Там, где нас нет

      Через две с половиной недели будет год со дня смерти Серафима, и ещё через пару недель год, как ад в исправительном интернате для непослушных мальчиков закончился. За всё это время много что поменялось, но малое из того, что было, забылось. Порой ночами образы и воспоминания тех событий настигали Клауса и крепко держали в своих цепких лапах, не давая вырваться из неприятных видений.       Лишь с первыми лучами утреннего солнца — осенью оно встаёт печально поздно — уходили страхи и возвращалось чувство безопасной реальности, в которой его ждали и в которой пахло лавандовым ополаскивателем для белья. Запах цитрусовых он полностью исключил из своей жизни, даже на апельсины не мог смотреть в фруктовом отделе магазина.       Следствие по делу Вальтера Грима и его соратников закончилось почти два месяца назад, когда отголоски жаркого летнего солнца ещё хоть чуть-чуть грели кожу в разгаре осеннего дня. Удивительно, но этой осенью дождей практически не было, словно те, вместе с густыми туманами, отыграли свою роль и теперь отправились на заслуженный покой. По правде говоря, это радовало, ведь несмотря на ласковую, пускай и полную рабочей суматохи весну и жаркое солнечное лето, полное новых, несомненно приятных открытий, Ягер совершенно не соскучился по плаксивой осени.       До оглашения решения суда Клаус ни спать, ни дышать нормально не мог. Едва оставался наедине сам собой, то непрошеные мысли сомнительного содержания лезли в голову и он в миллионный раз прокручивал в голове то, как можно было бы избежать некоторых моментов его одиночного расследования и как можно было бы ускорить те или иные события. Порой он так глубоко уходил в мысли, что в файле с новым, почти документальным рассказом не появлялось за несколько часов ни единого предложения, иногда даже и слова не выходило из-под его пальцев.       В такие моменты, когда он осознавал, что опять просидел без дела слишком долго, он выходил на балкон и выкуривал за раз несколько самокруток без фильтра. После этого сразу становилось легче и он мог затолкать больные мысли глубже в себя и продолжить работу. Возможно, причиной таких «выпадов» из реальности служило как раз то, что его новый рассказ был основан на событиях интерната.       По началу, он не хотел об этом писать, но эти мысли так или иначе находили путь в его сознание, а его личный психотерапевт настоятельно рекомендовала выпустить слова и образы на бумагу, избавить мозг от них, найти им новое пристанище в памяти облачного хранилища.       Вообще к психотерапевту он записался далеко не сразу. В начале, когда мальчишек распределяли по новым местам, а изучение интерната шло полным ходом, то ему было просто не до собственного здоровья, всё остальное казалось в разы важнее. Важным было то, куда и как устроят Коленьку с Демьяном, как они привыкнут к новому месту. Важным было изучение стен интерната и видеозаписей, постоянные допросы и дотошное изучение всех сомнительных деталей дела — в процессе изучения всплыли и другие преступления виновных, из-за которых дело затянулось.       Потом наступила стадия отрицания, что ему вообще эта помощь не нужна, ведь как-то он справлялся до этого и без неё. Да, стал больше курить, да, топил себя на дне бокала с коньяком или бренди, и да, выпускал злость на боксерской груше в ближайшем фитнес-центре, но ведь это не проблема, если он в обществе вёл себя полностью адекватно и к тому же, ни разу, навещая самых важных своих учеников, не пришёл пьяным или с похмелья.       Вот только, когда в феврале на одном из заседаний суда он узнал подробности о реновации здания интерната в виде пыточных камер, скрытых в подвале, до которых изверги просто не успели добраться со своими играми, то его охватил очередной приступ нестерпимой боли. Тело буквально кричало, что ему нужна помощь, а боль эта шла от головы, своего рода психосоматика. Тогда-то он и записался на приём к специалисту, которого пришлось ждать почти ещё месяц — у лучших всегда время забито под завязку, а к абы кому Клаус идти был не намерен.       В целом, посещение психотерапевта не излечило его от буйствующих воспоминаний и бережно хранимой тайны о влечении к ученику, пережившему такое, что злейшему врагу не пожелаешь. Воспоминания превращались в темнейший из его рассказов, мало-помалу растворяясь в его сознание и утихая, а вот чувства, которых он стеснялся и, по правде говоря, по-прежнему побаивался, оказались ничем иным, как любовью.       