Там, где нас нет

      Ответ от Тилике приходит через три дня после отправки — письмо, написанное вручную и запечатанное полицейским штампом, поступает Ягеру в руки через садовника, что ранним утром перед занятиями подравнивал в последний раз перед зимой коридоры живых изгородей, вид на которые открывался из окна одного из кампусов. Степан явно выполнял свою работу не потому что это действительно было необходимо, а для того, чтобы привлечь внимание мужчины. Лишь махнув приветственно садовыми ножницами, белорус даёт понять, что время встречи наступило.       Вместе с небольшим белым конвертом, отливающим холодной синевой, садовник передаёт Клаусу и ключ от кабинета, в крошечное колечко на рукояти которого был продет кожаный шнурок. Они почти не говорят, лишь обмениваются незначительными фразами о погоде, Клаус хвалит аккуратно и ровно подстриженные кусты, а после удаляется в здание, напоследок заверив, что как только книга будет готова, он вышлет её по адресу белоруса.       Мужчина, впрочем, не требует ни внимания, ни каких-либо разъяснений странноватого поведения учителя или учеников, что стали ещё более осторожными, чем раньше и слабо улыбались садовнику, лишь стоя почти вплотную к стенам здания и не подходя ближе. Клаус тоже это заметил, вот только дать хоть какое-то объяснение такому поведению воспитанников никак не мог найти. Вероятно, им было боязно подходить даже к такому добросердечному человеку, как белорус.       Со вчерашнего дня учителя не на шутку разошлись, вызывая мальчиков «поговорить» наедине по нескольку раз на дню — Клаус видел багровые следы порки на ногах учеников, видел следы ногтей и отпечатки хлёстких ударов ладонью. Самое страшное, что было не понять, позволяли ли учителя себе что-то более рукоприкладства — мальчишки не говорили об этом даже товарищам, а по их поведению было не разобрать отличий — держались ровно, сидели не переваливаясь на бок. Но несмотря на это, Ягеру нужно было действовать быстрее, у него не было больше времени тянуть кота за хвост и ждать очередную неделю, собирая тайно кусочки жуткого пазла.       Весь день копия ключа от кабинета жгла ему кожу на груди через все слои одежды. Казалось, словно небольшой ключик стал вдруг невыносимо тяжёлым и теперь тянул вниз внутренний кармашек его тёмно-синего пиджака в мелкую чёрную полосочку. Руки так и чесались достать этот железный ключик и покрутить его между пальцев, вот только почему-то было полное ощущение, что металл раскалённым жаром обожжёт пальцы вплоть до серой кости, а затем и вовсе испепелит всё вокруг. Такой маленький предмет, а в нём столько скрытого могущества, которое могло прекратить страдания воспитанников интерната.       Такие незваные мысли до краёв заполняют разум, мешая сосредоточиться на уроках. С такими мыслями даже дышится не просто, словно через раз и то неуверенно. Руки ощущались точно крепко скрученными волокнами каната, напряжение каменной хваткой держало плечи, спину, даже четырёхглавые мышцы пульсировали и с каждым ударом сердца сокращались сильнее. Самую малость он чувствовал себя хищником, затаившимся в засаде.       Мальчики старшей группы тихо переговариваются, что-то рисуя на достаточно крупных листах крафтовой бумаги, рулон которой стоял в углу класса за рядом последних парт, где обычно сидели Коля с Демьяном и откуда в самом начале бросали на Ягера заинтересованные взгляды. Сегодня он дал им групповое задание, которое не требовало его постоянного внимания, давая время на изучение материалов, присланных Тилике.       Но прежде чем открыть плотно набитый белый конверт, он в сотый раз оглядывает мальчишек, устало трёт глаза, стараясь выдохнуть как можно тише, чтобы не напрягать учеников — те и так на взводе — неглупые ведь, всё понимают, что он делает и для чего.       Смотря на юнош, на их добрые, но бескрайне печальные глаза, Клаусу становится невыносимо тоскливо, ведь у этих детей не было детства, не было игр или счастливых воспоминаний, которые они могли бы пронести через всю жизнь и припоминать в будущем за кружкой чая, хихикая и рассказывая о своих проделках и приключениях своим детям.       