Лёд, сны и старые шрамы

Алекс часто просыпается ночью от нехватки воздуха.

Не потому, что в комнате душно. Там обычно так проветрено, что можно устраивать портативную криокамеру. И не потому, что чужая рука, обнимающая поперёк тела, чересчур собственнически стискивает выпирающие рёбра и добирается пальцами до лёгких. Лёгкие. В них-то всё и дело. Сны с размаху кидают Тарасова на дно, топят, водой заползают в рот и ноздри. Ледяной. Тёмной. Он такую видел лишь на родной Неве. В полыньях. А по ночам одним целым с ней становится, и от этого хочется выть в подушку. Останавливает лишь то, что под боком спит Аркадий, которому завтра на дежурство с утра пораньше. Не выспится, просчитается где-нибудь и век новые погоны не получит. Даром что насчёт званий трясётся только так. Карьерист. И за что Алекс его любит? Хотя не любить Аркадия невозможно. Это как привычка. Будто они не расставались ни на секунду лет сто, просто часть отношений из памяти выкинули. Интересная, на самом деле, теория. Алекс её как-то выложил Аркадию, когда они, уставшие и разгорячённые, лежали и смотрели в потолок, руками-ногами сплетаясь. Трубецкой тогда только посмеялся натянуто, отвернулся и сказал спокойно и просто: – Давай спать, Алекс. Аргумент, конечно, универсальный. Вон, Аркадий и теперь ему следует, спит с безмятежным лицом. Разве что брови хмурит, ну так это обычное дело. С простым лицом мы ходить не умеем, мы же ум, честь и красота отечественной полиции. Алекс улыбается, кончиками пальцев проводит по гладкой щеке и спускает с кровати босые ноги. Спать решительно невозможно. Лучше сбегать и наяву утопиться, чем ещё хоть раз во сне ко дну пойти. Тарасов, если честно, помереть собирался попозже. Он ещё не все нервы Аркадию вытянул – раз, не изменил судьбу России – два. Но сумасшествие грызёт подкорку, бессовестно отплёвывается мыслями и остаётся только за голову пустеющую хвататься. Ну и, захватив коньки, вывалиться в распахнутом пальто на улицу. Шарф, кажется, остался дома, свернувшись уютной петлёй на вешалке. Ну и к лучшему – Алекс оттягивает воротник, запрокидывает голову, даёт зимнему ветру пощекотать кожу. Воздух вокруг спёртый, скисший. То ли Питер всю душу вытянул, то ли ощущение, что Алекс не на своём месте. И не в своём времени. Странно это всё. До каналов не особо далеко. Когда они с Аркадием съезжались, одним из аргументов при выборе квартиры стал «мы должны, как приличные геи из британских ситкомов, выбираться гулять по вечерам. Желательно под ручку и с собакой». Под ручку из-за разницы в темпе ходьбы не получалось – у Аркадия были слишком большие ноги, но степенная манера прогуливаться, Алекс же за три секунды, кажется, мог оббежать полстраны, при этом активно рассказывая о вреде капиталистического строя. Вместо собаки же Алекс приволок наглую и пушистую кошку Марусю, которую Аркадий судорожно поливал всеми возможными шампунями от блох, перекисью и святой водой (мера предосторожности). Но в целом, ситком вышел неплохой. Забавный. С чёрным юмором. Алекс не поклонник любования природой. Он уже в школе к восклицаниям навроде «Ой ты Русь моя – раскрасавица» приписывал «очень хочется нахуяриться» и все описания дубов, облаков и проталин пропускал через голову, а не через сердце. Про народ надо было писать, товарищи литераторы, про изменения к лучшему и социальную справедливость, а не про цветочки-былинки-берёзки. Но рассказик о сегодняшнем небе Алекс написал бы. Больно красивое. Чёрное, с размытыми молочными облаками и смутно прослеживающимися огоньками звёзд. И никакие вывески и фонари темноту не нарушают. Под таким небом милое дело кататься. На льду пусто. Алекс улыбается, пожимает плечами и опускается на милостиво оставленную добрыми людьми картонку. Коньки в перчатках зашнуровывать, конечно, не особо удобно, но, во-первых, профессионализм не пропьёшь, а во-вторых, снимешь перчатки – и мороз руки сожрёт. Отвалившиеся пальцы собирать удовольствие маленькое. Аркадий, опять же, не похвалит. Алексу никто не указ, но слушать нотации вместо того, чтобы зажиматься на диване или