Рассказывать терапевту о них с Колей он совершенно не хотел, но всё-таки, не вдаваясь в подробности, он поведал о своих чувствах, о влечении и неправильном страстном желании, что граничило с нежнейшим желанием оберегать и лелеять. Рассказал, что подозревает, что эти чувства лживы, ведь испытывать их совершенно на него не похоже, тем более к столь юному парню. Он боялся, что эти чувства лишь выдумка его воспалённого мозга, что после страшных событий с Колей просто придумал их, чтобы заглушить чувство вины.       Вот только, проработав этот вопрос, оказалось, что это совсем не выдумка, а просто жестокое совпадение.       — Вы ведь понимаете, что ваши чувства полностью искренние? — в очередной раз спрашивала его молодая женщина, на терапию к которой он записался и ходил уже достаточно длительное время — в последние его визиты они стали прорабатывать весьма реальную мысль, практически план переезда Николая к Ягеру.       Женщина была полностью уверена, что Клаус ничего не придумывал, ведь интерес к подростку появился ещё до событий инцидента. Да и по её словам, будь это не настоящим, то он бы вряд ли задавал по этому поводу вопросы, копался бы в себе и тех воспоминаниях, пытаясь понять, в какой момент всё то, что было между ними с Колей, началось. По её словам, неприятности в интернате лишь усилили слабый огонёк чувств и плотнее связали их с учеником. Своего рода «настоящие чувства переживают любые трудности».       — Но ведь придуманные чувства, в которые верит человек тоже могут ощущаться и быть искренними. Придуманные психбольными образы тоже настоящие для них, искренние и они верят в то, чего на самом деле нет, — протест её словам выходит вялым, уставшим даже.       —Вы считаете себя психически нездоровым? — уточняет женщина, хотя по мнению Клауса то, что он уже находился в её кабинете показывало дательный ответ на заданный вопрос.       — А разве это не так? — угрюмое фырканье вырывается наружу, и он отводит глаза от каштановых волос терапевта, смотрит на стеллаж с книгами и скульптурами вдоль стены по правую руку, — Меня тянет к ребёнку.       — Николаю восемнадцать, — она щёлкает ручкой и что-то пишет в блокноте, пока Ягер поджимает губы и смотрит чутка расфокусировано на крохотную скульптуру греческой богини с луком и стрелами — любой намёк на античность напоминал о скульптурах в саду интерната, о богини правосудия на столе в кабинете Грима.       — Исполнилось совсем недавно… — шепчет, вспоминая счастливое лицо парня, когда в его день рождения Клаус навестил его в детском доме и привёз тому давно запрошенные книги, сладкую вату и парочку потрёпанных графических романов. Коля тогда впервые ел подобную сладость и впервые знакомился с «комиксами».       Юноша тогда так увлечённо всматривался в яркие картинки, признаваясь, что такие яркие «иллюстрации» нравятся ему больше, чем скучные цветочки-бантики в оглавлении и на углах классической литературы. В интернате действительно было крайне мало проиллюстрированных изданий, а те, что были, были весьма простенькими.       — Вы ведь боитесь не только за искренность своих чувств, но и за его чувства тоже. Вы придумали себе, что он не видит в вас фигуру возлюбленного, а скорее извращает образ отца, верно? — на вопросы психотерапевта остаётся только кивать, кусать губы и как можно незаметнее сжимать кулаки, дабы скрыть своё напряжение и нервозность — слова женщины резали по живому.       На самом деле, она была более чем права — в интернате, казалось бы, сомнений и трудностей с принятием своих и чужих чувств было меньше, те объятия и ласковые слова, тёпло, делимое между ними с Колей — всё это было спасением от страшной реальности, отвлечением, и Клаус словно принял их неправильность и смирился тогда. А теперь… А теперь боялся… Но чего?       Ответ на ум приходит сам собой, немного даже неожиданно и отрезвляюще ясно — он боялся именно того, что Коля осознает свою нелюбовь, что мальчишка посмотрит на него однажды, когда Ягер в очередной раз будет забирать его погулять в парке на выходных, и скажет короткое — «я вас больше не люблю».       Клаус умер бы на месте.       Он боялся, что парню станет не интересно, что найдётся кто-то важнее него. Нет, конечно он хотел, чтобы у Коли появились новые друзья и знакомые, чтобы он не боялся общества и не прятался за спину мужчины, когда они будут заказывать мороженое в джелатерии. Клаус до спёртого дыхания боялся оказаться ненужным, боялся, что Коля не переедет к нему после выпуска, что вся подготовка окажется напрасной. Он боялся оказаться скучным романом без иллюстраций. Коля был его тихой гаванью.       