Они без пяти минут взрослые, которые даже толком не были детьми. Да и взрослыми они станут только по годкам в паспорте, но никак не по опыту, разве только по количеству боли, которую были вынуждены вытерпеть и которую по-прежнему терпят изо дня в день.       Сейчас всё поменялось, от начала и до конца, от восприятия богатых интерьеров, до отношений с людьми интерната. Золото и картины не радовали глаз, запахи не смешивались в особую романтику этого места, ничего больше не цепляло взгляд, не радовало и не восхищало. Смотря на подсвечники в виде птичек в учительской, он не видел свойственной крылатым свободы, даже их неживое подобие казалось заключённым в клетку. А собственный класс, кровь ковра перед столом и изумрудный мох парчового покрытия рабочего стола вызывали ничего, кроме чувства отвращения и желания спалить здесь всё к чертям собачьим.       Проведя рукой по лицу и судорожно выдохнув в холодную ладонь, он трёт большим и указательным пальцами глаза, ведёт ими по переносице, чуть сжимая. Раскрыв глаза, взгляд сталкивается с обеспокоенным взором Николенькиных синих омутов — мальчик смотрит на него, подперев кулаком подбородок и совершенно не слушая, о чём болтают остальные члены его группы. Юноша словно чувствовал и понимал его на расстоянии, настолько привык к мужчине, что замечал и чуял малейшее изменение в его привычно спокойном и отстранённом на вид поведении.       Приходится выдавить из себя измученную ухмылку, чтобы унять беспокойство парня, но тот лишь хмурит в ответ свои густые брови, кривит уголок губ да дёргает головой, мол, «не врите мне, я всё прекрасно вижу».       За прошедшее время после эпизода в спальне в их отношениях мало что поменялось — они более не повторяли произошедшего и даже не поднимали эту тему в разговоре. Да и что толку-то? Оба знают, что в этих стенах у них нет продолжения. Клаус не говорил Коле о своих нежных и бережно хранимых чувствах и больше не слышал подобных признаний от Николая.       Ягер по-прежнему перед сном и после пробуждения целовал Колю в лоб или макушку, трепал его ржаные пряди и обнимал, бесконечно нежно, тепло и долго, так долго, как они могли себе позволить. Большего парень не просил — и без того чувствовал себя любимым, оберегаемым и ценным.       Их отношения стали определённо честнее на ментальном уровне, семейнее даже что-ли, но не как у отца с сыном и не как у женатой пары — это было нечто только принадлежащее им, только им двоим ясное и ими двоими хранимое. И большего было не надо, не сейчас точно.       Клаус по-прежнему справлялся с нуждами и позорными желаниями своего тела сам, вот только теперь не убивал себя мысленно за порочность этих самых желаний. Понимал всё конечно прекрасно, знал, что если проявит своё желание при Коле, то юноша доверчиво и искренне ответит ему, упадёт в объятия и сольётся с ним в одно, но внутренние тормоза работали исправно, снова сдерживая.       Коля неопределённо хмыкает и, коротко дав жест рукой, как бы говоря, что он с Ягером, возвращается к групповой работе, чуть неловко вклиниваюсь в активный разговор сокомандников, которых явно сильно увлекла тема урока — Османская Империя.       Потянувшись в выдвижной ящик стола за ножом для открывания писем, взгляд цепляется за комочек импровизированного мячика, что на первом уроке он соорудил из перчаток. Да уж, тогда он даже подозревать не мог, во что выльется работа здесь и какие пугающие тайны откроются ему.       Внутри дерёт ноющее чувство тоски, мелкими осколками заполняя лёгкие, даже дышится так, словно он после долгой болезни вышел на морозную стужу и теперь вдыхал полной грудью ледяной воздух, задыхаясь от его колючести. А ведь воздух в классе с трудом можно было назвать хотя бы свежим.       Ученики не обращают внимания на его действия, не поднимают глаз на него, когда он шуршит бумагами и с тихим стуком кладёт нож на деревянную поверхность стола, прямо рядом с телефоном, который он перестал прятать. Раньше он не решался нарушить дух старины, а теперь это противило ему и держать средство связи на рабочей поверхности стало чем-то вроде внутреннего протеста, импульса портить идеальную картинку. Ведь это всего лишь рисовка.       