пытаться воспитать Марусю и сделать из неё сверхличность – такая себе идея. Лезвия почти частями тела стали. Затяни шнурки на коньках потуже и вперёд. Объезжать свои бескрайние ледяные владения. Без коньков Алекс тоже неотразим, но с ними вовсе королём становится. Хотя нет, монархия – унизительный для страны строй правления. Лидером. Алекс и его невидимая ледяная банда. Звучит, конечно, как заголовок. – Простите! Возглас за спиной разрывает тишину и заставляет Алекса замереть. Поверить, что существует ещё один конченый на голову, решивший покататься посреди ночи, сложно. В то, что крыша поехала и Тарасов уже и наяву голоса слышит – проще. Можно даже не оборачиваться, никого там не будет. Во снах не оказывалось. – Вы обронили! Алекс давится собственным выдохом и медленно разворачивает голову. Фраза под дых ударила. Безобидная, в общем-то. Это не привычное «закурить дай», не предложение поделиться кошельком на безвозвратных условиях с представителями низших социальных слоёв. Только почему внутри всё собирается в острый болезненный ком? Кричавший оказывается мальчишкой, похожим на мышонка или маленькую смелую птичку. Вихры из-под шапки торчат, нос красный. Смешной. Парень, не нос. Алекс даже улыбается, потерев пальцем висок. Ситуация абсурдная, отчего бы не посмеяться напоследок? – Ты чего за мной гонишься? – Вы… ты, – поправляется незнакомец, и Тарасов замечает, что глаза у него прозрачные и светлые. Честные. И подозрительно знакомые. Нет, Алекс знает половину Питера, а вторую половину помнит по пересудам, но чтоб так? Вроде со школьниками дел не имел. С детсадовцами тоже. Особенно с такими вихрастыми. – Ты выронил. Телефон. На льду. – А почему не часы? Незнакомец, собиравшийся уже было протянуть находку с треснувшим у края стеклом, замирает. На его лице отчётливо читается вопрос «какого хрена». Алекс тем же самым задаётся. Просто не сложился нужный ребус в голове. Важную деталь заменили на другую. Словно они с этим мальчонкой на сцене, идёт генеральная репетиция, а слова и реквизит завистническая рука перепутала. И всё, спектакль насмарку. И жизнь. По хребту начинают бежать мурашки. – Неважно. Почему-то я думал, что потерял часы. За телефон спасибо. – Да пожалуйста. Алекс часов в жизни не носил, но уточнять это считает излишним. Только сильнее ночного гостя запугает. – А тебе чего не спится, покоритель каналов, – Тарасов хмыкает, сощурившись, – в великолепной шапке? Незнакомец обиженно вздыхает, поправляет пресловутый головной убор, но больше никак обиду не выражает. Гордый, видать, воробей. Алексу такие нравятся, хотя любил он всю жизнь одну-единственную птицу. Полёта повыше. Орла, например. Обидится Аркадий, если сравнить его с двуглавым русским орлом, или наоборот, загордится без всякой меры? – Мысли надо было проветрить. Я с работы поздно вернулся. Устал. Решил покататься пойти. Думал, что никого тут не встречу. – Я так же думал. Алекс, кстати. Тарасов протягивает узкую ладонь мальчишке, не отводя пристального взгляда. Нет, всё точно идёт по неизвестному сценарию, который – судя по неуверенному, но миролюбивому рукопожатию – пока что к ним обоим милосерден. – Матвей. Имя на языке горькой пилюлей разрывается, скулы сводит. Матвей. Мат-вей. Шах и мат. Алекс кому-то проиграл, но кому? – Приятно познакомиться, Матвей. Реплика лживая выходит. Неизвестный сценарист её явно не предусматривал, и теперь отнимет в наказание последние мозги. Запустит молнией в голову. Алексу ведь не приятно. С собственными галлюцинациями знакомиться – последнее дело. Хотя рука у Матвея вроде настоящая. Плоть с кровью на месте. Тёплая. Должна быть холодной. Или горячей, как разгоревшийся пожар. Но не тёплой. – Ну, я пойду? – Иди. Спасибо за телефон, я без тебя бы его не заметил. Когда Матвей скрывается вдалеке, Алекс нервно проводит по лицу рукой и стискивает зубы. Ему решительно необходим Аркадий. В одиночку не разобраться. Дома тепло, темно и тихо. Маруся, неслышно соскочившая со стула, выбегает навстречу, об ноги трётся и делает вид, что она самая ласковая кошка на свете. Видимо, голодная. – Ну