Холодное сердце

— Убирайся, — сказал он Ибо. — Пошел прочь. И добавил, скользнув взглядом насмешливо и обидно, задержавшись на ладонях Ибо, больших и грубых, покрасневших от мороза: — Деревенщина. Как будто Ибо и без того уже не понял, что ему не предоставят ночлега. Вы посмотрите-ка, выискался здесь принц наследный! В хижине посреди леса, укутанный в волчью шкуру, с бесстыдно голыми ногами. Хуже деревенщины, те себе такого не позволят. Ссыльный, небось, или беглый — шваль последняя, и это не ему с Ибо, а Ибо с ним находиться рядом позорно. А только тот смотрел так надменно, как будто взглядом этим мог казнить, и миловать, и начинать войну. Ибо чуть под ноги себе не плюнул со злости, чуть не ругнулся в голос. Твою ж, мол, в душу, да пошел ты сам вообще, Ибо таких, как ты… Сдержался. Только зря воздух сотрясать. Раскроешь рот, проволочишься с руганью — потеряешь драгоценные мгновения до кромешной темноты. К тому же, — подумал он в ту самую минуту, как прикусил язык, — к тому же, если бы Ибо сам был таким же тощим и прозрачным, он, уж верно, тоже побоялся бы ночью впускать в свой дом неизвестного громилу с топором. Ибо на свой счет не обманывался и понимал, что выглядит он устрашающе, особенно теперь — когда на холоде раскраснелись щеки, а костяшки пальцев были стесаны об дерево. Да еще и веткой так неудачно расцарапал лицо, пока продирался через чащу. Ибо сам не видел, понятное дело, но догадывался, что выглядит сейчас как один из лесных разбойников, лохматых и драчливых, которыми старухи пугают непослушных детей. Да и к тому же глядел Ибо хмуро, а в плечах был широк. Лу-цзе говорила: ты просто медведь. Ибо не обижался. А вот про деревенщину было обидно. Хотя и тоже правда. Сегодня Ибо валил лес в одиночку. Кроме него, в деревне были и другие дровосеки, но только в дальние чащи желающих забраться не было. Боялись, что засыплет вековым снегом, что закружит, собьет с пути лукавый лесной дух, что от стука топоров пробудится ледяной дракон, разъярится и спалит дотла расшумевшихся лесорубов. Ибо был уверен: все это — пустые россказни, отговорки лодырей и трусов. Но уверенность его разделить было некому, и в чащи все же приходилось ходить одному. В этот раз Ибо припозднился. Несподручно, когда один. Пока расчистишь лес от кустарника и снега, пока подрубишь, пока отыщешь, куда повалить. Да и потом еще мороки — отрубить ветви и сучья, погрузить на подводу. Уложил пять деревьев — уже чуешь, в животе заревело, значит — время паровых пирожков Лу-цзе. Уложил десять — тут уже и смеркаться начало, выходит, пора выдвигаться обратно, чтобы темень не застала тебя прямо в чащах. Но сегодня — заработался, не уследил. Когда опустил топор и огляделся, оказалось, что небо уже заливает черным, а звезд — тех и вовсе не видно. И это зимней-то ночью! Но пока еще можно было разглядеть собственные следы, надо было выходить из чащи. До деревни было уже не добраться, так хотя бы отыскать спокойное место для ночлега — в пещере или пусть даже на снегу, но только там, где деревья реже и не рыщут голодные волки. Ибо не сомневался, что сам справится и с волком, да только не задрали бы лошадь. И тут вдруг ему повезло. Хотя сначала показалось — сбился с пути, пошел не к выходу из леса, а наоборот, в самую глубь. Но, если долго идти вглубь, то и там настанет конец леса. Должно быть, он и настал. А Ибо наткнулся на хижину, в окне которой горел огонь. Значит, недалеко уже было и до селений. Но к чужим селениям идти было некстати, да и кто ведает, когда дойдешь. Вот Ибо и постучался в хлипкую дверцу. И тут же отдернул руку — обожгло холодом. Видать, за ночь еще подморозило, а он и не заметил — пока машешь топором, жарко. Из хижины ему не ответили. Но свет ведь был. Пробивался сквозь дверные щели, обещал тепло и возможность просушить одежду. Ибо подумал: там точно бабка — либо глухая, либо пугливая. И толкнул дверь. Ибо еще даже не переступил порог, а уже понял: странное место. Необжитое и неуютное, а стены, дверь и циновки на полу будто покрыты наледью. И, хоть огонь в очаге действительно горел, и были зажжены светильники, тепло в хижине уж точно не было. На постели у стены сидел голоногий. Не готовился ко сну, не читал свитки — просто смотрел на дверь, как будто у него и дел других не имелось. А когда Ибо все-таки вошел, голоногий не повел и бровью. Это уже потом, когда Ибо отряхнул снег с воротника и спросил (со всем достоинством, между прочим), не предоставит ли юный господин ночлег дровосеку, не успевшему выйти из леса до темноты, — вот тут-то голоногий и вздернул бровь, и сказал «пошел вон». А Ибо так опешил от грубости, что не вышел тут же из странного жилища, а наоборот шагнул ближе и вгляделся пристальнее. Первыми в глаза бросились коленки, костлявые, острые. Ибо подумал: все-таки бесстыдство — так сверкать ногами, даже если дома один и не ждешь гостей. Отвлекает. Да и на дворе не лето. Потом разглядел и лицо, все из тонких холодных линий, и глаза — презрительные и колючие. Хотя не с чего им было такими быть. Но ночлег бы ему действительно не помешал — теперь, когда Ибо уж оказался в хижине, пусть и промерзлой, но укрытой от волков и метелей, ему больше не хотелось никуда идти. И Ибо склонился перед этим бесстыдством. Сложил перед собой руки, проявляя учтивость, и слукавил: — Смилуйтесь, господин. Я молод и неопытен, и не управлюсь с дикими зверями, и, может быть, замерзну насмерть, а у меня дома… — тут он запнулся, ведь из достойного сожалений у него оставались, пожалуй, только два дорогих лезвия тигельной плавки да полмешка риса, что он никак не доест еще с прошлой вылазки на базар, — а дома у меня… — и стек взглядом вниз по длинным тонким ногам. От коленей — к изящным, будто выточенным из камня щиколоткам, и ниже — к маленьким поджавшимся пальцам. — Ждут меня, в общем. Ноги были почти прозрачные — лед, отливающий синевой. Ибо подивился: если уж он так мерзнет и не помогает даже очаг, не было бы разумным ноги закутать? Вон у него на постели сколько одеял и даже целая медвежья шкура. Ибо сказал, выпрямляясь: — Ты похож на сосульку. И даже подумать не успел, что не стоило. А голоногий взбесился. Бесился он не так, как у них в деревне. Не начал орать и даже не замахнулся на Ибо светильником. Он и вовсе не шевельнулся, только сощурил глаза, и Ибо показалось, что они сверкнули холодным и льдистым. И ничего такого в этом не было, но у Ибо по спине побежали мурашки, слишком уж зябко было в этой хижине. И почему-то он понял: это именно что взбесился. — Убирайся, — сказал ему голоногий. — Пошел прочь. И добавил, скользнув взглядом насмешливо и обидно, задержавшись на ладонях Ибо, больших и грубых, покрасневших от мороза: — Деревенщина. Ибо прикусил язык, не ругнулся, хотя мог бы и сам многое сказать о его виде и нелюбезности. Решил только уточнить напоследок — а ну как удастся остаться здесь, под крышей да возле очага. — Ты топора испугался? Я могу оставить его за порогом. Голоногий в ответ ему усмехнулся. И проговорил издевательски: — Не только молод и неопытен, а еще и дерзок и глуп. Не велика беда будет, если тебя сожрут волки. Уходи. И тогда Ибо разозлился тоже. Дверью хлопнул так, что с крыши хижины упала снежная шапка и осыпалась на порог и немного — Ибо на плечи. А когда он обернулся на хижину, уходя, то увидел, что в окне уже не горел огонь. И понадеялся, что его задуло ветром, когда Ибо открывал дверь.

