В зеркале

На веках будто тяжесть, а ресницы слипаются, но Шнайдер быстро привыкает к новому ощущению. Из зеркала на него смотрит… кто-то. Шнайдер еще не решил кто это. Подведенные глаза с подчеркнуто черными ресницами и розовыми тенями, яркая помада бордового оттенка, выделенные аккуратными уголками брови. В глазах — растерянность. Она? Она еще не поняла, что произошло. На парике подкручивают последние прядки, приводят его в товарный вид, поэтому он смотрит на свои волосы и задумчиво зачесывает пальцами челку на бок, чтобы не мешалась и не торчала. Ногти уже покрыты красным, подчеркнуть губы, лаком, но пока нет украшений — это все еще его руки. Гримерша, у которой ладони все сплошь в разводах тонального крема и ярких румян, подходит к нему со спины, аккуратно удерживая парик. Шнайдер помогает ей, и вот в зеркале уже еще немножко не он — оформленное лицо, обрамленное светлыми завитками, легкий интерес, такое почти детское любопытство в широко распахнутых глазах. Шнайдер придирчиво рассматривает лицо и макияж, но не находит изъянов. — А я почти и забыл, как тебе идут накрашенные губы, — беззлобно хмыкает за спиной Флаке, ожидающий свой очереди. — Знаешь, моя жена придумала наносить чуть более светлый оттенок помады посередине верхней и нижней губ. Флаке встает с диванчика, на котором до этого преспокойно читал, идет к столику. Гримерша сначала задумывается, потом возбужденно, согласно кивает, выискивая в огромной косметичке нужный оттенок. Шнайдер следит за тем, как тонкие пальцы Флаке перехватывают коралловый тюбик, выдавливают немного блеска. Он покорно раскрывает губы, и Флаке мягкими движениями оставляет пару пятнышек, предоставляя Шнайдеру самому распределить цвет и убедиться в том, что все на его губах идеально. Шнайдер убеждается. И улыбается. Стоя обнаженным посреди комнаты, Шнайдер растерянно вертит в руках комплект белья. Наверно, это было опрометчивым решением — согласиться на такое. Предложить такое! Но Шнайдер подумал, что если уж и быть женщиной, вживаться в роль «мамочки», то все должно быть на сто процентов аутентично. Макияж, парик, украшения, одежда и каблуки. И, конечно же, лиф и трусики. Наверно, белье такого размера не стоит называть трусиками, но они такие узкие и тугие по сравнению с привычными для Шнайдера мужскими трусами, что… Он совершенно не представляет, как наденет это и будет находиться в кадре в этом по меньшей мере несколько часов. А комплект уже ожидает его. Ничего лишнего, ничего сверх: теплый оттенок белого, практически без кружев, полностью без бантиков и чего-то подобного. Тонкая, мягкая ткань, нежно льнущая к коже. Нахмурившись, Шнайдер поправляет заправленный между бедер член. Немного непривычно и неудобно, но неожиданно совсем не больно. Не так, как он представлял себе. Комплект все еще смущает. — Прости, я не помешал? — в помещение входит Оливер. Судя по куртке и шапке он только что приехал и не успел ни переодеться, ни загримироваться. Шнайдер улыбается и качает головой. Он рад видеть Оливера. — Нет конечно, проходи. Ты, на самом деле, очень вовремя. Не поможешь мне с этим? Он указывает на вешалку с бельем, и Оливер, поставив сумку около стола, кивает. Шнайдер торопливо стягивает с себя свои трусы, тянется за женскими. Оливер внимательно наблюдает, придерживает его под локоть. Шнайдер нервничает и спешит, шатается. Его волнует, что скажет Оливер по поводу спрятанного члена? Шнайдер не может разобраться в том, что ощущает. — Решил так? — все же, Оливер не может удержаться от комментария. Шнайдер его не винит. Сам рассматривал себя в зеркало и с удивлением трогал так, будто ему снова шесть и его заинтересовала эта странная штука между ног. — Зоран сказал, что хочет взять несколько разных ракурсов, поэтому… Шнайдер краснеет, теряет остатки мысли из головы и слов. Оливер подтягивает лямки трусиков выше ему на бока, натягивая ткань, и мажет пальцами напоследок между ног. Теперь черед лифа, и Оливер удивительно предупредительный и чуткий: просит Шнайдера продеть руки через бретели, а затем сам, без просьб, вызывается застегнуть крючки. В лифе нет косточек или подкладок: простая ткань, которая могла бы обхватить плоскую грудь и широкую грудную клетку. Здесь тоже есть зеркало, и Шнайдер, затаив дыхание, наблюдает, как Оливер с сосредоточенным лицом орудует у него за спиной, пробегаясь пальцами в ложбинке позвоночника, а затем обхватывает и сжимает своими красивыми ладонями с длинными пальцами едва заполненные чашечки. Она в зеркале вспыхивает румянцем смущения и удовольствия. — Еще бы пояс для чулков — вообще отлично было бы. У Оливера удивительно