Школа им.Оллара

      – Я думаю, – сказала Катари, – что ты боишься привязываться к кому-либо после того, что тебе пришлось пережить, Рокэ.       Это было уже после того, как они разругались до криков и пары разбитых тарелок, и после того, как помирились, и если бы кому-то из них пришло в голову именно сейчас пойти на кухню, чтобы налить стакан воды, идти пришлось бы по битому стеклу и предметам одежды. Черные дымчатые осколки – любимые тарелочки Катари, нечто в белых рюшах – её же блузка, голубая крошка – ах, это была чашка с уродливым снеговиком, подарок какого-то ребенка, телесного цвета чулок с мелкими узорами, белая навыворот футболка. Настоящее поле боя.       Катари теперь гладила его по груди тонкими своими пальчиками и планировала поковыряться в его голове невидимыми щипчиками.       – А я думаю, – лениво протянул Рокэ, – что думать тебе не идет.       Катари замерла на мгновение, а после коснулась указательным пальцем царапины у него над ключицами. Глубоко налитый красным след, словно кошка разодрала. Вот эта самая, что лежит тут теперь и заводит сложные разговоры вместо того, чтобы пристойно и нежно мурлыкать.       Катари начала кричать, когда Рокэ рассказал ей про Окделла, шокированного ее ножками. История, в сущности, была презабавная, но Катари терпеть не могла, когда шел трещинами ее любимый образ стыдливой праведницы. Рокэ начал кричать, когда она заявила, что он так беспощаден к детям, потому что так же беспощаден к себе, «но мстить себе ты не можешь, а им – пожалуйста, чтобы ни у кого не осталось шанса на слабость, да, Рокэ Алва?». Ну, закричал он не сразу, сначала он отрезал, что это чушь, и хватит уже вопить, безумная женщина, и тогда она перечислила: «Рамон, Рубен, твой отец, Карлос».       Ему было, чем парировать – «хорошая девочка», никому не говорящая нет, давно ли это было в твоей жизни, Катари, может, ты хочешь поговорить об этом, maldita sea, и о том, как выскочила замуж в восемнадцать за того, кто при виде обнаженной тебя не испытал бы ничего, кроме желания подать тебе одеяло, может, мы покопаемся в твоих бедах, дорогая моя, может, мне перечислить парочку имен?       Его подогревал долгий день и наскучившие видения о давно минувших днях, ее – что-то еще, но искрило между ними знатно.       Они раскрыли все карты, какие могли, пока швыряли вещи и смешивали талиг и кэнналийский – Катари, оказывается, понимала все, а не каждое второе слово, паршивка, – и оказались друг перед другом обнаженными по-настоящему, а не только физически. И в этом, пожалуй, что-то было.       – Я могла бы прекратить говорить с тобой об этом, – сказала она, касаясь теперь его щеки.       – О, великолепно. Если ты не поднимешь эту тему никогда больше, я, честное слово, на тебе женюсь.       – Я уже замужем.       – С Фердинандом я договорюсь.       – Рокэ.       – Рокэ.       – Выслушай. Я могла бы прекратить с тобой об этом говорить, но ты ведь никому больше этого не позволяешь.       – Тебе я тоже не собираюсь этого позволять, – тут стоило добавить «больше», но допустим. – Или ты это поймешь, только когда я сорвусь и тебя ударю?       – Не ударишь.       – Para, mujer. Я не святой.       – Ты мне веришь, Рокэ, а я верю тебе, так признай, в конце концов, за мной право подходить вплотную и брать твое сердце в руки.       О, он разомлел и расслабился, и это была его ошибка. Она прижималась к нему горячим бедром, и грудью тоже, и пальцы ее гуляли сверху-вниз, то нежные, то игривые. Она отвлекала его этими своими прикосновениями, как капризных детей отвлекают мультиками и сказками.       – Сердце в руки? Что за нездоровая тяга к расчленению.       – Как же ты иногда невыносим. Что тебе стоит попробовать, Рокэ? – она приподнялась, посмотрела в глаза, рука ее застыла на животе, рисовала круги чуть ниже ребер. – Ты любишь ко всему подходить серьезно – так проведи эксперимент. Позволь себе чувствовать, Рокэ, позволь привязаться. Обними Джастина, поговори с Ричардом так, чтобы он понял – тебе жаль.       – Мне не жаль.       – Тебе жаль. Рокэ. Нельзя жить только плохой памятью. Ты ждешь плохого, и когда случается разное, видишь только его.       Ну хватит.       Она утомила его, и он рывком перевернулся, опрокидывая ее на спину и нависая сверху. Нежно, но неумолимо зажал ее рот ладонью.       Он мог бы повторить свое «замолчи» – тихим, жутким шепотом, от которого она вся сразу замирала, но сказал другое:       – Es insoportable. Разводись с Фердинандом.       Она рванулась, отняла от лица его руку, выдохнула:       – Рокэ!       – Я сказал.