***

Голоногого звали Сяо Чжань. Об этом Ибо узнал от Лу-цзе, когда вернулся в деревню, весь в снегу и злобе, и спросил на постоялом дворе, не слышала ли Лу-цзе, что в чащах поселился идиот какой-то, или беглый, или вражеский лазутчик, или коварный оборотень — но все равно идиот. Сидит там в своей хижине, светит коленками и ругается. И не дает ночлега заплутавшим несчастным путникам. Лу-цзе сказала: ты сам, Ибо, дурачина и нахамил третьему сыну нашего светлейшего императора. Ты хоть когда-нибудь меня слушаешь? Я про него говорю каждый раз, как собираемся у огня. А ты и дальше крути свою кунчжу — честное слово, сколько лет уже, а все как дитя малое. Ибо сказал: я не хамил. И я тебя слушаю. Лу-цзе сказала: ага, рассказывай. А потом хихикнула и добавила: а ты покраснел и обиделся. А что, красивый принц, да? — Ничего не красивый, — огрызнулся Ибо, — похож на замерзшую лисицу, весь синий и облезлый, ты бы на такого даже не взглянула. А все-таки, если он принц, то чего сидит там в хижине один? Лу-цзе вдруг сделалась грустной. Вздохнула: ох, диди, лучше бы ты меня слушал вовремя. Ведь что-нибудь наворотил, да? Ды вижу, что да, не надо так на меня смотреть. — История это обычная… — начала она. — Сам знаешь, нельзя злить колдуний — нашлют проклятие. Кто легко отделается: сыпью по всему телу или там поросячьим носом… А ты не смейся, у меня вон сосед был — так у того хвостик вырос, во-о-от так закручивался. Так вот, у кого хвостик, а кто и умирает на месте. Да что я тебе говорю! Вот и принца нашего прокляли. Да не кто-нибудь, а сама Ледяная ведьма! Вот почему такое странное жилище, — вдруг понял Ибо. И ноги — ноги, прозрачные, как лед. Коснуться — и обжечься холодом, — зачем-то подумал. — И что она, превратила его в ледышку? И если его потрогать, то он растает? Лу-цзе посмотрела на него укоризненно. Ибо цыкнул и отвернулся. Ничего он такого не спросил, чего она. — Все живое, чего коснется принц, — сказала Лу-цзе тихо, — превратится в лед. Когда принц удалился из дворца и поселился в лесу… Помнишь, как-то ты принес мне оледенелую синицу? Ибо помнил. Ему тогда было пятнадцать, он впервые ходил валить лес и всему дивился. Подивился и синице. Подумал: какая искусная фигурка, как только изо льда такие вырезают, вот бы попробовать. А оно вон, значит, что. — Их тогда находили по всему лесу. А потом, говорят, принц перестал выходить из своей… Из своих покоев. Да какие там покои, — хмыкнул Ибо про себя, — хижина она и есть хижина. Видать, не слишком-то любят при дворе этого Сяо Чжаня — не то бы выстроили ему целую усадьбу прямо посреди чащи. — А что император? Лу-цзе пожала плечами. Сказала: я крестьянка, темная и глупая, и что у него на душе — мне неведомо. А только в лесу его никто никогда не видел. Но иногда появляются слуги. Приносят там всякое… Лу-цзе помолчала, подержалась за чайник, нахмурившись, а потом стукнула им по столу — деликатно, чтобы не разбить, но все-таки стукнула. И сказала сердито: — Хороши гостинцы из дворца! У нас в деревне все и покупают — и баоцзы, и груши. Смех один. Ибо припомнил хижину. Подумал: а и впрямь, циновки-то там были не из тростника, а из рисовой соломы, какой в деревне у нас навалом. И ложе не резное, а сколоченное наскоро. А одеяла не расшитые золотыми птицами, а самые обычные. Ибо сам под такими спит — это если ему вообще бывает нужно одеяло. А то ведь кровь в нем горячая, и печет от него самого — как от жаровни. Лу-цзе над ним смеется даже — вручит ему сосуд с водой и скажет: а ну-ка подогрей мне воду для чая, чего я буду зря огонь разводить. Повспоминал еще. Светильники, пожалуй что, не дымили. Нет, не помнит дыма. Значит — не бедняковские. Значит, можно было догадаться, что не из простых людей голоногий — ах, поди ж ты, принц, Сяо Чжань, — да только Ибо другое рассматривал. Да и к тому же: Ибо вот свой светильник тоже подкрутил так, что ни дыма, ни чада, ни запаха — что ж теперь, и его в принцы записать? Вот ни разу он не принц, больно надо такое счастье. Просто рукастый. Ибо так завспоминался и задумался, что не сразу и заметил, что Лу-цзе смотрит на него внимательно, и не сердито уже, а с хитринкой — так, как будто что-то задумала. Она всегда что-то задумывала, и Ибо считал, что еще ни разу из этого ничего хорошего не вышло — что вот хорошего в том, что дочка рыбака третий месяц не давала ему проходу и караулила по всей деревне? А Лу-цзе отчего-то была довольна. Точно задумала, вздохнул он уныло, когда Лу-цзе вдруг улыбнулась и сказала: — А знаешь что, диди… Не знаю и знать не хочу, вздохнул Ибо еще тяжелее, но вслух сказать все-таки поостерегся. Лу-цзе он, конечно же, не боялся, что бы там ни шутили деревенские пустозвоны. Но все-таки ну ее, пусть говорит. А то потом будет смотреть еще так, что ни кусок в горло не полезет, ни глоток чаю. — Ты бы с ним подружился, — продолжила Лу-цзе. И, кажется, совсем не обратила внимания на то, как у Ибо полезли на лоб глаза. Это он-то? Дружиться? С голоногим? Вот он разбежался! Так и представил — придет к нему Ибо, а тот ему сразу с порога — а ну пошел к демонам, деревенщина безмозглый! Тоже мне принц, несчастный-разнесчастный. Ругается, вон, так, как будто в тронном зале сидит. — Вот спасибо, цзецзе! — фыркнул Ибо. — Хочешь, чтобы он меня заморозил? Я так сильно тебя достал? — Мне кажется, что ему грустно. Да и кроме того — есть способ снять проклятие. — И какой же? Лу-цзе прикрыла рот ладошкой и хихикнула, но в ее смешке Ибо все равно услышалось: поцелуй. — Да ну тебя, цзецзе! — в сердцах воскликнул Ибо и заалел ушами. — У тебя то рыбачка на уме, то еще что! Если хочешь, сама с ним и целуйся. Я тебя к нему отведу. Лу-цзе улыбнулась: я про тебя и слова не сказала, а там — как знать, может, и отведешь. И наконец налила Ибо чая. Чай булькал, переливаясь в чашку, и Ибо булькал от раздражения вместе с ним.