От психотерапевта он уходил в весьма приподнятом настроении, хотя обычно едва ли не за голову хватался от раздирающей эмоциональной боли и желания напиться в стельку в ближайшем ирландском пабе. И пускай в этот раз ни сам разговор, ни мысли, посетившие его больную голову, не были чем-то позитивным, но они дали чёткий ответ на гложившие его сомнения и страхи. В это раз он уходил без мысли, что все эти визиты в психотерапевту пустая трата времени и денег.       Уже в машине на пути в сторону торгового центра, где он собирался купить пару комплектов постельного белья для одноместной кровати в гостевой комнате своей квартиры, он слышит по радио новость о старом, далеко не добром интернате.       Ведущая новостного радио канала рассказывает последние детали дела Вальтера Грима и его соучастников. История, произошедшая в исправительном пансионате, потрясла народ и стала общественным резонансом — люди требовали информации о ведении дела и промежуточных решениях, люди требовали правосудия. По сему, даже по радио можно было услышать, пускай и спустя два месяца, о последнем, решающем заседании зала суда и вынесении приговора для учителей, третировавших воспитанников.       Приятный мягкий тембр ведущей рассказывает историю от начала и до конца, в промежутке упоминая, что это последние упоминание о ныне закрытом исправительном пансионате.       А ведь пансионат действительно закрыли, там больше не будут принимать и воспитывать сирот. После всего, что Грим натворил, репутацию места будет не очистить, даже если заменить всех учителей, сделать ремонт или что-либо ещё. Теперь навсегда то место проклято и сможет выживать только лишь за деньги с билетов — было принято решение оставить старое имение музеем, да и то, для посетителей откроют его не очень скоро.       С одной стороны, это было печально, ведь само здание и парк вокруг были достойны лучшего. Прекрасные интерьеры, с любовью ухоженная территория, но с другой стороны было желание спалить то место дотла, стереть из истории любое упоминание о нём.       Пальцы крепко сжимаются вокруг руля, когда ведущая на радио, тяжко выдохнув, рассказывает ему уже известную судьбу насильников. Казалось бы, каждый из них получил строгое наказание и большинство не отделалось от колонии строгого режима, но всё же, слушая их приговоры, Клаусу казалось, что заслуживали они чего-то более страшного. Да только в стране мораторий на смертную казнь.       Вальтера Грима на пару с учителем физики единственными отправили в психиатрическую клинику, где за обоими ведётся отныне усиленный контроль. У физика жена подала на развод, как только узнала о тех ужасах, что он творил, а после бедная женщина вместе с детьми уехала жить на другой конец страны, лишь бы не вспоминать о некогда любимом муже.       Впрочем, физику ещё можно сказать повезло — его не пичкают транквилизаторами, как директора, что свихнулся окончательно и даже успел покусать нескольких докторов. Да и вероятно, через месяц другой, физика переведут в тюрьму особого режима, скорей всего в ту же, где свой срок в двадцать пять лет отсиживал их общий с директором товарищ — учитель музыки. А вот Грим на всю жизнь станет заключённым белоснежной комнаты, а с такими лекарствами и вовсе скоро станет недееспособным и о никакой силе не сможет говорить.       С остальными дело обстояло весьма ожидаемо — рассадили их по возможности в разные колонии, да влепили максимальный срок без возможности оспорить приговор. Меньший из приговоров понёс комендант — его посадили в обычную тюрьму, но Клаус уверен, особо сладко тому не приходилось, всё-таки быть причастным к подобным преступлением даже среди других заключённых считалось мерзким и ужасным.       Что касается воспитанников, то можно сказать, что в случае некоторых из них, история с интернатом, вернее с его раскрытием, пошла более чем на пользу — они не только попали в более благоприятную и безопасную обстановку, но и некоторые из них обрели семью, которой могли никогда не познать, оставаясь в тени более «послушных» и «простых» детей.       Всего из мальчиков интерната усыновили пятерых и ещё над двумя потихоньку оформлялась опека. Очень много приёмных родителей повалилась в детские дома искать пострадавших от насилия мальчишек, да только единицы прошли все нужные проверки, и даже из тех не многие решились довести дело до конца и принять в семью травмированного подростка.       