***

      Когда Дикон проснулся, за окном было светло. Окно было чужое, кровать – тоже, и в голове было так легко и тепло, как будто он проспал целую вечность. И пахло чем-то сладким и жареным. Что это, оладьи?       Он непроизвольно втянул носом воздух, и в следующую же секунду живот свело холодом, словно он горсть льда проглотил. Ох. Нет.       Он помнил все – и как он начал говорить и не смог замолчать, и остановился, только когда позвонили в дверь. Арно умчался, вернулся с тремя картонными коробками и бутылкой ужасной, приторно-сладкой воды, кинул коробки прямо на кровать, уселся сам и сказал: «Ты говори. Что там с теми дриксами, я ничего не понял?». Дикон не понимал тоже, но попытался объяснить, и сладкая вода приятно щекотала горло. Когда он дошел до конца – совсем до конца, до выстрела, и почувствовал, что договорить не может, Арно вдруг воскликнул, как будто его тоже трясло внутри до боли, как будто ему тоже было дело: «Да срань какая-то, Дик, это же вообще…». И он выругался, даже не «сранью», уже достаточно плохой, а кое-чем похуже, и Дикон всхлипнул и рассмеялся одновременно.       Потом они доели пиццу. Ну, когда Дикон закончил сходить с ума, рыдать и смеяться вперемешку, и тысячу раз извинился, а Арно тысячу раз сказал, что «да хрен с ним, мы все немножко того иногда».       Потом – играли в приставку, и Дикон промахивался мимо нужных кнопок буквально каждый раз. Потом – включили кино. А потом…       А потом настало утро – вот оно, в окне за тонкими, воздушными, на дым похожими шторами.       Это значит, он заснул и проспал до утра. Значит, матушка понятия не имеет, где он. Значит…       На краю постели сидела кошка и грызла собственную лапу. Лениво, с громким коцаньем выпуская из пасти острые коготки. Над желтыми глазами кустились длинные – что это, брови? Есть у кошек брови? Усы, растущие сверху? Надо немедленно позвонить матери, пока она не сошла с ума. Создатель, да как так можно было вообще…       – Ой-ой, – его поймали за плечи и осторожно отстранили, одновременно приглаживая челку торопливыми, четкими движениями. Дикон вскинул голову и увидел красивую женщину в темно-зеленом, в ярких цветах халате. Она немедленно подмигнула и сказала: – Куда же ты по утрам так мчишься, что ничего не замечаешь.       Это был не вопрос, да и не упрек, она как-то очень мягко это сказала, но Дик все-таки пролепетал:       – П-простите, пожалуйста. Здравствуйте. Я… Мне надо…       – Позвонить маме, – кивнула госпожа Савиньяк. – Какой ты хороший мальчик. Мой бы не додумался первым делом подумать о такой здравой вещи. Но не бойся, Дикон, я поговорила с твоей мамой еще вчера. Все хорошо.       – Хорошо? – тупо переспросил Дикон.       – Хорошо, – подтвердила она и цепко увлекла его за собой по коридору. Создатель, он и выглядит непонятно как, и спал прямо в школьных штанах, и вообще… Полы зеленого халата тащились по полу, но госпожу Савиньяк, кажется, это не смущало. – Хорошо, милый, хорошо. Никаких обзвонов больниц и моргов. У моего младшего частенько остаются друзья, и далеко не все из них соображают сообщить про это матерям, так что я звоню им сама первым делом, так спокойнее. Будешь оладушки?       – Ола… Что? – беспомощно выдохнул Дикон.       Залитая солнцем квартира почему-то пугала. Как теплое, засасывающее в свое нутро болото. Или не болото, ну, по виду не болото, но по сути – оно. Золотистое, сладко пахнущее, сам не заметишь, как утонешь. Вчера он не обратил внимания, что на кухне птичьи узоры на обоях, что паркет в мелких ромбиках, что на круглой голове кофеварки написано «поймай момент!» корявыми буквами. Сколько вообще времени? Что… Что вообще происходит.       – Оладушки, – повторила госпожа Савиньяк и показала на тарелку, прикрытую вафельным полотенцем. – Все мальчишки их любят, не пугай меня, заявляя, что терпеть такое не можешь, у меня не такое сильное сердце, чтобы выдержать это! Ну, садись. Или нет, выбери чашку вон там, на полке, и садись. Я разбужу младшего и…       – Да не надо меня будить, – донеслось от дверей недовольное бурчание. Арно прошлепал в кухню в одних коротких шортах, давя зевок, и плюхнулся на диван. Деловито приподнял полотенце, стащил оладушек здоровой рукой и сунул в рот. Тут же обернулся к Дикону и укорил: – Ты уснул вчера на самом интересном месте, кто так вообще делает!       – Прости, – на автомате ответил Дикон, пытаясь припомнить, что они вообще вчера смотрели. Там была война, и все желто-грязное, и какой-то мужчина в плену проводил ночи, высекая искры из железок, а потом…       Дикон тряхнул головой. Перед ним уже стояла полная чая чашка, и лежали на зеленой тарелке несколько оладий. Арно напротив уже не сидел – ему что-то выговаривала в коридоре госпожа Савиньяк, и до ушей Дикона доносились только сердитые «да подумаешь!» и «да ну мам!!!».       Внутри непонятно заскребло, словно царапнули концом проволоки прямо по внутренностям.       Из-под стола пронзительно заорала кошка, и Дикон не глядя протянул руку и погладил теплый твердый лоб.