***

Ветка хрустнула, и снова все стихло, но даже самая тишина за спиной Ибо вдруг стала тревожной, как будто затаилась, и вжалась в дерево, и твердила: не смотри на меня, не оборачивайся, не смей. Ибо обернулся и посмотрел. Дерево было деревом, и все вокруг было как обычно — заснеженные ветки и не выкорчеванные еще пни. И ни единого чужого следа. Вот только… Из-за дерева, из-за смолянистой красной сосны выглядывала прозрачная — Ибо подумал бы, что льдинка, но все-таки — коленка. Ходить по снегу без штанов, видать, было развлечением особ изысканных и знатных. Жаль, Ибо в этом ничего не смыслил: он был дурак и деревенщина. Ибо вздохнул, увидев, что в придачу к коленке оказались все-таки и ноги, и целый человек. Человек одернул на себе ханьфу, холодное, льдисто-синее, и коленка исчезла. Не сказать, что Ибо сильно хотелось увидеть принца, но и выбросить из головы он его не смог. А это все россказни Лу-цзе. Не начни она свое… про проклятие и как принцу там, бедному, грустно и одиноко, Ибо про него и забыл бы на следующий день. А теперь Ибо пришлось думать. Он подумал, похлопывая лошадь по шее. Подумал, хохоча и стукаясь локтями с дровосеками после кувшина вина. И даже — целуя в щеку румяную торговку грушами. Подумал: что, если бы теперь и лошадь, и дровосеки, и торговка — все они — ледышки? И никого тебе не тронуть, и не подойти даже на пару шагов — а ну как поскользнешься, или сдует ветром? Заденешь только пальцем — и все? И тоже лед? Непросто как-то и невесело. Ибо бы тоже обозлился и ушел в лес. А только принца он все равно видеть не хотел, потому что Ибо ему не хамил, и вообще со всей душой в хижину заходил, а ему такое с порога. А теперь принц стоял перед ним, и смотрел так спокойно и безразлично, как посмотрел бы на ту же ветку или на очередной сугроб на своем пути. И ничего не права была Лу-цзе. Вовсе этот принц не несчастный, и одиночеством своим не тяготится. Тяготился бы — он на Ибо взглянул бы как на человека. Ибо уж не на шею просит ему кидаться, а так… Обратить внимание. Ибо бы тогда, может, и распаляться перестал бы. И сказал бы: привет, лесная злюка, так и быть — давай дружиться. Но принц не обратил. Он не кивнул, не изогнул бровь, не выдохнул испуганно, застигнутый врасплох, — или хотя бы раздраженно. Принц не сделал ничего. Как будто это не он только что прятался за деревом и вообще-то за Ибо следил. Как будто Ибо здесь вообще не было. И это его тоже злило. Поэтому Ибо ухмыльнулся. И склонил голову в поклоне, едва-едва — больше насмешничая, чем проявляя уважение. — Дерзкий деревенщина приветствует твое величество. Сожалею, что не оказался съеден волками. Надеюсь, это не очень тебя огорчит. Он хотел еще подмигнуть — так, чтобы принц побелел от гнева и сузил глаза, — но тот уже развернулся и теперь уходил прочь. Значит, Ибо недостоин и злого взгляда? И уж подавно — и приветственного слова? Ах ты ж… — Эй! — крикнул Ибо ему в спину. А по спине этой разметались длинные волосы, растрепавшиеся от ветра. А ведь уместно было бы заплести их в косы или собрать заколкой. Не для красоты, так для приличия. — Тебя совсем не воспитывали в твоем дворце? Ты принц, где твои манеры? Ибо шагнул вперед — и наст хрустнул под его ногами. Принц же ступал по нему мягко, почти невесомо — оставляя едва заметные трещины, но не проваливаясь. И ноги у него были босыми. И вновь — ни плечом он не повел, ни огрызнулся на оскорбительные речи. Как будто и вовсе Ибо не услышал. Ну нет уж, никогда Ибо не был пустым местом, не будет и теперь. А ну-ка… — Я знаю, кто ты такой! — снова крикнул Ибо и захрустел снегом за ним вдогонку. — Куда ты так бежишь? Разве тебе не нужно целоваться? Принц замер на мгновение, но не успел Ибо порадоваться и довольно хохотнуть, как в воздух вдруг взвился снежный вихрь и бросился в лицо Ибо, ужалил щеки острыми льдинками — насилу он от них отмахался. А когда все успокоилось, и Ибо открыл наконец глаза, принца перед ним уже не было. Лу-цзе об этой встрече он не сказал ни слова. Но она все равно вздохнула и посмотрела на Ибо с печалью, как будто обо всем догадалась и без него. Но разве ж это Ибо виноват, что принц задрал нос и не одарил его ни словом, ни взглядом? Ибо всего-то и пытался забрать свое. А все-таки, возвращаясь из леса, Ибо вдруг понял, что, хоть он и заставил принца его услышать, хоть и обратил на себя внимание, как-то на душе ему было не весело. Может, не надо было про целоваться — Ибо и сам не любил, когда шутили про все эти слюнявости. А может, злило его то, что слова он от принца так и не добился. Ни хорошего, ни хоть какого-нибудь.