Уже разложив письмо Тилике и распечатки из базы данных по части педсостава, он краем глаза замечает внимательный взор рыжего парнишки за второй партой, что, сидя к нему полубоком, следил за его движениями и, чуть прищурившись, пытался разглядеть штамп на конверте.       — У тебя есть вопросы, Йозеф? — он изгибает вопросительно бровь, глядя на то, как юноша вздрагивает и, отрицательно замотав головой, отворачивается.       Мальчишка теребит манжеты рукавов, выворачивает кисти рук и это движение до сводящего чувство под языком напоминает о наболевшем. Пора было уже отпустить произошедшее и начинать исправлять всё, что было возможно исправить, да только поведение учеников раз за разом освежало в памяти воспоминания.       У Йозефа уши горят и глаза напуганные, Клаус видит это, как бы старательно парень не пытался отвести взгляд и выглядеть непринуждённо. На бледной конопатой коже почти нет следов насилия, лишь на коленях выделялись бледно-жёлтые пятнышки уже почти заживших синяков.       В голове складывается не шибко радужный пазл — это паренёк мог быть потенциально тем, кто сливал информацию о действиях Ягера учителям. Хотя по правде говоря, под роль лазутчика подходило ещё несколько парнишек — двое из самых младшеньких, один долговязый из средней группы, а теперь ещё и этот рыжий.       Сказать, кто из них больше подходит на эту роль было крайне сложно, ведь все они были менее побитыми, чем остальные, вели себя немного подозрительно, осторожно, приглядываясь и прислушиваясь с удвоенной силой, да только такое поведение вполне могло быть просто особенностью, совершенно не связанной со слежкой. Живя и воспитываясь в такой ужасном месте научишься не только быть осторожным, предусмотрительным и тихим, но и обзаведешься паранойей и вероятно скрытой агрессией — подавленное изо дня в день состояние может в будущем вылиться в нечто более жуткое.       Коротко хмыкнув себе под нос, он опускает таки взгляд на присланные Тилике бумаги и принимается за их изучение. Начинает он с самого письма, сразу же с неким приятным ностальгическим чувством узнавая идеальный почерк друга. Хайн всегда писал крупно, ровно, выводя с точностью инженера каждый завиток на буквах — одним словом, его почерк — мечта отличницы и радость старому, да и в принципе любому учителю — легко читаемый и практически без неосторожных ошибок или пятен.       Само письмо короткое и беспокойное, Тилике явно разволновался за происходящее в интернате — парень всегда примерял такие случаи на себя, ведь все преступления, совершенные по отношению к детям и подросткам особенно его настораживали, ведь у самого было несколько младших братьев и сестёр. Впрочем, уже в первых строках письма Хайн обещает держать группу наготове, чтобы при первом же звонке, не теряя ни секунды, сорваться в интернат и поймать злоумышленников.       Также Тилике комментирует необычность их общения через рукописные письма, а не привычные смс-ки, электронную почту или мессенджеры. Для него это показалось странным и чуждым, но он отмечает, что порой лучше делать то, что от тебя требуется и не задавать лишних вопросов.       Самое интересное во всех словах Хайна оказываются его, Ягера, собственные догадки и возмущения о том, что при изучении личных дел, он совсем не понял, как такие люди смогли устроится работать в интернат и уж тем более стать во главе его руководства. Это значило, что парень нашёл на учителей то, что те так усердно пытались скрыть из личного архива интерната.       Хайн подчёркивает четыре имени, что беспокоят его больше всего. В первую очередь, самого Вальтера Грима, за ним его заместителя Федерика, а следом двух учителей — математика и учителя музыки. Остальных отдельно он не отмечает, лишь подписывает коротко, что у тех вроде всё в порядке и помимо мелких нарушений за превышение скорости ничего нет.       Первым он осматривает распечатки менее подозрительных и настораживающих преподавателей. Большинство из них состояли в браке или были уже к этому дню разведены. Как Клаус и сам находил ранее, практически ни у кого не было корочки об окончании педагогического образования, лишь короткие курсы в не самых благосостоятельных школах.       