К Коле с Демьяном тоже присматривалась одна пара, по началу решившая, что мальчишек усыновлять стоит вдвоём, но те так упёрлись рогами, что потенциальные родители выбрали двоих других белокурых ребятишек из младшей группы. В общем, четверо из детей, нашедших дом и семью, были юноши из самой младшей группы, а остальные трое были постарше. Самым взрослым из усыновленных оказался погрузившийся в депрессию Йозеф, которого забрала к себе семья фермеров — приёмные родители, как и сам мальчик, были медно-рыжими.       Клаус искренне радовался за учеников, ведь даже те, что оставались пока что в детских домах, были в разы счастливее и здоровее. Ягер несколько раз навещал бывших воспитанников и старался держаться на связи. Мальчишки ему радовались, расспрашивали про книги, про новую работу и прочее.       О новой работе как раз было что рассказывать. Клаус так и не вернулся к работе консультанта полиции, эту работу он пожелал забыть как страшный сон вместе с работой преподавателя. Сейчас он устроился на полставки редактором в местную газетёнку Мюнхена и параллельно с этой работой писал свои рассказы, очень много писал, некоторые даже были опубликованы в конце нескольких выпусков газеты. Для него даже хотели завести отдельную колонку, но, посчитав свой труд сравнительно непостоянным, он спешно отказался от такой чести.       В родной квартире работалось куда легче, чем в душной крохотной комнатке интерната, где места перед кроватью метр на метр и ещё немного у двери. Дома не было до отвратительного скрипучей мебели, старых керосиновых ламп и желтоватых медовых свечей. Дома пахло домом, как бы глупо это не звучало, а ещё немного лавандовым ополаскивателем для белья, имбирным пивом и полевыми цветами.       Последнее было скорее чем-то фантомным, ведь не могут же разносить сладковатый травянистый запах уже давно засушенные веточки. Коля посвятил сушке цветов много времени этим летом, всё повторял — «Вы как-то написали, что я пахну также, извините, я прочитал в заметках…».       Клаусу было приятно, что Николенька пытался «наследить» в его квартире на выходных. Мальчишка ставил кружки иначе, чем Ягер, иначе выдавливал зубную пасту из тюбика, совершенно по-другому вешал полотенца. Клаусу нравилось утром в понедельник встать и в каждой маленькой детали видеть — Коля был здесь. С парнем было спокойно и Ягер отчаянно боялся потерять это чувство.       Паркует он машину на подземной парковке торгового центра и, прихватив с собой лишь кошелёк да тряпочную авоську, направился к лифтам. Задача предстояла непростая — выбрать для Колиной комнаты постельное бельё и всякую мелочёвку, что создала бы уют.       Подготовка Колиной будущей комнаты заняла у него порядка полутора месяца. Сначала, он на пару с Тилике переклеил старые бежевые обои в мелкий сиреневый цветочек, решив, что светлые серовато-зелёные однотонные обои для молодого парня будут лучше. После, Клаус почти две недели ждал заказанную мебель — одноместная кровать с деревянным изголовьем, рабочий стол, стул, узкий книжный шкаф и шкаф для одежды чуть пошире.       На самом деле был риск, что парень после переезда не захочет спать в отдельной комнате и вся переделка гостевой-гардеробной-барахольной под нормальную спальню была тотальной бессмыслицей. За всё те выходные, что мальчишка оставался у него, он постоянно засыпал с Ягером в обнимку, лишь изредка разрешая мужчине лечь отдельно на диван в гостиной.       Несмотря на то, что с событий интерната прошло достаточное количество месяцев, Коля по-прежнему отчаянно нуждался в нём и, судя по признаниям воспитателей детского дома, в самые первые недели в новом месте парень с трудом справлялся без Ягера. Из-за этого мужчина старался как можно чаще навещать его и Демьяна, что строил уже наполеоновские планы на будущее. Да уж, а Клаус ещё переживает, что вдруг Коля от него откажется.       В общем, в магазине он выбирает три комплекта постельного белья, все белые и различались лишь по едва видному рисунку — полоса, горошек и клетка. Подходя ближе к кассе, он захватывает ещё упаковку с белыми занавесками, решив, что с одним только руло в комнате будет не очень уютно, да и напоминать скудное убранство общих комнат в крыле мальчиков в интернате тоже.       На мелочёвку он так и не тратиться, без Коли нет смысла, пусть лучше «украшения» появятся на полках со временем, обрастая не только уютом, но и разделёнными воспоминаниями.       Чёрт его знает, с каких пор Ягер такой сентиментальный романтик.

· · • • • ✤ • • • · ·

