и непогрешимости. С него до невозможности тяжело сорваться. Нелюдь лежит, касаясь виском бедра гриши. Расчёсывает волосы. В этой притихшей женщине не узнать воплощение беды, чудище из рыбацких сказок. Ей нельзя любоваться, в ней нет красоты, она — лишь испорченный сосуд для великой мощи. Вопреки всякому здравому смыслу, Зоя не может не восхищаться. Всё затягивается, усугубляется. Песок в колбе часов обращается глиной. Всё не так, как с Николаем. Подле королевича всегда медовый свет, перескакивающий по эполетам озорным зайчиком. Даже в болезни он не луна, а закатное солнце. В Николае просто видеть благообразие и лоск, он рождён красоваться на портретах и щеголять роскошными мундирами на парадах. Улла же горше полынной настойки. Колка, как венок из сухой крапивы. Смертоносна, как падение под лёд. Она — испытание. Едкие слова её оставляют язвы на сердце. — Я бы научила тебя петь, но твоё нутро сгорит, как только ты раскроешь в себе истинный звук, — гребень погружается в чёрные пряди, иногда серебряные зубья выпрыгивают спинками идущих на север скумбрий в ночной воде. — Так жаль. У тебя сильный голос, но пропадёт попусту. Себе на горе Зоя думает над словами Уллы, обняв колени. Древняя, как истлевшие небесные змеи, могущественная, как сама стихия — глубинная тварь знает, о чём говорит. Видит то, о чём гриша годами грезила. Трогает за живое. Люди слабы, и ненадолго девушка разрешает себе представить, какой бы она стала, будь у неё такая наставница. Они двое перекроили бы твердь и выпустили воды на волю, чтобы смыть всю человечью пыль с их мелкими чаяниями и предрассудками. Остались бы только достойные, одарённые, способные творить будущее. Морские жители плясали бы над затонувшими куполами Малого дворца, вились весёлыми косяками между рёберных дуг лежащих на дне мертвецов. Не стало бы войн и проклятий, ветер и океан затянули бы одну песню, не перебивая, но вторя и подхватывая. Истинная эпоха гришей. — Так жаль, — печально вторит Зоя. Следующим же вечером судно встаёт в штиль. Вода отливает сталью, корабельному носу не прорезать этот жидкий металл. Нет ни узла, поветерь гибнет, не попав в паруса. Улла не идёт на корму звать течение. Даже все шквальные вместе не могут сдвинуть клятую посудину. Оглушительный треск выбивает из груди воздух, борт того и гляди развалится. Холодит мысль о том, что дно уже опутали водоросли, а кораллы проросли в доски. Шлюпки почернели и прогнили, канаты истлели, как ветхое тряпьё. — Видишь, пиявка, — глумится нелюдь, — в этом разница между нами. Ты не отважишься даже попробовать. Кишка тонка и для одной песни. Знаешь что? Непозволительное расточительство — дать тебе до смерти в пол кланяться своему королю. Его собратья задавили немало дивных голосов. Лучше уж ты окончишь век прямо тут, став рыбьим кормом, чем пополнишь ряды безмолвных. — Мы заключили сделку, — нельзя допустить приступ паники, иначе всё пойдёт прахом. — И я не забрала своё слово. — А я не обещала, что доставлю эту посудину на твою родину, — махнув широким рукавом как на гиблое дело, Улла не хочет больше говорить и уходит в каюту. Не ясно, чего ждёт эта заноза. Зоя сперва думает, что она покуражится и отойдёт, но не тут-то было. Капитан беспокоится, матросы переглядываются, гриши ожидают команды. Из Равки не является помощь. Ни одна крошечная лодочка не маячит у горизонта. Судно словно заговорено, неведомые чары отводят всех прочь. Солнце тонет за границей водной глади, как монета в меду. Промедление Улле на руку, каждая секунда повышает её значимость. Ей незачем спешить на сушу, ведь обречённый на смерть для твари никто — лишняя забота, безразличный венценосный олух, который к лучшему мучается. Нет, это не попытка набить цену. Это приговор. Продолжать отрицать глупо — Старкова была права. Улла такая же, как Дарклинг. Одна дурная кровь. Готовая отдать всё за власть и обладание той игрушкой, которая глянулась. Уязвлённая невозможностью контролировать и подчинить без остатка. Не желающая делиться ни с королём-с-земли, ни с Равкой, ни со всем родом людским. Это абсурдно и дико, но вместе с этой мыслью приходит осознание, что глубоководная права. Да, Зоя действительно пиявка, а не дракон. Ей не взмыть над страстями и несовершенством смертных, не перейти грань, за которой те, кто ради цели готов на любые жертвы, кто уже иной природы, кто выше поднялся, переступил через собственную человечность и назад не вернётся. Никак не порвать связи, не бросить тех, кто смотрит в спину с надеждой, верит и нуждается в ней. Именно в ней, а не только в голосе. Такие есть, наверное, а если нет — то и жить незачем. Мерзость Морозова плюёт на условия сделки, это развязывает Зое руки. И всё же она долго ходит туда-сюда, маячит перед взглядами ожидающих, прячет в карманах стиснутые кулаки. Почему безумица не желает сдаться? Да хотя бы подыграть? Ей ничего не стоит вытащить короля с того света, а тот позволит иноземке остаться при дворе и потешаться над придворными хоть до последнего дня бытия. Люди вновь поверят в северную легенду, она станет для них благословением, а захочет — ужасом. Разве стены дворцов и злато корон помеха песням? Что за чушь… Но нет, всё это — второстепенное. Горько, что приходится ставить крест на собственных шансах. Больно, что мира не будет, как не случится и продолжение. Страшно терять, но ещё страшнее — никогда не обрести. Все сроки для ожидания вышли. Нужно прекратить это, пока зависимость не стала неизлечимой хворью, пока ещё можно. До берега не дольше дня, уж скоро можно будет расслышать птичий клёкот, и Зоя греет у губ ладони перед ночью, прежде чем почувствовать пальцами все позвонки на тонкой ведьминой шее. Когда всё будет кончено, она раскроет тело и создаст усилитель, равного которому нет и не было. Только это и может сработать. Разум велит утопить кости, но нет сил расстаться, разжать хватку и выпустить из рук. Хотя бы так. Хотя бы что-то. Смоляные волосы разметались по подушкам, хриплое дыхание мерное, ровное. Улла не проснётся, не поднимет новую песню, не обрушит шторм. Ей опостылело существование призрака былого величия, тени забытого ужаса, последней строки утраченной сказки. Самое время уйти и оставить наследие. Ледяные шипы не вырвутся с морского дна, не прошьют борт, не погубят команду, не утянут в чёрную бездну в саванах из парусины. Не бывать этому. Вдали от клятв и присяг Зоя сама себе отдаёт приказ.