Самым чистеньким и идеальным кажется физик, у которого и образование было соответствующее и сам он был примерным семьянином с прекрасной репутацией. Впрочем, Клаус даже в стенах интерната замечал, что мужчина был одним из самых отдалённых от учительского состава и в основном проводил время в своём классе. Тем не менее, отношения с учителями у того были прекрасными.       Далее он принялся изучать личное дело учителя математики, решив оставить Грима на десерт. У учителя на первый взгляд в бумажках не было ничего подозрительного, да только едва взгляд попадает на одну из последних строк, сердце сжимается — проходил лечение в связи с болезненной тягой к юношам младшего возраста. Чёрт возьми, да такого человека не могли допустить к детям даже на сто метров. К тому же, в той же графе о лечении написан пункт о запрете подходить к детским садам и школам ближе, чем на пятьдесят метров. Да как же его взяли? Ответ прост — Грим.       Внутри начинает всё гореть и клокотать, а мышцы вновь сковывает спазмом, в висках пульсирует головная боль и кажется, он мог расслышать, как закипала и бурлила кровь в венах, как быстро сердце гнало её по телу. Сейчас даже казалось, словно все звуки в классе стянулись вокруг в него в пузырь — он не слышал шёпота мальчиков и не мог распознать звуки бьющихся об окно тонких веточек близь посаженного дерева ивы.       Ему было определённо дурно и гадко читать такие вещи, и от того липкая неприязнь ползла по телу, когда он тянулся за следующими бумагами. Когда начало изучения сразу оказалось таким плачевным и пугающим, было страшно представить, что было в остальных личных делах.       В руки попадает досье на учителя музыки и то, что он в нём вычитывает заставляет внутренне содрогнуться и ещё сильнее помрачнеть. Вероятно, начать читать присланные Тилике бумаги прямо во время урока было максимально не лучшим решением, ведь едва он поднимает взгляд на учеников, то видит, как некоторые из них осторожно поглядывают на него, точно чувствуя ту тьму, подселённую в него этим местом и волнами исходящую от него.       Коля поджимает губы, смотря ему в глаза, и чуть приподнимает брови, как бы спрашивая, в порядке ли он. Приходится выдавить очередное подобие улыбки и кивнуть мальчишкам на листки с групповой работой, а самому вернуться к неприятному изучению.       У музыканта в досье написано, что он был ранее судим за изнасилование двух девочек подростков и вышел из тюрьмы буквально за год до принятия на работу в интернат. Как его допустили, опять же остаётся полнейшей загадкой. Неужели, за ним не был установлен контроль? К тому же, Клаус не заметил, чтобы учитель выезжал за территорию интерната, чтобы отметиться в ближайшем полицейском участке. Какие же были у Грима связи, что он смог всё организовать так, что никто даже перепроверять не стал? Как он умудрился собрать вокруг себя таких ублюдков, было совершенно не ясно.       А ведь учитель музыки был последним, с кем контактировал Серафим и вероятно именно эта встреча стала последней каплей для парня. Не было сомнений, что белокурый, стеснительный и совершенно безобидный ребёнок прошёл через тот же ад, что Николенька, а может даже хуже. Ягер был уверен, к сожалению, что насиловали мальчика не один раз.       В деле с Серафимом связи Грима явно имели место быть, ведь как же иначе никто после этого не явился с проверкой интерната или хотя бы с повторным опросом его, учеников и учителей. На теле мальчика было достаточно характерных повреждений, которые вмиг усомнили бы даже самого неопытного следователя или патологоанатома, что работал непосредственно с телом юноши.       Дела обстояли куда хуже, чем он мог предположить и вероятно, даже после накрытия стайки учителей и директора, дело обернётся куда больше. Не могло всё оправдаться простым стечением обстоятельств, просто не могло. Здесь всё было странным; начиная реновацией, принятием на работу и заканчивая погибшими воспитанниками, про которых нигде даже не сообщалось, ведь даже смерть Серафима обошла стороной любые газеты. Во всяком случае, было бы это хоть где-то освещено, Тилике бы связался с ним ещё до письма и просьбы о помощи. Другими словами было не сказать — это место проклято, проклято тем, что здесь поселился Вальтер Грим.       