      Месяц. Целый один месяц они живут вместе под Ягеровой крышей. Завтракают, обедают, ужинают и смотрят фильмы тоже вместе, не оставляя друг друга даже ночью. Николай конечно был рад и растроган обустроенной для него комнате, но жить в ней не захотел, пробовал конечно, но в первую же ночь тихонько пробрался к Ягеру и нерешительно таращился на него, ожидая, пока спящий мужчина разлепит глаза и пригласит мальчишку к себе под одеяло.       Это обижает куда меньше, чем Клаус себе представлял, пока готовился к принятию парнишки в своём доме. Впрочем, свыкаться было с чем. С переездом Коли в быту поменялось куда больше вещей, чем при визитах юноши на выходных. В ванной прописался второй халат, а в прихожей висела вторая куртка и стояла вторая пара ботинок — раньше такое случалось лишь в определённые дни, а теперь стало обыденностью.       В холодильнике стало водиться больше кисломолочных продуктов, всевозможных творожков, йогуртов и нелюбимых Ягером трясущихся цветных желе. Конечно, дорвавшийся до неограниченного сладкого, парень хотел бы только этим и питаться, но мужчина старался следить, чтобы в желудке юноши ежедневно была и полезная тёплая пища, желательно с большим количеством овощей.       Пришлось даже завести тайник на верхней полке над вытяжкой.       Пока их отношения с Колей развивались медленно и, по мнению парня, весьма печально — Клаус не хотел спешить, его по-прежнему тормозили события интерната и личные принципы. Он давал Коле себя обнимать, целовать в щёку и порой даже сидеть прижавшись на своих коленях, но никогда сам не начинал, не брал инициативу, лишь совсем изредка мягко касался губами его лба или виска, скромно так.       Коле хотелось большего, ему хотелось, чтобы Ягер его тискал, прижимал к себе, чтобы целовал и говорил что-то нежное, как это делали любовники всех тех дамочек из книжек, что он успел прочитать. Ему хотелось, чтобы Клаус положил его лопатками на диван под звуки очередного блокбастера и, придавив своим теплом, ласкал и гладил. Коле хотелось узнать, что это, когда по любви и взаимно.       Но Клаус не смел даже думать об этом, гнал эти мысли, едва проклёвывался их росток в сознании. Даже когда Коля просил его поцеловать, сказать что-то, мужчина не смел опошлить свои действия, не мог заставить себя коснуться обветренных губ мальчишки своими. Хотя стоит быть откровенным — порой этого безумно хотелось, особенно в те моменты, когда мальчишка переставал казаться совсем юным, тогда, когда в Коле просыпалась незнакомая доселе игривость.       С этими мыслями он суёт в чемодан два светло-серых свитера, один побольше, для него самого, и один поменьше — для Коли. Купить парные свитера было прихотью парнишки, хотя и провернул он её так, что до Ягера дошла спланированность покупки лишь спустя пару часов.       В тот день они ездили покупать Коле зимнюю обувь. И кто же знал, что взятие птенца под своё крыло, будет так дорого? Казалось, что траты совершенно не кончались, но с другой стороны, было в этом и что-то приятное, точнее приятным была реакция юноши каждый раз, когда Клаус приносил ему что-то новое, или давал добро на покупку очередного комикса, корма для бездомных кошек под балконом или новой пары цветастых носков с перцами или в сложный геометрический рисунок.       Коля каждый раз сначала загорался, а потом смущённо отводил глаза, думая, что транжирит и ведёт себя некультурно. Пару раз, когда Ягер тянулся его обнять, чтобы приободрить, то парень дёргался, словно Клаус хотел его ударить. Это пугало и вызывало желание лишь сильнее оберегать мальчишку. Поэтому, покупки стали своего рода терапией для Николеньки. Главное было теперь его не избаловать.       Возвращаясь к истории со свитерами, Клаус не мог сдержать глупой довольной ухмылки и даже глаза чуть щурил, оглаживая кончиками пальцев мягкую шерсть. Коля тогда ткнул пальцем в манекен на витрине и сказал, что Клаусу подошёл бы светло-серый оттенок, да и к тому же, юноша уже почти затаскал все свитера старшего.       После, парнишка довольно смотрел на Ягера и иногда поглядывал на вешалку с такими же свитерами, явно присматриваясь, есть ли там меньший размер, приговаривая ещё, что ткань очень мягкая и нежная, пока ещё не такая грубая, как постиранные в неправильном режиме старые свитера Ягера.       В общем, уговорить Клауса на покупку оказалось проще пареной репы.       — Клаус, а Вы не видели шоколадный пудинг? — голос мальчишки вырывает его из воспоминаний, возвращая в приятную атмосферу послеобеденного времени. Даже спустя почти год, юноша не мог называть его никак иначе чем на «Вы». Голос бывшего ученика подрагивал, словно произнося имя старшего, он прощупывал почву, примеряясь, как далеко можно сегодня зайти.       — Ты съел его на завтрак, — ответ получается до неприятного учительским, но Клаус уверенно гонит эти мысли да кладёт сверху на свитера «косметичку» с нижним бельём. На последней очередной герой из их общего любимого фильма — седовласый старик, кричащий «Ты не пройдешь!».       