***

Он не думал, что принц теперь покажется в чащах. По крайней мере, не в той стороне, где рубит лес Ибо — ведь его присутствие принцу, как он уже увидел, было не по душе. Не думал и не ждал, и потому однажды его застали врасплох торопливые, встревоженные шаги. Ибо даже глазам своим сперва не поверил: к нему подходил принц. Почти бежал, почти летел над снегом, не касаясь, — и глаза у него были отчаянные. Он остановился перед Ибо. Посмотрел на него прямо, не как на ветку. И сказал тихо, но требовательно: — Помоги мне, дровосек. Не попросил, а приказал как будто. Ибо так и фыркнул. Как Ибо его просил о ночлеге, так принц ему указал на дверь, а как ему самому что-то понадобилось — так это можно и к деревенщине прийти, и удостоить взглядом? Он отвернулся и схватился за топор. Принялся подрубать ветки на поваленной сосне. Через несколько ударов обронил через плечо развязное: — Меня зовут Ибо. Он не знал даже, стоит ли принц до сих пор позади, не хотел обернуться, чтобы проверить: в груди снова все клокотало. Ибо бы тотчас же ушел. Оскорбился бы. И принц должен был тоже. Но еще мгновение за спиной Ибо прошелестело что-то прерывистое, как взволнованное дыхание, и Ибо услышал, как ухнул снег, и как сказал кто-то ломкий и хрупкий голосом принца: — Помоги мне… Ибо. И, обернувшись, увидел, что принц стоит коленями в снегу, склонившись перед Ибо так низко, как сам Ибо ни перед кем не кланялся. Тут же обожгло стыдом. Ибо подскочил к нему, потянулся к его плечам — обхватить и поднять с колен. Но принц отпрянул от него с ужасом в глазах, а ладоням, почти коснувшимся его одежд, вдруг стало холодно — как если сдуру опустил руки в полынью. И тогда сам Ибо спохватился тоже. Вспомнил: проклятое проклятие, ледышки. Нельзя трогать. И сказал хрипло, не глядя на принца: — Встань, чего творишь-то. Принц поднялся на ноги, легко и стремительно, и когда Ибо заставил себя на него посмотреть, то не увидел смущения в его лице — как будто он вовсе и не унизился перед Ибо. Ибо подумал с неудовольствием: а он и не унизился, он снизошел. А вот ты — да, ты предстал во всей красе. Так ли должно отвечать, когда просят о помощи? Пусть даже это голоногий наглец. Ибо вздохнул, неловко пожал плечами, перекинул топор из руки в руку. Спросил: — Чего нужно? — Там. Идем скорее. Там оказалось недалеко от хижины. За принцем Ибо пришлось бежать. Он спотыкался, и увязал в снеге, и сдавленно чертыхался, и все недоумевал — как получается у принца так резво скользить по сугробам? Этим его тоже наградила колдунья? Или он ничего не ест в своей хижине, и потому такой легкий? И что же случилось у него такого, что заставило позабыть свою спесь, и даже назвать Ибо по имени, и лететь теперь через деревья быстро, словно птица? Рыжее пятно на снегу он увидел издалека. Лисица, сразу же понял Ибо, кому здесь быть еще. Но только отчего не убегает? Заметил, отчего, еще через несколько шагов. Под снегом спрятался страшный клыкастый капкан — в него и угодила лисица. Теперь она лежала, жалобно скуля, и из ее перебитой лапы лилась кровь. И снег вокруг окрашивался красным и таял, исходя паром, от горячей лисицыной крови. Ибо подумал: надо бы помочь. Глянул на принца. Решил: скажу, чтоб подождал. Не горит же у него дом — вон вижу, что не горит. Но принц остановился и сам. Сам сказал: помоги ей. Посмотрел напряженно — только не на Ибо, а на лисицу, — и в то же мгновение как будто посерел, изломил жалостливо брови и отвернулся. Буркнул: что застыл? Ибо встрепенулся и подошел к лисице. Легонько погладил ее по спине, успокаивая. Пообещал шепотом: сейчас, милая, сейчас я тебя выпущу. — Ты за нее просил, что ли? — спросил Ибо, разжимая капкан. Он был старым и поддавался плохо — у Ибо даже пот выступил на лбу, хоть было и не жарко. Лисица смотрела измученно и не дергалась, уже даже перестала скулить. Принц помолчал и хрустнул снегом. Потом что-то зашуршало и завздыхало, и Ибо подумал, что ответа он уж не дождется. Ну, а что: побыл любезным с деревенщиной — и хватит. Но принц сказал: — Она мне друг. И не успел Ибо удивиться, как принц добавил, тихо и несчастно: — Я не заметил капкан. Не убрал. Она всегда приходит поиграть — вот и попалась. И Ибо почувствовал, как вокруг сердца сжались холодные острые иголки. Друг… Она ему друг. И за нее он приходил стоять на коленях. За лисицу. Голоногий принц. Ибо этих лисиц в лесу видал десятки, и не сказать, чтобы ему до них было дело. Помочь выпутаться из силков или разделить с ними фасолевый пирожок — это он мог, это он понимал. А тут вон — дружба. Как же ему здесь, должно быть… Может, Лу-цзе и не ошиблась? Ибо поднажал, и капкан со скрежетом растворился. И в этом скрежете утонули слова принца: самое страшное — когда ничего не можешь сделать. Ибо подумалось даже, что он сам их себе выдумал, а принц ничего такого и не говорил. Он не знал, как на такое отвечать, поэтому сказал: — Принеси веток, поровнее и потолще. А сам уложил лисицу на колени и оторвал клок ткани от своей нижней рубахи, чтобы перевязать перебитую лапу. Ткань тут же пропиталась красным, и Ибо снова рванул рубаху. Перемотал потуже, чтобы кровь наверняка остановилась. Принц пришел с ветками. Не передал их из рук в руки, а положил под ноги, как собаке. Ибо хотел было разозлиться, что даже к лисице принц уважительнее, чем к человеку, а потом догадался: может, и через ветку можно заколдовать? И осторожно подхватил ветки с земли. Он возился с лисицыной лапой, устраивал ее между веток, а сам украдкой посматривал на принца. Тот стоял в стороне, как будто не смея подойти, но Ибо теперь, кажется, понимал: осторожничал. А ну как дернется лисицын хвост — и коснется его руки? Лоб у принца блестел, точно он только что искупался в воде, и принц закусывал губу, а под губой у него была родинка — округлая и теплая, Ибо так показалось. Он так и подумал: все лицо холодное, а родинка — теплая. Ибо закончил с лапой, и лисица, тихонько тявкнув, сползла с его колен, заковыляла к принцу. Принц сказал: нельзя, ты же знаешь. Сказал твердо, но Ибо подметил, как невольно потянулась к лисице его рука — тонкие, подрагивающие пальцы. Принц тут же сжал их, спрятал в рукаве ханьфу, но они так и остались у Ибо перед глазами, и он ощутил вдруг непонятный, пугающий его трепет. — Так это… — сказал Ибо, чтобы отогнать его от себя, — я пойду? — Благодарю тебя, Ибо, — принц поклонился ему снова, но хоть не в ноги. Глаз на Ибо он не поднимал. — Я найду способ тебя вознаградить. — Пустое. У тебя тут, я смотрю, не хоромы — чем только собрался награждать… Ибо хмыкнул, покосившись на хижину, и заметил, как принц вдруг улыбнулся — неуловимо, одним лишь уголком губ. Ибо залюбовался, и этот незнакомый трепет поглотил его снова, напомнил про родинку, обязательно теплую, и прозрачную изящную ладонь. Ибо сглотнул и выпалил, мысленно отвешивая себе оплеуху: — Ну, если неймется — можешь поцелуем. Принц закаменел лицом, и Ибо поспешил добавить, ухмыляясь: — Ты расколдуешься, вернешься во дворец — и дашь мне все свои сокровища. Вот так. И никакого трепета. — Глупец, — ответил принц, качая головой. — Да знаешь ли ты, сколько несчастных превратилось в лед, целуя эти губы по приказу императора? — Но почему? Принц улыбнулся страшно и стеклянно. — Об этом что, не говорят в твоих легендах? Проклятие снимет только поцелуй истинной любви. Истинной любви… — Неужто никогда… — начал Ибо ошеломленно и не смог продолжить. Но он же принц! Ужели не было того, кто бы его… Но ведь должны же быть! Смущенные придворные девицы, сраженные его ледяными взглядами, или крепкие молчаливые воины, вдруг ослабевшие от движения его руки. — Люди слепы. И вольны ошибаться, — сказал принц, словно услышав вопрос, который Ибо не посмел задать. Взгляд принца затуманился, как будто вспоминал принц что-то, что печалило и давно болело. А все же Ибо не мог взять в толк, о чем тот говорил. И догадаться принц ему не позволил. — Ступай, дровосек, — он указал на чащу. — Руби свой лес. Надеюсь, больше я тебя не потревожу. *** Ибо потревожил его сам, на следующий же день. Подошел к хижине в обеденный час, постучал в окно, сказал: а ну-ка. Всю ночь Ибо ворочался и думал. Думал о разном, но больше — о манящей теплой родинке. Затем — о том, что принц, должно быть, все-таки надменный и противный — такой, что даже и не поцелуешь по любви. Потом появлялась лисица, и прозрачные пальцы дрожали, и принц хмурил брови и говорил: пошел вон. Утром Ибо спросил Лу-цзе: что делать, если хочешь узнать кого-то, но, может, и не хочешь, и никому это не нужно, а тебе — не нужно больше всех? Лу-цзе улыбнулась знающе и завернула ему медовых шариков, золотистых, в кунжутной крошке. С ними Ибо и стоял на пороге. Принц встретил его неласково. Ибо не очень-то надеялся, что день вчерашний много изменил. Подозревал, что, стоит принцу опомниться и перестать тревожиться за лисицу, так тут же он и застыдится, что валялся у деревенщины в ногах. И обозлится на Ибо еще сильнее. Принц и обозлился. Сказал без церемоний: разве ты не понял? Уходи. Ибо ответил: разве ты не понял? Не плюй в колодец, пригодится… Так у нас в деревне говорят. Принц что-то прошипел и отвернулся, больше не сказал Ибо ни слова. Ибо еще немного посмотрел, как розовеют его бледные уши, и уселся на полу. Развязал тряпицу, достал оттуда рыбину и лепешки и принялся есть — Ибо был невежа и грубиян, что ему было терять. Лепешку он протянул и принцу, но тот на него, понятное дело, не взглянул. А потому и не увидел. Рыбину Ибо не стал и предлагать — он никогда не умел ее изжарить, и есть ее было испытанием. Отобедав, Ибо положил на скамью медовые шарики. Захочет — съест. А нет — так пусть хоть за окно выбрасывает. Если выбросит, правда, будет обидно. Ибо сам ни одного не попробовал. Но Лу-цзе он, конечно, скажет, что ее шарики были самыми сладкими — одна только Лу-цзе такие сможет приготовить. Ибо попрощался и, не услышав ничего в ответ, затворил дверь. А назавтра он пришел опять. Он приходил каждый день. Принц с виду не был ему рад, и, может, и не с виду — тоже, но хотя бы уже не гнал взашей и даже не ругался. Просто сидел, смотрел в свои свитки или в стену, поправлял светильник или плел косы, чинил перья или вязал диковинные узелки — дел у принца было невпроворот. Не до Ибо с его бедняцкой едой и пустыми разговорами принцу было. Но Ибо все равно приносил ему свои простецкие сладости — куда-то же они да исчезали. И все равно говорил: с ума сойдешь от этой тишины. Ты, принц, как хочешь — а я уж буду рассказывать. И рассказывал, чувствуя себя полнейшим дуралеем, — уж до чего он не любил болтать, — о том, что дерево важно рубить в благоприятное время, поспешишь, не сверишься с луной и ветром — оно и гореть не будет, и сгниет за сезон, если пустишь его на столы и кровати. Или вот о волшебных тыквах, что исполнят любое твое желание, только просить надо тоже с умом, — не то тыквенные духи разгневаются и напустят на тебя тигра. А вообще жаль, что непонятно, где эту тыкву искать — я вчера вот пробовал говорить с одной на базаре, выбрал самую рыжую, а торговка сказала: сбрендил. И тыкву забрала. А мне всего-то и надо было, чтобы один упрямый лесной принц начал со мной разговаривать. Не знаешь, кого теперь просить? Вот и я не знаю. Что Ибо знал, так это то, что принц его все-таки слушал. И иногда даже навострял уши — чаще тогда, когда Ибо говорил про лошадь, как она вязла в снегу или как пугалась уханья совы — быть может, думала, дурная, что это волки. Еще немного принц прислушивался — Ибо, по крайней мере, так хотелось думать, — когда Ибо рассказывал про самого себя. Как мальцом запускал с моста лодочки из ореховых скорлупок или как был вчера неосторожен, махнул топором не туда — и щепка отлетела ему прямо в глаз. Когда сказал про щепку, показалось будто смотрит — может, принц не смотрел и вовсе, просто тени так упали — будто взглядом кто испуганным мазнул. Но Ибо все равно восторжествовал. А потом вздохнул. Подумал: эх, твое величество… Однажды принц сказал: какое я тебе величество? Мне имя — Сяо Чжань. В тот день он был прозрачней и грустнее, и потому, наверное, забыл не разговаривать с Ибо. Ибо попробовал: Чжань-Чжань, — и в комнате вдруг стало холоднее, затрещали стены, покрываясь льдом. Принц злился, а Ибо сидел довольный: злой принц казался более живым, чем принц несчастный. — Сяо Чжань-гэгэ, — позвал Ибо снова. Теперь трещало громче, и огонь в очаге перестал плясать — он заморозился и сделался сосулькой. Но Ибо-то был уже привыкший, потому и знал: принц отойдет — огонь и разгорится снова. А пока пусть повисит над очагом, Ибо не сахарный, он не растает. И не замерзнет тоже. — Чжань-гэ? — Ибо вовсю уже ухмылялся. Вот он раздразнит принца, и тому придется снова с ним заговорить — ведь надо же поставить на место наглого деревенщину. Откуда было знать Ибо, что принц вдруг усмехнется и взглянет на него? Посмотрит, не косясь и не скрываясь. Так ласково, как на свою лисицу. Ибо не знал. И, осознав, почти что задохнулся. Уставился в ответ отчаянно, желая наглядеться и запомнить. А еще бы лучше, если б принц смотрел так на него всегда. Принц улыбнулся мягче, но покачал головой. Сказал с нажимом: Сяо Чжань. — Чжань-гэ, — бездумно выдохнул Ибо. Повторил: — Чжань-гэ. Губы принца дрогнули и приоткрылись. — Чжань-гэ, — сказал Ибо еще раз, а сам не мог все оторваться взглядом от его губ. И наговориться тоже все никак не мог. Чжань-гэ. Чжаньгэчжаньгэчжаньгэ. Так сладко и тепло — как будто бы приблизился и погладил родинку языком. И вздрогнул: что это такое он подумал? В очаге шумно вспыхнул огонь, и принц вздрогнул тоже. Перестал улыбаться и отвернулся от Ибо. Ибо успел заметить, что глаза его отчего-то снова опечалились.