Сдержав недовольный полурык в себе, он прочищает горло и продолжает своё дело, беря в руки распечатки, связанные с молчаливым и хмурым Федериком. От чего-то новое знание о том, что мужчина несколько лет работал гробовщиком совершенно не удивляет его — заместитель директора был определённо похож на стереотипное представление о человеке этой профессии. Хотя его любовь к светлым костюмам из дорогих тканей и к идеально подобранным украшениям явно свидетельствовала о некоторых замашках денди. Денди-гробовщик — даже звучит убого и скорее комично.       Вот только ежовое фырканье и незаметно увенчавшая губы ухмылка быстро сползают с лица, сменяясь более чёрной эмоцией. Федерик был некогда осуждён за убийство, якобы совершенное в пьяной драке в состоянии аффекта. Да только при Ягере мужчина ни разу не прикоснулся к выпивке и вёл исключительно здоровый образ жизни. Если только унижение и избиение детей можно отнести к подобному.       Было ли то убийство злым умыслом или действительно было совершено случайно? Так и не разберешь, а верить в его «не специальность» было крайне трудно после того, чему Федерик способствовал в стенах интерната.       И это что же получается, тут преступник на преступнике, психически нездоровые люди и просто садисты? Верить в то, что учителя, на которых Тилике не смог найти компромата были совершенно невиновными, было невозможно. Они как минимум знали, что происходило в этом месте и ничего с этим не делали, а значит были на стороне преступлений. Ужасно и отвратительно.       А если бы на должность Ягера взяли бы другого человека? Менее заинтересованного в спасении детей. Встал бы он на сторону учителей? Или может сбежал бы? То, что Клаус оказался на своей должности было чудом и невероятным везением, да и ещё к тому же, с его то связями по прошлому месту работы. А факт того, что Клаус всё ещё числился учителем был тоже удивительно. Грим явно чувствовал над ним больше власти, чем у него было на самом деле. А может Клаус ошибался?       К личному делу самого Грима было страшно и гадко прикасаться. Этот человек до мозга костей ассоциировался у Ягера с чем-то мерзким и грязным, с тем, что хочется стряхнуть в мусорный бак, а затем поджечь. Без сомнений, большую роль в этом сыграла его, Клауса, личная причастность к происходящему.       Это ведь не было очередным делом, с которым он помогает полиции, это было его дело, в котором он тоже участник событий, в котором от него зависят изменения и в котором от него зависит не только собственная шкура, но и безопасность учеников. С последним пунктом, как он и отмечал ранее, были проблемы.       Создавалось полное ощущение, что болячка интерната обострилась, что учителя точно с цепи сорвались и не пытались осторожничать так ловко, как раньше, и всё же, Клаус видел лишь последствия их зверств. Они словно пытались наиграться пока есть время, пока у них не отобрали такую возможность и пока не упекли за решётку. Вот только перед смертью не надышишься.       Потерев глаза и метнув короткий взгляд на часы, чтобы свериться со временем до конца урока, он всё-таки приступает к изучению личного дела Грима, с фотографии, на которой директор пялится на него с привычной себе скользкой ухмылкой, а его блеклые серые глазёнки настолько светлые, что на чёрно-белом снимке кажутся почти одного тона с его белками, лишь более тёмная окантовка радужки отделяет сероватый цвет глаз.       У Грима нет каких-либо правонарушений, нет истории убийств или изнасилований, нет ничего, что привлекло бы сразу его взгляд в первом абзаце, да только в следующем он находит то, что ставит всё хоть немного на свои места, но при этом никак не оправдывает Вальтера. Несколько раз директор лежал в психиатрической клинике, самое длинное с год, вот только раз за разом врачи выписывали его и признавали пригодным для общества.       У Грима было признано маниакальное расстройство в слабой форме, повышенная сексуальность и садизм, который он якобы смог побороть ещё до тридцати лет. Со своевременным приёмом лекарств мужчина должен был с лёгкостью справляться в обществе и спокойно мог работать практически в любой сфере.       