умиротворенный голос. Сморщив нос, Шнайдер старается осторожно подтянуть тонкий капрон выше, но, наверно, последний сеанс маникюра был не совсем удачным, и что-то на ногте снова цепляется за ткань. Он боится порвать чулки, пустить по телесному цвета полотну стрелку, но не может же он выйти сниматься без чего-то, закрывающего ноги? Брить их он не стал, а светить волосками в кадре не хочется — женщина же он в конце концов? Да и прохладно в огромном помещении, обшитом металлом, пусть и преграда будет минимальной. Сидеть в гримерной вечно он тоже не может, и ситуация кажется безвыходной, когда позади что-то звякает, а затем раздается тихое чертыханье. Шнайдер стремительно оборачивается — это Тилль. Застыл растерянным истуканом у двери и выглядит испуганным мальчишкой, пойманным у окна женской бани. Шнайдер едва заметно улыбается. Тилль сжимает в руках свой кожаный ошейник и переминается с ноги на ногу. В зеркале давно уже не Шнайдер, не он — кто-то смутно знакомый, в лифе и трусиках, подтянутых повыше, с ровным пахом и кокетливым пояском, обнимающим талию. Шнайдер улыбается уже без утайки и манит Тилля пальцем. Тот ступает тяжело, медленно, но до крайности покорно, не сводя горящего взгляда. Пялится откровенно, без утайки, и падает на колени даже раньше, чем Шнайдер успевает подумать о чем-то подобном. Широкие ладони Тилля смотрятся удивительно гармонично с капроновой гармошкой в них, и Шнайдер, рассматривая темную склоненную макушку у своих ног, медленно выпрямляет одну ногу, позволяя Тиллю… Тот действует осторожно, нежно, почти благоговейно. Медленно, боязливо тянет ткань вверх, расправляя складочки и неровности, следя, чтобы все было ровно. Чтобы она была довольна. Шнайдер задыхается. Тилль задевает пальцами голую, будто наэлектризованную кожу, прижимается на мгновение подушечками к внутренней стороне бедра, там, где пульсирует кровь, считает бешеный пульс — и отодвигается, перестает обжигать кожу дыханием. Вторая нога. И снова — бедра, внутренняя их сторона, и едва заметные, волнующие воображение изгибы под трусиками. Щелканье застежек. Тилль вжимается губами под колено, уже скрытое капроном, а затем вскидывает благодарный взгляд, наслаждаясь ласковым поглаживанием по волосам. Она в зеркале все четче. И она счастливо улыбается. Рихард приходит уже с вполне четкой и определенной целью. Его цепкий, внимательный, разгоряченный дракой — пусть и ее изображением — взгляд скользит по комнате, безошибочно вычленяя в обстановке блузку, шарфик, пиджак. А затем останавливается, и кожа под этим взглядом плавится, и Шнайдер выпрямляется, изломанными нервной дрожью пальцами придерживая на талии юбку. Рихард надвигается неумолимо. Он почти страшный со своим немигающим взглядом, и его ладони такие горячие, когда мягко прижимаются к коже, оглаживают бока, ведут выше, цепляя мягкий, узорчатый край лифа, с намеком поддевая тугую застежку. Рихард прижимается теснее, ведет ладонями вверх и вниз, заставляя ее качать бедрами из стороны в сторону в плавных, текучих движениях, во все времена означавших одну единственную вещь. Их отражение в зеркале выглядит гармонично и прекрасно. Рихард вскидывает руку, желая приласкать пальцами приоткрытые чувственные губы, но останавливается, опасаясь размазать помаду. Только ведет над самой кожей, покалывая статическим током и обещаниями. А затем подтягивает юбку до нужной высоты и тихо вжикает молнией. — Тебе очень идет. Рихард вздыхает и звучит сожалеюще. Снова смотрит над плечом в глаза отражению, улавливая и удовольствие и наслаждение собой в незнакомом взгляде на почти незнакомом лице. — Ты прекрасна. Она только прикрывает глаза и откидывается на его плечо, позволяя себе мгновение слабости. — Пауль, не поможешь мне? Пауль, со стаканчиком кофе и в своих баснословно дорогих обносках, хочет найти в гримерной баночку с белой пудрой, когда слышит голос, а затем и застывает на месте, покоренный зрелищем. Смотрит несколько секунд нечитаемым взглядом, после, оставив кофе на столике, подходит ближе. Шнайдер поставила ногу в незастегнутой туфле на стул и выглядит до странности развратно, ожидая к себе внимания. Зная, что добьется его, что Пауль покорно подойдет ближе, наклонится, и застегнет неудобную застежку, в последний момент поймав наманикюренные пальцы и прижавшись к ним носом и щекой. А затем проделает то же самое со второй ногой, и погладит выпирающую косточку щиколотки, и свод стопы через узкую прорезь в ремешках обуви. Пауль выпрямляется и получает благосклонный поцелуй между бровей. В зеркале уже нет ее, только он один — растерянный чужой красотой и уверенностью в себе.