***

Ибо, конечно, думал, что теперь уж принц перестанет на него молчать. И, даже если и не взглянет больше так, словно Ибо ему всех милее, то хотя бы скажет: здравствуй, заходи, я сделаю нам чаю. Ну или просто: здравствуй, заходи. А в общем — ладно, Ибо согласен был и на «здравствуй». К хижине Ибо несся радостный, про себя повторяя на каждый шаг: Чжань-гэ. Чжань-гэ. И, заходя в хижину, сказал тоже: Чжань-гэ, — и расплылся в улыбке, коснувшись взглядом прозрачных голых коленей. Принц посмотрел на него — и Ибо стало холодно. Ибо сказал, примирительно выставляя ладони: — Сяо Чжань. Но принц не смягчился. Смотрел тяжело — и даже хуже, чем в первую их встречу. И его взгляд велел Ибо уйти. Ибо не послушал. Подумал: мне не впервой. Сглотнул и разместился на полу, достал свой сверток с пирожками, а развернуть не смог — не слушались пальцы. А во рту было горько, и все царапалось что-то. Обидно, — он вдруг понял. Я к нему уж привязался. Хожу пороги обиваю чаще, чем к своим деревьям — и так, и эдак, а он вот гонит снова. И ладно бы тогда. Тогда я к нему в дом ввалился среди ночи незваным гостем, я бы и сам себя прогнал. Но ведь теперь… А что, теперь как будто не незваный? Да может, ты ему лишь в тягость, и не нужны ему друзья, и тебя он терпит потому, что хорошо воспитан — всяко лучше, чем ты сам, хотя бы знает, что тем, кому не люб, в товарищи не набиваются. Да, подумал Ибо, не был бы он в тягость — принц разве бы молчал ему в ответ и разве бы смотрел так больно и жестоко? А что вчера — так может, этого и не было. Причудилось ему. Додумал сам. Ибо убрал сверток, так и не раскрыв. Подумал: дольше провожусь, а сейчас и кусок в горло не полезет. А все ж попробовал сказать чего-нибудь, по обыкновению. Мол, знаешь, шел сегодня к чащам — а за мной твоя лисица сразу увязалась. Я думал, просит пирожка, а она угомонилась тут же, как я погладил ее за ухом. Принц шевельнулся, и Ибо продолжил, ободрившись. А вчера вообще, — сказал, — из леса крадучись возвращался, как вор какой или разбойник. А все почему — потому что рыбака дочка удумала полоскать свои рубахи прямо возле леса. Видел, там у края леса река изгибается? Так вот, с рыбака дочкой у нас там… И оборвал себя, поднялся на ноги. Про это он не будет, это ни к чему. Да и пора ему, раз принц не в настроении. Чего пришел только. Но все-таки… Вот чертова ледышка! Ибо к нему со всей душой, а он… Чего вот он ему не мил? Принц поднялся за ним, прищурился. Спросил почти что нежно: ну, что ж ты замолчал? Давай уж, хвастайся. И взгляд его пронизывал насквозь. Ибо пожал плечами, чувствуя, как вцепились в спину холодные мурашки. А потом встряхнулся, сбросил этот взгляд с себя. Сам посмотрел угрюмо: конечно, только заговорил он про девчонку, так принц сразу и с места встал, и заслушался. Про Ибо ему не интересно, а про дочку рыбака — это пожалуйста. Ну, будет тебе про дочку, отчего же не похвастаться. — Мы с рыбака дочкой, — начал он и ухмыльнулся как мог веселее, хотя все в нем ревело и печалилось, — давние друзья. Так хорошо дружим, гэгэ, ты бы знал. Она, бывает, меня подкараулит, скажет: Бо-гэ, пойдем целоваться… Здесь он замолчал, ухмыльнулся еще раз. Подумал: вот тебе, даже не рассчитывай. Знакомить с ней не поведу. А договорить не захотел. Не скажешь же, что целоваться с ней — сущий ужас, Ибо тошно от одной только мысли. Это принца он, так и быть, поцеловал бы, раз уж надо, а тут… На губах принца показалась усмешка, и глаза его странно блеснули. — Так значит, Бо-гэ, — протянул он, и Ибо снова почувствовал его — трепет, — пользуется любовью дам? — На шею сами вешаются. — Уж так и вешаются? — Проходу не дают. — Ни за что бы не подумал. Не подумал бы он. Конечно. Ибо ведь деревенщина, куда такого к дамам подпускать. Принц, кажется, над ним смеялся. Ибо разгорячился: вот, ты, значит, как. Ну я тебе тогда по-твоему отвечу. Он вздернул подбородок и посмотрел принцу в глаза нагло, с вызовом. — А знаешь что, Чжань-гэ… Может, ты и сам бы мне на шею вешался? Если бы ты мог. Ибо не знал, откуда вдруг пришли к нему эти слова. Принц подлетел к нему в мгновение ока. Он был взбешен и бел, и больше не смеялся. Рукой принц потянулся к шее Ибо, точно хотел его задушить. Остановился, не дотронувшись. Смотрел ему в лицо, и ноздри его раздувались от гнева. Ибо тут замер, чувствуя, как затягивается вокруг его шеи холодное кольцо пальцев. Подумал: если дернусь, то умру. А он сейчас коснется все равно, и я заледенею и полечу на пол — но еще, наверное, изловчусь поймать губами родинку. Тепло. А у Чжань-гэ останется моя ледяная статуя. Ибо сказал: когда я стану льдом, ты сможешь вешаться сколько угодно. И руки принца вдруг бессильно опустились, а сам он отошел на шаг и закрыл глаза. Когда он снова посмотрел на Ибо, взгляд его был пустым, как будто принца и не было здесь. Принц сказал странным, чужим голосом: — Чтоб больше я тебя не видел. И сам выскочил за дверь.

***

Ибо обошел хижину кругом. Принца нигде не было, даже следов на снегу не осталось. А в Ибо не осталось ни злости, ни веселости. Он покружил еще, заглянул за деревья. Принца не нашлось. Ибо подумал: я его все-таки обидел. Он меня, конечно, тоже, но он мне дружбы и не обещал. А я… Словами-то и я не говорил, но было все понятно: хожу сюда — значит, рад видеть. А он меня — не рад, хоть и не гонит. Но он был добр, а я повернул это против него. Сказал, что вешается. Потом решил: нет, не был добр. Сидел, весь пасмурный, а Ибо как будто и не видел. А он ведь был там, Ибо, всегда был. Только, видать, недостаточно хорош оказался. Никогда не окажется, уж сколько ни пытался. Да ну к демонам. Еще немного подождал. Громко зашуршал снегом — видишь, мол, ухожу. Сходил за лошадью — нечего ей надолго одной в чаще, мало ли кто там пройдет. То ли волк, то ли какой голоногий — она и лягнет его, напугавшись. Вернувшись, заглянул в окна. Принца еще не было. Ибо подумал: да ну куда ж я, разве ж я оставлю лесную свою злюку. Ему и без того несладко. А с тобой, может, еще горше. Но прощения попросить все-таки было надо. Уже темнело, и лошадь волновалась. Ибо и сам понимал: пора домой. Но что было делать с принцем? За него Ибо не особенно беспокоился: звери его не посмеют тронуть, а если и посмеют — им же хуже. То же и со злым человеком. И в снегу он не замерзнет. Так что пусть себе ходит, где угодно и сколько угодно. Только… Ибо наконец придумал. Не знал только, разозлится принц сильнее или, может, все же посмеется. Скажет: вот дурак деревенский. И спать потом будет спокойно и сладко, а не обиженный. Ему свезло, снег был мягкий и липкий, катался легко, и снежные комья получались большими и плотными, крепко вставали друг на друга. Ибо вылепил фигуру в его рост. Поискал в кармане орехи — из них вышли глаза. Вместо носа сунул скорлупку. Нос получился деревенским и круглым. С губами было сложнее — Ибо хотел, чтобы рот скривился виновато. Нашел гибкую ветку, сложил ее, как надо было, вдавил в снежную голову. Снеговик посмотрел тоскливо. Это было уже хорошо, но все еще как будто… Ибо снял с себя пояс. Повязал его на голову снеговику, как какой-нибудь лихой разбойничий тюрбан. Пошлепал ладонями по снежному туловищу, чтобы стало глаже. Лошадь заржала нетерпеливо. Ибо сказал: сейчас, сейчас… Он не был грамотен, но как-то раз Лу-цзе научила его выводить свое имя: И — Бо. И было просто. Мазнул как попало — вот и получилось. Бо напоминало ему какую-то тележку, и он постоянно ошибался, не мог запомнить, что на что ложится. Но теперь вот решил попробовать. Нацарапал пальцем на холодном животе: Бо-Бо. Или что там на самом деле получилось — это уж только принц узнает. Если увидит. Ибо подошел к лошади, взял ее под уздцы. Лошадь фыркнула и заперебирала ногами. Ибо повел ее прочь. Через несколько шагов он обернулся все-таки и посмотрел на снеговика сквозь деревья. Подумал: это снежный Бо-Бо. Он дурак. Я не снежный, но дурак тоже. Он прошел еще немного, не успел даже дойти до редкого леса — обнаружил, что потерял рукавицу. А пальцы уж начали замерзать — эдак они совсем закоченеют, пока он выберется из леса. Попросил лошадь: постой минутку, я бегом. Никаких волков тут рядом нет, видишь по следам? Ибо воротился. Он все смотрел себе под ноги, но рукавицы не было. Он увидел ее, уже подходя к хижине — рукавица чернела в двух шагах от Бо-Бо. Ибо поспешил было ее поднять, но вдруг увидел, как из-за деревьев по другую сторону вышел принц. И остановился перед снежным человеком. Ибо схоронился за деревом. Уж больно интересно стало в ту минуту: что сделает принц? Посмотрит презрительно и зайдет в дом? Рассмеется? Снесет Бо-Бо голову? Принц постоял, разглядывая Бо-Бо удивленно. Правда лица его Ибо почти не видно было. Лишь немного — немного губ и чуточку щеки. Но казалось, будто принц не злится. Принц спустился взглядом и увидел надпись. Ибо подумал: вот теперь нахмурит брови. Принц обвел пальцем кривую нарисованную тележку. Губы его округлились. Ибо представил, как он шепчет: Бо-Бо, — и груди вдруг стало жарко, как будто это ее сейчас касался принц. Принц подался вперед. Ибо замер, не понимая, что тот делает. Кажется, даже дышать перестал. Зачем он к нему — ударить, что ли? Принц коснулся губами холодного снежного лба и вздохнул так тяжело, что Ибо услышал от своих деревьев. Сердце Ибо оборвалось и ухнуло вниз. Но как же, думал он, но принц ведь, да неужто, быть не может… Но он ведь гнал меня и ни во что не ставил? И взгляда на меня не уронил? Когда бы мог я ему полюбиться? Быть может, принц не понял, что снежный Бо-Бо — это и есть Ибо? Ибо, наверно, написал не так, а принц не разобрался. Ибо тут же себя обругал — ишь залепетал как. А принц всего-то… Может, ничего такого и нет. Но внутри уже загорелось радостное, веселое, предвкушающее. И захотелось выбежать из-за деревьев и подставить принцу свой лоб. А там уж, если не любовь, Ибо и понять не успеет. Принц отошел от Бо-Бо и, заметив рукавицу, поднял ее и отряхнул от снега. На пороге хижины он остановился и посмотрел в небо. Ибо не удержался и взглянул тоже — уже начинали загораться звезды. Из леса их всегда было хорошо видно, да только Ибо обычно было не до того, чтобы запрокидывать голову и глазеть. А тут… Красиво было. И немного волнительно. Принц зашел в хижину, а Ибо остался стоять на месте. Подумал: пусть он отдохнет, по лесу ведь скакать — замаешься. А то еще расстроится, что я его увидел. Нет, лучше утром. Утром первым делом я — к нему. Скажу, что обронил рукавицу — он и пустит. А я ему с порога: ты, Чжань-гэ, как хочешь, а ты моему сердцу мил и краше всех деревенских красавиц. Подумал так и осознал, что все — взаправду. Вдалеке заржала лошадь. И Ибо поспешил к ней.