По началу, такое заключение врачей безумно злит Ягера, да только следом он вычитывает имя и фамилию главврача — этого мужчину посадили два года назад за приписывание пациентам ложных диагнозов, выписывании неправильных медикаментов и, что самое главное в этом деле, в проводимых такими образом экспериментов. Цель того врача было узнать, возможно ли развить в человеке то или иное психическое заболевание.       Внизу листа с личным делом Грима стоит помарка от Хайна, в которой он указывает на то, что Грим и тот врач были одноклассниками в школьные года и судя по всему, могли поддерживать связь до момента задержания второго. А это объясняло, как такой ненормальный человек смог «излечится» и заполучить должность директора исправительного пансионата для мальчишек-сироток.       Мог ли тот врач знать о склонности Грима к педофилии, помимо насилия? Вероятно, так оно и было, и судя по всему и сам врач был не против жестоких игр с неокрепшими как физически, так и эмоционально детьми. Но с этим он разберётся, как только Грим и его приспешники будут сидеть за решёткой, а воспитанники интерната будут в безопасности.       Сейчас оставалось только пробраться в кабинет директора и добыть последние доказательства, а после вызвать группу захвата, чтобы они оцепили здание и чтобы никто не смог выйти незамеченным. Главное, чтобы план не провалился и Грим не пронюхал этот шаг заранее, всё-таки со стороны Ягера было высшей наглостью и безрассудством читать столь важные документы прямо в классе во время урока. Впрочем, ждать ещё один день, а затем и вечер было нельзя.       Убрав бумаги обратно в конверт, а тот в свою очередь в портфель, он поднимается из-за своего места, чтобы провести окончание урока и собрать групповые работы для проверки. Вряд ли он конечно до последнего доберётся, но мальчикам это знать не обязательно.       Встав перед рабочим столом, он опирается бёдрами на деревянную поверхность и складывает руки на груди, смотря, как мальчики потихоньку заканчивают последние детали работы и аккуратно, по одной им понятной схеме, начинают складывать вещи в рюкзаки. Когда они заканчивают и Клаус прощается с ними с доброй улыбкой на губах, то ученики один за одним начинают покидать класс. Николай выходит по своему обычаю последним.       Он останавливается перед Клаусом, когда в классе не остаётся практически ни одного ученика и берёт грубую холодную ладонь мужчины в свои тёплые руки, гладит успокаивающе большими пальцами тыльную сторону ладоней, точно так же как обычно это делал сам Ягер. Они не говорят ничего, стоя так почти с минуту, а после Коля улыбается ему и, сжав напоследок ладонь, собирается уходить, но Клаус перехватывает его ладонь и поднявшись пальцами к тонкому запястью, тянет парня на себя.       — Коля, — начинает он тихо, остерегаясь, что кто-то может услышать, — Будь осторожен и сразу после уроков иди в комнату, и Демьяна с собой бери, — внутри зреет неприятное предостерегающее чувство того, что что-то может случится, попадись его мальчишка на глаза разошедшимся учителям.       — Что-то не так? — Коля интересуется так же осторожно, заглядывает ему в глаза и сжимает губы в тонкую полоску, подступает на шаг ближе и встаёт практически вплотную — он явно хотел окунуться в крепкие объятия и таким образом поддержать мужчину.       — Пока не знаю, — качает в ответ головой, несильно сжимает пальцы парня, — Просто будь осторожен, хорошо?       — Я постараюсь, — улыбается мальчишка, и прежде чем Ягер успевает возмутиться такой неожиданной и неуместной беспечности, отпускает руку мужчины из своей и отходит к двери, показывает язык и скрывается в коридоре.       Лишь печальные глаза парня намекают, что это было напускным, просто чтобы отвлечь Клауса. Это приятно.

· · • • • ✤ • • • · ·