На самом деле, вернувшись в родной город и устроившись наконец на нормальную работу, Ягер почти забыл то ощущение погружения в девятнадцатый век, хотя и должен был признать, что атмосфера интерната очень сильно отпечаталась на нём. А вот Коля, смотря на яркие вещи для фанатов той или иной вселенной, словно с другой планеты, таращился на них и думал — «Как чудно!».       Поэтому было совершенно неудивительно, что младший так загорелся интересом к поп-культуре и усиленно изучал и коллекционировал по возможности интересные для него вещички. Коля порой жертвовал сном, желая поглотить как можно больше яркой, новой информации.       За месяц их совместного, считай, семейного проживания, Клаус постарался выработать своеобразный график подъёмов и отбоев. Они обязаны было лечь не позднее часа ночи и встать не позднее десяти часов утра. Впрочем, такие правила были куда гуманнее, чем те, по которым несколько лет жил его мальчишка. Да и к тому же, по будням в двенадцать часов дня у Коли были подготовительные занятия для поступления в университет.       По идее, мальчишка должен был, как и остальные дети-сироты, иметь возможность поступить в высшее учебное заведение сразу после выпуска, но к сожалению, интернат не научил его социализации и лишил некоторых важных в современном мире умений и знаний.       Коля совершенно не умел по началу пользоваться компьютером, мобильным телефоном, телевизором, общественный транспорт был чем-то из кошмарных снов, даже когда там не было утренней давки и можно было развалиться хоть на два сидения сразу. Коля с восторгом и непониманием узнавал про бесконтактные платежи карточкой, да и в принципе, что деньги бывают на каком-то там счету и что не надо таскать с собой наличку.       Парень отлично танцевал, пел, с закрытыми глазами сервировал стол по этикету и даже вязал крючком, но все эти умения были незначительными и не нужными в реальном мире. Конечно, Ягер не хотел чтобы такие навыки, пускай и полученные в ужасной среде, пропадали, оттого то он и записал Колю на тренировки по современным танцам. К тому же, это должно было помочь ему лучше социализироваться и привыкнуть к настоящему миру, обзавестись в своём лексиконе сленгом и прочим молодёжным, чему Ягер, в силу своих приближающихся сорока лет, не мог научить.       Завтра они собираются поехать в Гамбург и остаться в старинном городе на пару ночей. Им страшно хотелось посетить несколько замков в округе и, конечно же, навестить одного из мальчишек, что уже почти пол года жил там с новой семьёй. Последнее было в основном инициативой терапевта Ягера, которая сказала, что лицезрение счастливого ребёнка, окружённого любовью, поможет мужчине избавиться от постоянного накручивания или хотя бы приуменьшить его самоедство на почве тех мальчишек, которых он не смог спасти.       На самом деле, по пути в Гамбург они будут совсем недалеко от бывшего исправительного пансионата для непослушных мальчиков, и у Клауса была мысль заехать туда, чтобы навестить могилку Серафима, оставить цветы и поговорить, сказать, что выполнил обещание. Правда сказать, были у него сомнения, что они с Колей готовы вновь оказаться в тех стенах, пускай лишь и на территории сада и парка. Возможно, им не стоит спешить с этим.       — Там должен был быть ещё один, — хмыкают за его спиной, напоминая о пропавшем шоколадном пудинге, а после раздаются тихие, чуть шаркающие, шаги и Коля присаживается рядом на корточки, задевая плечо мужчины своим и по-птичьи склоняя голову на бок, — А вы положили зубные щётки?       — У него вышел срок годности, — врёт он на счёт сладкого, зная, что мальчишка поймёт и будет шутить потом про то, что Ягер его объедает, хотя сам якобы не ест сладкое, — А щётки нам ещё утром будут нужны, — Коля кивает на последние слова, а затем быстро чмокает, считай, клюет, мужчину в щёку и пытается быстро метнуться прочь, боясь, что Клаус может отреагировать неодобряюще.       У них однажды был весьма непростой разговор на эту тему и Колю тогда сильно зацепило, что мужчина не проявляет к нему желанного внимания, хотя и признаёт, что парень ему небезразличен. Бывшему ученику было совершенно не понять, как можно хотеть человека во всех смыслах, любить его робкие прикосновения, улыбку, глаза, голос, Боже, да всё на свете! Но даже не пытаться добиться его, не пытаться завоевать его лаской и тёплым словом. Да и что пытаться? Вот он Николай, только помани и сразу в руки пойдёт!       