Преступник

Каждый раз после визитов в офис Леонидаса Ферраса Саид кипит, как просыпающийся вулкан. В смысле чистого бизнеса переговоры проходят неплохо, хотя, конечно, и не совсем так, как ему бы хотелось. Саид рассчитывал забрать у этой семейки хоть что-то, а вообще чем больше, тем лучше, но быстро убедился, что сын не имеет никакого влияния на отца, а сам тот — крепкий орешек. Саид даже проникся к Леонидасу чем-то вроде уважения. Хотя, возможно, это просто чистое родство душ, а то и некая извращенная благодарность. Саиду нравится смотреть, как Леонидас одергивает сына — при посторонних, Великий Аллах! Даже когда Саид был совсем неопытным глупым мальчишкой и действительно допускал серьезные ошибки, дядя никогда не позволял себе подобного неуважения. А Леонидас только отрезает коротко: «Не говори глупостей, Лукас», «Это ерунда, Лукас», а тот только скрипит зубами, косится на окружающих и молчит, или отвечает: «Да, отец», или, в крайнем случае: «Но…» — и никогда — «Нет». Создатель, да он же просто тряпка, думает Саид, ничтожество, недомужчина. А впрочем, каким еще быть человеку, соблазнившему невинную неопытную девушку? Все преступники в глубине души трусы. Но этот конкретный трус, это конкретное ничтожество украло у него Жади. Саид не знает, было бы ему легче или, наоборот, больнее, если бы Лукас оказался достойным соперником. Тот такой, какой есть. И Жади любит его именно таким. Саид пытается сказать себе, что она просто не знает этого человека, но в глубине души откуда-то совершенно точно понимает, что это трусливый — да, тоже трусливый — самообман. Возвращаясь, Саид бродит по дому, как запертый в клетку хищник, и скалится, обнажая зубы, словно клыки. В такие дни он избегает зеркал: не хочет видеть на своем лице настолько кровожадное и в то же время беспомощное выражение. Он рычит на прислугу, поднимается к себе, потом идет в комнаты Жади и при одном взгляде на постель начинает в красках представлять себе, как она спала с Лукасом на этой самой кровати и — и это почему-то куда больнее — танцевала для него: не механические заученные движения чистой эстетики, а бурлящая, откровенная, ненасытная и бесстыдная страсть. В этот вечер он снова бродит по дому, снова трусливо отводит взгляд от любого стекла — и снова толкает двери чужой, единственной по-настоящему чужой для него в собственном доме, комнаты. И сталкивается нос к носу с Лукасом. Тот пугается в первый момент — и отступает на шаг назад, но потом упрямо вскидывает голову, жестко щурит глаза и говорит что-то, какие-то нелепые оправдания и объяснения, но Саида бесят не они, а этот жест сопротивления. Не ему, а себе, — своему страху, своей слабости. Сам этот жест — почти победа, еще одна, побери его все демоны ада, победа, и Саид, не сдержавшись, бьет кулаком по вздёрнутому наглому носу. Лукас валится на кровать, по его лицу течет кровь, а на губах играет почти безумная улыбка. — Наглый вор! — рычит Саид. — Банальный домушник. — Ты уже говорил мне это, — немного гнусаво усмехается Лукас. Он даже не пытается подняться на ноги, будто его не смущает это невыигрышное положение — взгляд снизу вверх. Оно и самом деле его не смущает: глаза чуть виноватые, но все равно упрямые. И даже немного жестокие, вот только это не звериная, а человеческая жестокость — к себе больше, чем к собеседнику. — Когда твои люди, — Лукас подчеркивает слово голосом, намекая, что соперник поручил слугам разбираться со своими проблемами, — преследовали меня в Фесе. Намереваясь… что? Саид не знает ответа на этот вопрос, но этот невысказанный намек звенит в воздухе, как резкий удар хлыста. — У нас не любят воров, — отвечает он, вроде бы спокойно, но из груди снова вырывается рычание. — У нас любых преступников не любят, но воров — особенно. — Она не твоя собственность, — Лукас качает головой и удивленно приподнимает брови, будто не в силах понять, как кто-то не может осознать настолько очевидной вещи. И Саид окончательно теряет контроль над собой, налетая на Лукаса, прижимая его к кровати, лихорадочно и довольно нелепо молотя кулаками по любой подвернувшейся плоти, и не важно, насколько болезненным будет удар. Лукас хрипит под тяжестью его тела, — он как-то умудрился упасть на живот и теперь задыхается, прижатый лицом к простыням, — но все равно дергается, не сдается, несмотря на нехватку воздуха, и боль, и слабость, и страх. — Ты всего лишь неудачник, — выдыхает Саид. Но уже сам не верит этим словам, а потому вдруг рвет попавшую под пальцы ткань, — и этот хруст пробегает от ушей по нервной системе и падает огнем куда-то в пах. Лукас сопротивляется, избитый, окровавленный, дергается, словно попавший в зыбучий песок обреченный, — и с таким же результатом. Саид жарко дышит ему в ухо, больно прикусывает мочку, шарит руками по обнаженной заднице, — а перед глазами все сильнее закручивается кроваво-красный водоворот, и по венам бежит адское пламя. — Тебе нужна она? — из последних сил хрипит Лукас. — Или ты просто хочешь победить? — Я уже победил, — таким же слабым голосом отзывается Саид. И натягивает на себя покоренное тело, до самого конца, сразу по самые яйца. Лукас орет, а Саид удовлетворенно стонет и двигается, быстро, жестко и грубо, догоняя кружащийся перед глазами калейдоскоп. — Ничтожество, — шелестит то ли Лукас, то ли заоконный ветер. И Саид кончает. И воет, наполовину от удовольствия, наполовину — от боли… И просыпается. В одиночестве, уткнувшись лицом в подушку, на грязных липких простынях. Несколько секунд хватает ртом воздух, потом переворачивается на спину — и бездумно смотрит в темный, почти могильно-черный потолок, на котором миражом вспыхивают слабые отсветы адского пламени.

Конец