***

Лу-цзе сказала: как же жалко принца. На Лу-цзе Ибо наткнулся на выходе из деревни. Что только она там делала в такую рань? И почему это принца жалко? Нормально у него все. Ну, заколдованный — делов-то. Ибо, может, с этим скоро и справится. С чего это? — спросил он, хмурясь, и Лу-цзе грустно опустила губы. Сказала: разве ты не знаешь? Ибо ответил: мне-то знать откуда, я с ним не вожусь. Лу-цзе зачем-то погладила его по плечу. И посмотрела с этим своим пониманием — Ибо не понял точно, что она поняла, но смутился. И кашлянул сердито. На исходе двадцатого года, — сказала она, — двадцатого — от рождения принца, принц сам превратится в лед. Если, конечно, никто не расколдует его раньше. Ибо шикнул на подступившую тревогу. Выходит, ему надо поторопиться, только и всего. Ну и когда он исходит, этот твой двадцатый год? — спросил он Лу-цзе. Год двадцатый исходил сегодня. Ибо бежал к хижине, и весь снег, казалось, восстал на него — бросался в лицо и набивался в ворот, облеплял ноги и не давал идти. Ибо твердил себе: ну, тихо. Тебе и надо-то — дойти до принца и сказать. А до захода солнца времени еще с лихвою. Но все же он бежал. Так торопился, что забыл даже постучать с порога — сразу распахнул дверь. Он быстро спохватился, готовый отвернуться — вдруг принц еще не встал и не одет, ведь час был ранним. Но в хижине принца не было, и огонь не горел. Ибо потрогал пальцем золу — она была совсем холодной, как будто очаг потух еще ночью. Куда же принц мог пойти? Умыться ведь можно было и снегом. Но кто знал, какие у принца обыкновения. Ибо ведь никогда еще не наведывался спозаранку. А принц, быть может, по утрам гуляет до пещер. Или до родника, что не перемерзает. Ибо поискал по хижине рукавицу. Ее тоже было не видно, хоть у принца все и лежало в строгом порядке — так, что было легко найти любую вещицу. Хочешь чашки, а хочешь — алую ленту. А вот с рукавицей Ибо не повезло. Он вышел наружу, решил: покружу по лесу — глядишь, на него наткнусь. А не наткнусь — вернусь обратно, он уж, наверное, и вернется. Прошел несколько шагов. С краю что-то вдруг бросилось в глаза. Как будто на Бо-Бо что-то чернело. Ибо посмотрел на него. За ночь у Бо-Бо появились руки. Две кисти — из тех, которыми рисовал принц. И в одной руке Бо-Бо держал его черную рукавицу. Чудно это было. Зачем принц оставил ее так? Не хотел, чтобы Ибо заходил за ней, что ли? Ибо забрал рукавицу. Подумал: принц ее трогал, и теперь трогаю я. А еще она теперь станет холоднее. По лесу Ибо ходил долго, пока не захотелось есть. Сначала искал принца — в чаще, у камней, за поваленным дубом. Потом думал — сейчас, вот еще немного похожу, чтобы он уж точно вернулся. Но даже тогда, когда Ибо снова пришел к хижине, принц не воротился. И тревога охватила Ибо уже по-настоящему. Он кричал в деревья: Чжань-гэ! Гэгэ! Сяо Чжань! Ходил кругами, сбивал снег с веток, и ругался. Думал: вот же ты дурной, где мне теперь тебя искать? Просил — то вслух, то про себя: найдись, пожалуйста, не становись ледышкой. Ты столько мне еще не рассказал. Грозился: не появишься — я сам тебя прибью, не нужно будет никаких проклятий. Но принц не выходил — то ли не слышал, то ли издевался. А свет тем временем становился тусклее — то исходил двадцатый год. И Ибо почти уже отчаялся. Но вдруг увидел — где-то за деревьями мелькнул знакомый рыжий хвост. Сперва подумал: мало ли лисиц. Но отчего-то знал: это его, спасенная. И устремился к ней. Она его ждала. Ибо сказал: поможешь мне, лисица? Ведь он мне друг, и я хочу его найти. Лисица ткнулась носом в его руку. И тут же побежала дальше в лес. Она вела его нехожеными тропами — так далеко, куда Ибо ни в жизнь не заходил. Он и не подозревал до этого дня, что лес настолько огромен. А кичился, было, перед мужиками — что мне этот лес, мол, знаю как свои пять пальцев. Теперь он видел: все-таки не знал. Когда лисица вывела его к заснеженному озеру и там остановилась, Ибо остановился тоже и едва ли не разинул рот, ошеломленный. Как это возможно: среди леса — и такая красота? Неужто про него никто не знает? Ибо вернется — сразу же расскажет. Или не расскажет, а будет ходить сюда тихо, вместе с принцем. Только вот среди озера, в серебряном узорчатом льду, темнела полынья. И у этой самой полыньи стоял принц — спиной к Ибо, склонившись к черной воде. Сегодня в волосах его была заколка. А вот ноги все равно были босыми. У полыньи лед был неверен и тонок, и то, что принц на нем держался, было колдовством. Ибо весь обмирал, сбегая к озеру и выходя на лед. Все думал: только бы не хрустнул. Принц испугается, оступится — и полынья. Ибо ведь и руки подать ему не сможет. Ибо уже почти к нему подошел, когда принц обернулся. Он посмотрел на Ибо весело, а взгляд его был спокойным. Ибо почувствовал, как отлегло. Так значит, принц не тревожился из-за исхода, и не сердился на Ибо, и сюда пришел по каким-нибудь своим делам — любоваться озером, или испить воды, или изловить рыбешку голой рукой. И зря он сам волновался. Сейчас он поцелует его. Вот только отойдут от полыньи. — Ты мог и не таиться, — сказал принц. — Ты теплый, я тебя почуял с берега. — Пойдем назад. Не видишь, что ли — полынья. Нашел, где постоять. Ибо ступил назад и кивнул принцу — давай, мол, тоже. Но принц не шагнул за ним. Тогда Ибо спросил: — Зачем ты сюда пришел? — А зачем пришел ты? — Я — за тобой. Пойдем, хочу тебе сказать… Ибо подумал, прикусил губу. Как говорят такое, он не знал. Уж двадцать лет ходил по свету, а все как-то не было нужды. Но Ибо бы попытался. Вот только отошел бы принц к берегу, и Ибо перестал бы замирать. Принц усмехнулся. — Хочешь сказать — говори сейчас и здесь. — Чтобы снять проклятие, ведь нужен поцелуй истинной любви? Я поцелую тебя. Пойдем. Принц рассмеялся, запрокидывая голову, и рот его кривился странно. Ибо заставил себя стоять прямо, не отводить взгляд и не мямлить. А сам подумал: вот же ты позорище, теперь тебе самому впору в полынью броситься. Явился, тоже мне, истинная любовь. Вот принцу и смешно. Ибо сказал: — Уйди от полыньи и смейся там. Где хочешь, смейся, только отойди. Принц тут же перестал смеяться и посмотрел сочувственно. Ибо мысленно огрызнулся: а вот не надо. Если не любишь, то и нечего строить жалостливые глаза — от этого только тошно. Или он врет? Ибо-то видел, как он прошлой ночью… — Иди домой, Ибо. Скоро стемнеет — не выберешься из леса. — Ты целовал его. — О чем ты говоришь? — Ты целовал Бо-Бо. Я видел, не обманешь, я там был. Так что же, я тебе, выходит, не противен? — Причем здесь ты? Ведь Бо-Бо — снеговик. — Я не противен? Сяо Чжань, ответь. — Ибо. — Чжань-гэ? — Нет, не противен. Только это ни к чему. Иди домой, послушайся хоть раз. — Но почему же тогда ты отказываешься? Позволь мне… Принц перебил: — Ибо, из-за тебя когда-то погибали люди? Ибо подумал: нет, не приходилось. Но если так сейчас продолжится, то может и случиться. Но он мотнул упрямо головой: ну нет уж, не случится. Ибо — смелее самого себя. И если дело только в этом слове… — Я не погибну. Я тебя люблю. — Ты любишь, хорошо. А я? В его глазах, огромных и тревожных, Ибо хотел бы прочитать, что да. Но он видел лишь черное мятежное море. Ибо подумал: ладно, все равно. Кто может ведать что-то о чужом сердце? Ты и свое-то до конца познать не можешь. Стоять и препираться они могут хоть до заката — и даже и тогда не угадать. — Чжань-гэ, — сказал он, — что это летит? И когда принц растерянно моргнул, и посмотрел в небо, приподняв подбородок, Ибо подался к нему и вжался своими губами в его губы. Обхватил принца за талию и притянул к себе, чтобы не столкнуть в полынью. Если принц не любит, то как скоро Ибо станет льдом? Он уже должен начать холодеть? Но все, что Ибо чувствовал — это то, что губы принца были мягкими и прохладными, и дрогнули, когда Ибо из любопытства коснулся их языком. Принц толкнул его в грудь, и Ибо отступил. Посмотрел на него прямо. Ну? Что теперь? Что он скажет? Принц сказал: — Холодно… И посмотрел на свои босые ноги.