Разумеется мальчишке не хотелось, чтобы Клаус подобно зверю завалил его и взял — это напрямую возвратило бы его в изумруд ненавистного кабинета, даже в глазах казалось, что появляются золотистые блики зеркальной рамы и настенных бра, дыхание спирало на раз, и в груди начинала зреть самая настоящая паника.       Но Коле очень хотелось чувствовать, что и его действия правильны, что и его касания приятны, что слова мужчины не пустые и имеют под собой вес. Иногда Коля просто не чувствовал себя любимым, а потом винил себя в том, что он неблагодарный, глупый и жадный до внимания сирота.       И Клаус это видел. Видел и делал вид, что слеп. Опять.       Хотя пожалуй, ключевым здесь было прошедшее время — видел-делал, ведь больше он не собирался быть скупым на эмоции. Во всяком случае, он больше не мог позволить Николеньке страдать, разъедаемым чувствами, да и сам больше не мог глушить в себе сосущую чёрную дыру. Он изводил их обоих. Пора было с этим заканчивать.       Поэтому, он встаёт на ноги и быстро оказывается рядом с удирающим учеником, чьи кончики ушей горели точно маков цвет, а в глазах появился озорной, но в тоже время напуганный блеск. Клаус хватает его за тонкое запястье, чувствуя под пальцами бусинки браслета из розового кварца и аметиста — они купили их ещё в мае, когда Клаус водил Николеньку в приезжий парк аттракционов.       Притянув юношу к себе, он заключает того в крепкие медвежьи объятия, прижимает к себе, а затем, под недовольное сипение и фырканье юноши, целует того в растрёпанную макушку. Коля под его касанием замирает и кажется даже дыхание задерживает. Наверное, ему было сложно поверить в реальность происходящего, что его вот так вот бесцеремонно обнимают, не дают вырваться, хотя он и не пытается.       Мальчишка медленно, осторожно приподнимает голову, упираясь глазами мужчине в подбородок, щёки у него горят, а во всём теле селится настороженность и полное неверие. Он нерешительно поглядывает на Ягера исподлобья, тонко почувствовав смену настроения у старшего и совершенно не зная, как на это реагировать, да и правильно-ли он всё истолковал?       Они смотрят на друг-друга всего ничего прежде, чем Коля, поджав губы привстаёт на носочки и прижимается губами к губам Ягера и, не почувствовав привычного сопротивления мужчины, крепко обнимает его вокруг рёбер.       Сердце заходится в бешёном ритме, а улыбка сама растягивается на губах, и Клаус чувствует невероятное облегчение, словно впервые за долгие месяцы сделал действительно правильный шаг.       Он гладит юношу по спине и касается кончиками пальцев его худых плеч. Мальчишка под его руками покрывается мурашками, начинает дышать сбивчиво, а алый румянец расцветает на его бледной молочной коже всё сильнее, спускаясь размазанными всполохами на шею и грудь.       Клаус осторожно, на пробу, проводит кончиком языка по сомкнутым губам младшего, оставляет нежный поцелуй на левом уголке его губ и пробует вновь, чувствуя, как тонкие губы поддаются ласке и пропускают его язык, давая целовать по-взрослому.       Коля млеет, мычит совсем тихо, на грани слышимости, и весь дрожит от бережных касаний мужчины к его лопаткам, выпирающим бедренным косточкам. Клаус гладит почти невесомо, раззадоривая нежную кожу и вселяя доверие своей неторопливостью и вниманием.       Сам парень не решается трогать старшего, и дело было не только в его неловкости и неопытности, но и в навязчиво лезущих в голову воспоминаниях, жестоких и беспощадных, они сковывают его движения, выключают какое-либо движение языком в ответ мужчине. Внутренне Коля кричит и молится, чтобы тело слушалось его, но то лишь покрывается крупными мурашками, а тонкие пальцы дрожат, касаясь шеи Ягера, слабо цепляясь за ворот его домашней кофты.       — Всё в порядке? — отстранившись, мужчина оглядывает сметённое состояние парня и бережно проводит костяшками по его скуле, заправляет отросшую прядь ржаных волос за ухо.       — Д-да, просто… — Николай отводит глаза и роняет голову старшему на плечо, — Я не знаю… Я, — он не может подобрать слов, но вдыхая привычный и уже самый родной запах мужчины, вдруг счастливо улыбается, осознав, что наконец-то всё так, как ему хотелось, что он в полной безопасности, — Я счастлив! — тихо признаётся он и, хихикнув, мотает головой, потираясь лбом о плечо мужчины.       Мысли о страшном постепенно покидают его думы, оставляя после себя лишь сильное желание и спокойствие. Клаус размеренно дышит ему на ухо и не спешит торопить события, к тому же, возможно им стоило бы остановиться на этом и не нырять в омут с головой. Но младший, к его большому удивлению, кладёт руки на его ягодицы и щипает, улыбается по-плутовски и трётся носом о ключицу.       