что ты, что ты, морда хитрая, – шепчет Алекс, присаживаясь на одно колено и почёсывая бандитку за торчащими ушами, – не кормит тебя твой второй хозяин? Не любит совсем? Ай какой плохой, какой негодяй, вот мы ему зададим… – Кому? – с непоколебимым спокойствием слышится сверху, и Алекс понимает, что разбудил Трубецкого куда раньше, чем хотелось бы. Вон, стоит, столб Адмиралтейский. В футболке растянутой, на голове вместо прилизанного великолепия уютное гнездо, а всё равно как на параде. Только глаза обеспокоенные. Алекса это и греет, и расстраивает одновременно. – Тебе, кому, – улыбнуться получается как-то слабо, – мы с Марусей думаем, какими методами тебя лучше выселять. – Понял, – так же непрошибаемо отзывается Аркадий, стягивая с Алекса мокрое от налипшего снега пальто и вешая на крючок, – в квартире ожидается бунт. Очередной. Пошли чай пить, расскажешь, где был. А потом уже революционные дела обсудим. На кухне они на всю катушку свет не зажигают. Лампочки над столом достаточно, чтобы осветить правильный и серьёзный профиль Аркадия и круги у Алекса под глазами. И пар от чашек. Одну, поменьше, подарила на какой-то малоизвестный праздник Марго, другую – рекламная компания, раздававшая подарки на день города. Не сочетаются кружки от слова совсем, но в этом весь уют. – Аркаш, – Алекс опускается на подоконник, подвинув чахлый маленький кактус в сторону, – скажи мне честно, я поехавший? – Во многом, – отзывается Аркадий, задумавшись всего на мгновение. Не с чаем сидит. С кофе. Литраж выпитого за сутки, как обычно, близок к недельному обороту «Старбакса». Лучше бы сразу на кокаин переходил. Алекс не прочь присоединиться, у них вышел бы отличный вариант семейного досуга. – Конкретней? – Не знаю я, Алекс. Просто во многом. – А это хорошо или плохо? – Когда как. В основном это твоё качество меня до могилы довести пытается, но я тебя таким полюбил. Нестандартно мыслящим, если корректно выражаться. И ведь ни один мускул на лице не дрогнул. Ну конечно, не Аркадий здесь с ума сходит и видит несуществующих кудрявых мальчиков, чего ему волноваться. Алекс грустно хмыкает и подбирает под себя костлявые щиколотки. – Знаешь, мне кажется, я с ума схожу. А мной кто-то руководит. Сверху. Ну или снизу. Хрен его знает, Аркаш, я не разбираюсь в метафизике. Просто ощущаю, что не в ту эпоху родился. Помнишь, я тебе рассказывал, что люблю тебя куда дольше, чем следует, будто начал в прошлом столетии? Нет, ну то, что люди друг другу предназначены судьбой, это чушь, каждый делает осознанный выбор. Из миллиардов людей явно не один предписан. Это так говорят, для большей романтики. Но я всё равно кроме тебя никогда никого не видел. Любил, трахал, трахался. А не видел. Ждал. Это так странно, Аркаш. – Алекс, – Аркадий встаёт с места, и, подойдя к подоконнику, утыкается носом в чужую макушку. Волосы достаточно отросли с тех пор, как Алекс, ещё только-только влюбившийся, выпросил у Марго машинку и помощь в том, чтобы побриться налысо для большей солидности. Дурак. Но влюблён тогда был по уши, а значит, простительно. – Алекс, всё хорошо. Тебя после Нового года каждый раз так кроет, а потом всё нормально становится. И сейчас пройдёт. В… Разве что в прошлые жизни верить не начинай. А то вдруг окажется, что я тебя убил там? Алекс негромко смеётся и мотает головой, вслепую тыкаясь губами в чужие губы. Может, правда надо перетерпеть. Через час Аркадий сгружает задремавшего Алекса на постель. Тот наконец-то не мечется, не ворочается и даже не бормочет во сне. Рот приоткрыл, руки под щекой. Ну ангел. Рождественский ангел, не простой. Аркадий поправляет одеяло и задерживается пальцами на плече Тарасова. Там красуется маленький тёмный шрам. Алекс говорил, что всегда был, сколько он себя помнит – то ли в детстве на гвоздь напоролся, то ли уронили нянечки в роддоме. И шутливо окрестил следом от вражеской пули. За окном, кажется, остановилась даже метель. Аркадий замирает, прикрывает глаза и, неожиданно сам для себя, стирает со щеки слезу. Он-то прекрасно помнит, почём нынче офицерское слово.