***

Сяо Чжань сидел на скамье у огня — грел над очагом замерзшие руки, теперь не прозрачные, а порозовевшие. Тянулся к огню длинными тощими ногами. Тоже мне принц, — подумал Ибо, — обычный озябший мальчишка. Он отвернулся, сглотнул непрошенную нежность, но все равно пришлось проморгаться — Ибо грел вино, и, видать, глаза щипало от пряного запаха. В свой дом Сяо Чжаня Ибо принес на руках. Думал отдать ему свои сапоги, но Сяо Чжань отказался, да и ноги у него были меньше — далеко бы он в них не ушел. Чтобы его на руках носили — Сяо Чжань тоже не очень-то соглашался, но тут уж и Ибо не спрашивал. А что еще с ним было делать? Пока добрался бы, отморозил бы себе все ноги, расколдованный. В доме Сяо Чжань все никак не мог отогреться. Ибо отдал ему одеяло и плащ и напоил уже горячим чаем, но Сяо Чжань все равно мерз. Ибо зажег все лампы и заткнул все щели. Думал, не сбегать ли к Лу-цзе — вдруг у нее найдется суп, но Сяо Чжань сказал: оставь, не уходи. И Ибо остался, отыскал вино. Он все посматривал на Сяо Чжаня, проверял: а точно ли расколдовался? Не превратится ли сейчас в огромный ледяной столб? Сяо Чжань, он видел, смотрел на него тоже, но избегал встретиться взглядом. Может, все-таки ему было неловко, что Ибо — деревенщина. А ему-то теперь, наверное, надо было вернуться во дворец. Ибо налил в пиалу вина, подал Сяо Чжаню. Сам сел на полу у очага поправить огонь. — Ибо, — вдруг позвал его Сяо Чжань. Ибо встрепенулся, поворотился к нему. Перед носом тут же оказалась голая, высовывающаяся из-под одежд и одеял коленка. Сяо Чжань как будто нервничал. Он кусал губу, а вино в пиале было нетронутым. Ибо сказал: — Ты пей вино. Согреешься. — Прости меня, Ибо. Сяо Чжань звучал так виновато, что Ибо оторопел. — Ты что? За что тебя простить? — Я знаю, я не раз тебя обидел. — И вовсе не обидел. Пей вино. Ты замерз — вот и городишь всякое. — Я не хотел, чтобы ты был рядом. Это тяжело. Когда не можешь и коснуться — тяжело. Сяо Чжань вздохнул над его головой. В глазах защипало с новой силой, и чтобы успокоиться, Ибо потерся носом о манящую коленку. Еще хотелось родинку, он вспомнил, ведь теперь уж можно, но пока была коленка — изящная, острая и все еще холодная. Этот принц никак не мог допить вино. Ибо прижался к коленке губами. Сяо Чжань вздохнул еще громче и зарылся пальцами в его волосы. — Хочешь, утром навестим твою лисицу? — Ее зовут Орешек. — Орешек? — Она ест орехи. Сам увидишь. — Возьмем орехов у Лу-цзе. — Лу-цзе? — Ты сам увидишь, — передразнил Ибо и разулыбался в коленку так, что щекам стало больно. Сяо Чжань тихо рассмеялся и погладил его по голове. Ибо поднялся на ноги и потянулся к родинке.