***

      – Ну, – изрек Рокэ, распахивая дверь класса, – что вы, господа, приготовили мне сегодня? Тишина? Не хотите портить сюрприз или не успели завершить приготовления? Жаль, я в вашем возрасте был расторопнее. На то, чтобы угнать с парковки машину директора и торжественно подарить бездомному марикьярцу, у нас ушло два часа, и это вместе с поиском марикьярца и разработкой плана, как отвлечь господина директора. Сели, учебники на странице сто семнадцать, упражнение двести шесть. Савиньяк, читайте задание.       Он поднял глаза, обвел взглядом притихших детей и сказал:       – Ага.       И захлопнул учебник.       Пересчитал головы, моментально угадав, кого недостает.       – Селина, – позвал, – где юноши?       – Были в раздевалке, – моментально отрапортовала Селина. – Но они не выглядели так, словно у них там что-то плохое, просто беседовали.       – Запомните, эрэа. Если юноши выглядят так, словно у них «что-то плохое», волноваться не о чем. А если они ведут себя тихо и непривычно, время поднимать тревогу. Идите-ка на мое место, поруководите немного процессом. Ну, живее.       Селина спорхнула со своего места, с искренним благоговением приняла из его рук учебник и повернулась лицом к классу, заливаясь румянцем прямо на глазах. Ох, эта юность.       Рокэ вышел и, не теряя времени, направился вниз. А ведь думал пройтись по первому этажу и выгнать из раздевалки любителей опоздать и по три часа развязывать шнурки уличных ботинок. Интуиция, значит, вопила во все горло, а он…       А он думал о том, что ляпнул в ночи Катари. Думал и улыбался, как полоумный юный дурак, чем немало изумил проходящего мимо Дорака. Ох, Квентин, лучше бы вам не задавать вопросы. То, что выглядело гримасой счастья идиота, на деле таковым не являлось, а чем являлось, Рокэ пояснить не смог бы. Может, это та самая снисходительная усмешка, которую мы обращаем к прошлым версиям себя, припоминая, какими были дураками. Даже если разница между дураком и тобой сегодня – в четыре часа сна с перерывами.       Ступени, еще ступени, спрыгнуть с шестой на пол, четыре размашистых шага к раздевалкам – еще на первом можно услышать, что творится там сущее непотребство, а на четвертом очевидно, кто сейчас на стороне побеждающих.       – …щас как…       – Ну ты паскуда!       – Валите его, ребята! Да не его, а его!       – …кроссовок в жопу засуну!       И, разумеется, щедрый поток нецензурщины. Рокэ затормозил перед порогом, лениво оперся плечом о косяк, пересчитал участников. Колиньяр и три дружка, с этими все ясно; Савиньяк, ну конечно, куда без него, и вот откуда перебинтованная рука, неизвестно; Берто – уже разбитая губа, да вы посмотрите, кто это у нас не умеет закрываться от ударов; а вот Окделл – это, прямо-таки сказать, удивительно, но еще удивительнее – младший Придд. Четыре на четыре, выходит. Недурно.       Может, их стоило окликнуть сразу, но Рокэ вдруг заметил нечто интересное. В углу, на стыке двух лавок, заваленных перчатками, шапками и цветастыми обувными мешками, возлежала горстка сокровищ: пропускных карт, коробочек с модными нынче склизкими субстанциями, бумажных купюр и различного номинала монеток. Под купюрами скрывались, кажется, несколько телефонов.       Рокэ внутренне присвистнул – не то чтобы удивленно, но достаточно впечатленно. Неплохое продолжение вчерашнего утреннего концерта. Он-то ожидал, дети будут развлекаться не с таким размахом и не создавая самим себе лишних проблем. Не предвидели последствия или предвидели, но думали, что не попадутся? Лучше бы они были просто дураками, чем наглыми дураками.       – Ух ты, – ко второму косяку привалился Джастин, с интересом разглядывая поле битвы. – Алва, а вы это контролируете или оно само происходит?       – Каких кошек вы опять не на уроках, Джастин?       – Сегодня я следую указаниям, не надо так на меня смотреть. – Он потряс в воздухе ключом на синем брелоке. – Историчка послала, сказала, я быстрый и ответственный.       – Вот это заблуждение.       – Да, больше она такой ошибки не совершит. А что происходит-то? Почему Вальхен бьет какого-то ребенка… Что это вообще, лыжная палка?       – Именно, – кивнул Рокэ. – Признаюсь, причины сего беспорядка мне тоже крайне интересны, но раз уж юноши никак не удосужатся нас заметить, – он повысил голос на последних словах, резко, в несколько раз, и удовлетворенно кивнул, когда драка не встала на паузу, но в достаточной мере замедлилась, – придется заявить о себе. Господа, у вас коллективное помешательство? На выход шагом марш.       – Эр Рокэ! – заорал Савиньяк. Создатель, да вы же не в лесу, юноша. – Эр Рокэ, подождите, у нас тут… С-совещание!       – Ага, – заржал Джастин, – переговоры. В современной форме. С использованием лыжных палок. Алва, давайте я вам помогу.       – Помогайте, – вздохнул Рокэ.       Джастин сунул в карман ключ, засучил рукава приличной сегодня рубашки и нырнул внутрь. Первым, что неудивительно, за шкирку на выход был отправлен противник Валентина, вторым – не за шкирку, а нежным выдворением за плечи, сам Валентин. Салина с его противником умудрились достичь просветления и поплестись к выходу самостоятельно, отвешивая по пути пинки друг другу. Савиньяк увернулся от карающей руки старшего Придда с внушающим уважение проворством и заорал опять:       – У нас все под контролем!       – Да мы же не глухие, – укорил его Джастин, выволакивая наружу его противника – мрачного, явно понимающего больше остальных Северина. По крайней мере, он кидал нервные взгляды в угол с сокровищами чаще, чем остальные.       – Заберите Савиньяка, – попросил Рокэ, а сам шагнул в угол, где происходила самая тихая и впечатляющая схватка – Колиньяра с Окделлом.       Увещевать сцепившихся насмерть щенков Рокэ не стал. Заранее извинился мысленно перед Дораком с его законами и декларациями о правах маленьких трепетных людей и опрокинул лавку, нещадно саданув по ней ногой. Ослабшего на секунду внимания мальчишек хватило, чтобы Рокэ, ухватив обоих за плечи, растащил их в разные стороны и не особо бережно подтолкнул Окделла на выход. От стены отлепился кусок штукатурки и скорбно рухнул наземь.       Опыт подсказывал – вопросы задавать рано, начнут орать – сцепятся еще раз, поэтому, выведя из раздевалки последнего любителя утренних боев, Рокэ приказал, почти не делая пауз между словами:       – В линию построились. Считаю до трех. Раз.       Он отлично знал: приказы нет нужды орать. Надрывающийся командир – горе отряда, и если командир не дурак, он к обретению собственного командирства запомнит, как звучит тот самый тон, который напрочь отбивает желание показывать зубы.       Рокэ не просто помнил – он отлично это знал. Линия появилась перед ним буквально сразу же. Кривоватая, настороженная, но линия.       – Выровнялись, – уронил он, глядя поверх голов, и еще пару секунд спустя кривая линия стала ровной: дети догадались выровнять носки ботинок по стыку кафеля. – Направо повернулись. К классу шагом марш. Строй не нарушать, у входа остановиться. Марш, было сказано.       Первым оказался Салина, и он не подвел – двинулся вперед, шаг не печатая, но достаточно бодренько. Джастин тихо фыркнул, и Рокэ беззвучно влепил ему подзатыльник, чтобы не портил атмосферу. Воздух тут почти звенел от напряжения, и пусть так и остается какое-то время.