Коля считал, был почти уверен, что делает всё правильно.       От неожиданности, Ягер даже поражённого вдоха не может сдержать, а после тихо смеётся.       — Проказник, — говорит он, а Коля на его слова лишь фыркает и вновь прикасается губами к губам старшего.       — Научите меня также, — просит он, выдыхая бывшему учителю в рот и проводя кончиком языка по нижней губе, надеясь, что делает всё как надо, что та литература с дальнего угла библиотеки написана достоверно и он может на неё полагаться.       И Клаус учит, увлекает неопытного юношу в сладкий поцелуй, подталкивая его язык к движению своим собственным. И кажется, в момент взаимного изучения друг-друга, вся реальность вокруг растворяется, ничто из старых страхов и зажимов не пугает, не тормозит и не отталкивает.       Он осторожно ведёт юношу в спальню, следя за тем, чтобы они не собрали все углы и дверные косяки по пути, а после укладывает на постель, точно самую дорогую вещь, а сам нависает сверху, стараясь не придавить младшего своим весом. Но Коля не был бы Колей, если бы не потянул Ягера на себя, заставляя полностью лечь на него и сплестись не только языками, но другими конечностями.       Клаус не помнит, когда кого-то с таким трепетом и бережностью подготавливал к соитию, он не помнит, когда последний раз желание быть с кем-то одним целым завязывалось не только на физическом влечении, но и в первую очередь на желании доставить партнёру высшее удовольствие, заставляя того доверчиво льнуть к рукам, извиваться и забывать даже собственное имя.       Коля ахает под ним, когда они соприкасаются кожей к коже, разгорячённые и искренние. Мальчишка смущённо мычит, чувствуя руки мужчины практически на каждом участке своего тела — на плечах, рёбрах, бёдрах, ногах и на горячем естестве, что крепко стояло, упираясь Клаусу в бедро.       Он целует шею юноши, выводит языком завитки по его тонким ключицам, таким бледным и чистым, без единого воспоминания о страшной синеве, отравляющей отражение в зеркале. Клаус губами сжимает кожу, не сильно, не желая оставлять на ней следов или причинять слишком порывистым касанием дискомфорт мальчишке.       Коля хнычет, когда Ягер вжимает свои бёдра в его и их горячие естества касаются друг друга, чуть скользя от естественной смазки, что крупными каплями выступала на головке и скатывалась на живот юноши. Коля не знает, куда себя деть и поэтому просто тает под уверенными руками, зная, что мужчина ни за что не сделает ему больно, ни за что не сделает лишнего шага без Колиного желания и готовности.       Клаус с ума немного сходит, старясь сдерживать в себе порывы где-то сжать чуть сильнее, провести по молочной коже зубами. Он сдерживает себя, чтобы не напугать и не переборщить. Но всё это безумие, пульсацией отдающееся в висках и каждой маленькой венке, оно стоит его сильно сбившегося дыхания и слабой дрожи в перенапряжённом теле — мальчишка под ним жмурится и улыбается, ахает от лёгких поглаживаний низа живота и уверенных толчков пальцев внутри.       Ягер не может не радоваться, осознавая, что его тепло и любовь вытеснили ту страшную травму из их постели, что сейчас для Коли существует лишь только он, его руки, губы и тёплые ласковые слова, признания.       Удерживая мальчишку в своих крепких объятиях, он чувствует, что никогда не был столь же любимым как сейчас, и конечно же, никогда не любил никого так сильно, как Николая.       Коля высоко стонет, когда на третьем толчке изливается между их телами. Он обмякает и кажется, от переизбытка чувств готов упасть в обморок. Клаус выскальзывает из младшего, не желая терзать его гиперчувствительное после оргазма тело, и доводит себя до конца крепко сжатым кулаком, а после падает рядом на кровать, улыбаясь тому, как скользит его потное плечо, прикасаясь к такому же Колиному.       Дыхание восстанавливается медленно, но Клаусу плевать на эту тяжесть при вдохах и выдохах, он глаз оторвать не может от утомлённого, но совершенно счастливого лица юноши. Николенька с трудом балансирует на границе яви и сна, улыбается, прикрыв глаза и прижимаясьь плотнее к влажному телу мужчины.       Смотря на своего мальчишку, Ягер остро осознаёт правильность всего, буквально ощущая ту крепкую и нерушимую связь между ними, что образовалась благодаря и вопреки всем сложностям, что им пришлось пройти. Не смотря на все его глупые ошибки, Коля всегда оставался рядом и Ягер не мог быть более благодарным юноше за его любовь и доверие.       Коля стал его тихой гаванью.