      Ближе к вечернему часу — около половины пятого, Грим уезжает в город, то ли по каким-то личным делам, то ли почему-то связанному с внутренними делами интерната. Впрочем, это то и не важно. Важно было то, что директор покинул интернат и теперь у Клауса было порядка часа с небольшим, чтобы наведаться тому в кабинет.       Возможно, Грим будет отсутствовать дольше предполагаемого Ягером времени, но рисковать уж точно не стоило. Поэтому, едва машина директора с личным водителем покидает территорию исправительного пансионата, Клаус начинает собирать со стола свои вещи в портфель — не стоило терять ни минуты.       После последнего урока, что закончился ещё во втором часу дня, он собирался дать Тилике знак, чтобы они с группой захвата приехали, ведь одних только присланных другом документов было достаточно, чтобы вызвать персонал интерната как минимум на допрос. Вот только дело-то и обстояло в том, что этого недостаточно. А Клаус хотел, чтобы каждая тварь села за свои проступки и получила по заслугам. В такие моменты он даже жалел, что смертную казнь отменили ещё в середине прошлого века.       За время после урока Клаус успел обдумать всё на свете, начиная от их взаимоотношений с Коленькой и заканчивая тем, что он и воспитанники будут делать после завершения всего этого ада. И из всех этих раздумий ясно было только одно — куда-нибудь мальчишек пристроят, а вот насчёт самого себя он совершенно не мог ума приложить.       Работа в исправительном пансионате для «непослушных» юнош точно на несколько лет отбила желание работать учителем, разве только репетиторство могло сойти. Работа в полиции тоже не манила — гадости преступлений и потрясений хватило уже на долгое время вперёд. Впрочем, сейчас не время было раздумывать о том, что будет, надо было решать что-то с тем, что вокруг него происходило.       Застегнув клапан портфеля, он инстинктивно проверяет наличие самого важного ключа в своём внутреннем нагрудном кармане пиджака, а затем направляется вон из класса, что с каждой минутой его присутствия всё больше давил и всё больше набирался алой красноты с ковра у стола — в какой-то момент стало казаться, будто рубиновый цвет ворса стал ползти по дубовому полу к стенам и бликовать в бронзе светильников, маяча в глазах. От такого даже снятые очки не помогали.       Заперев дверь в свой кабинет, он надеется, что сегодня был один из последних дней работы в нём, ведь всё чаще и всё сильнее хотелось покинуть это место. Иногда шальное желание устроить побег пробиралось ему в сон, привлекая, но в тоже время рассыпаясь в полной безнадёге и бессмысленности такого поступка.       Чего он никак не ожидает увидеть за дверью, вернее кого, так это Николая, что, поймав его поражённый и сразу ставший недовольным взгляд, неуверенно переминается с ноги на ногу и отводит взгляд в сторону — ведь знает, что не должен здесь находиться! Так почему же он сейчас стоял и жался под его немного суровым взглядом, вместо того чтобы сидеть в комнате и болтать, к примеру, с Демьяном.       Говоря о последнем, то у рыжеватого мальчишки дела шли на удивление неплохо. Он пускай порой и опускал голову, дёргался несколько неопределённо и нервно, но хотя бы на крышу не лез и даже не смотрел в сторону выступающего парапета, с которого хотел шагнуть вниз всего пару дней назад.       Возможно, дело было в том, что тогда его просто одолели сильные чувства — расстройство, страх, скорбь, и поэтому он так поступил. В любом случае, ни радость шоколаду, ни поддержка друзей не вернули полностью блеска в глаза мальчишки, а та маленькая искра в нём была лишь вспышкой и как свойственно такому явлению — она быстро погасла.       Из-за всего этого первая мысль, что пересекает его возмущение, это мысль о том, что рыжий друг Николеньки таки учудил нечто глупое, и теперь Коля просто не знал что делать и к кому кроме Ягера обращаться. Да только любимый ученик не выглядит так, словно пришёл сообщить недобрую новость, скорее он просто смущён и самую малость на взводе.       — Что ты здесь делаешь, Коля? — вздохнув и опустив руки вдоль тела, он сильнее сжимает в руке ручку портфеля, — Я же просил тебя не ошиваться здесь, а быть в комнате, — тон получается более строгим и даже раздражённым и злым, грубее, чем хотелось бы.       Парень даже плечами передёргивает и замирает с распахнутыми широко глазами — такого тона он не привык слышать от мужчины, что обычно говорил с ним мягко, как бы сильно не был зол.       — Я просто хотел помочь, — мальчишка вздёргивает подбородок, смотрит Клаусу в глаза с некой обидой.       Парень начинал злиться и всё чаще проявлял боевой характер, и это просто не могло не радовать мужчину. И тем не менее, факт того, что Коля был не там, где должен был, откровенно подбешивал. Вероятно, виной тому его собственные мысли, которыми он накрутил себя и завёл, доведя до готовности плеваться ядом и лезть в самое пекло.       — Коля, — желваки играют на челюсти, а на шее вздувается венка, когда он пытается выдохнуть ещё раз и успокоиться.       В данный момент его рычание и возмущения были совершенно не к месту и, что самое главное, могли ранить мальчишку. Коля ведь не желал ничего плохого, скорее очень даже наоборот — сильно хотел помочь, быть полезным и просто быть рядом. Мальчишка беспокоился за своего учителя не меньше, чем Клаус за него.       — Прости, я не должен был так грубо с тобой говорить, — он проводит ладонью по лицу, пытаясь стереть с него напряжённую гримасу.       Это движение стало настолько обыденным и постоянным, что постепенно складывалось ощущение, что он своей грубой ладошкой сотрёт кожу на лице и станет столь же привлекательным, как и те уродливые создания из Колиных любимых мифов.       — Ничего, — парень не смотрит на него, оглядывается по сторонам и отступает на шаг назад, точно остерегаясь его резковатого поведения и стали в голосе, — Я сам нарвался, ждал тут зачем-то. Я заслужил, — он поджимает губы и непроизвольно чуть приподнимает плечи, словно пытался скрыться.       Коля ждал его. Вопрос только в том — как долго и почему не решился войти в класс? Возможно, да и скорее всего, парень знал, что Ягеру не понравится его присутствие в классе или коридорах учебного корпуса интерната, но со своим желанием оказаться рядом просто не смог ничего поделать. Вот и стоял за дверью, нерешительно переминаясь с ноги на ногу и надеясь невесть на что.       И как бы Клаус не злился, как бы не оправдывал это своими переживаниями о мальчишке и обо всём ином, Коля не заслуживал грубого тона со стороны Клауса, совсем не заслуживал. Об этом Ягер и спешит сообщить ученику. Он подступает к мальчишке, что застывает на месте, не решаясь и шага больше сделать, а после кладёт руку тому на щёку, гладит большим пальцем бледную скулу, замечая, как в глазах мальчишки танцуют всполохи холодного пламени и как топят их моря́ обиды.       — Ты не заслуживаешь моей грубости или чьей-либо ещё, — взяв юношу за подбородок, он поднимает его лицо на себя, но Коля продолжает отводить глаза, стараясь не встречаться с учителем взглядами. Удивительно, но парень никогда не противился ему, даже в редкие моменты своего раздражения или будучи спутанным и скованным своими страхами, привитыми другими учителями, — Я был не прав, я виноват. Извини, — уставшая улыбка касается его губ.       Казалось бы сейчас Коля, как и любой другой «проблемный» подросток, должен был фыркнуть и нагрубить в ответ, мол, с таким отношением Клаус может себе эти извинения засунуть прямо в зад, но парень лишь морщит нос и поджимает губы, даже не вырывается из несильной хватки.       Было видно, что он обдумывал слова мужчины и даже скорее пытался убедить себя злится на него, но вместо этого лишь ведёт головой в бок и явно вымотано за долгое время утыкается лбом Клаусу в плечо. Значило ли это, что он простил его колкость?       — Давно ты здесь ждал? — не касаясь мальчика руками, он ведёт носом по волосам за его ухом и вдыхает приятный аромат тела мальчишки с нотками детского мыла. Стоя вот так, Ягер неожиданно для себя отмечает, что они с Колей на самом деле почти одного роста, возможно за годок парень подрастёт ещё и догонит мужчину.       — Около часа, — юноша выдыхает ему в плечо, а после трётся носом о ворот рубашки. Наверное, со стороны они могли бы походить на котов, что так невинно, по-семейному ласкаясь, трутся головами и носами друг о друга. Разве только их с Колей движения совсем незаметные и более скромные.       — Мне бы хотелось, чтобы ты пошёл в комнату, хорошо? У меня нехорошее предчувствие, — он шепчет эти слова, и, почувствовав слабый кивок на плече, продолжает, — Прости меня, солнце, — просит вновь и чувствует второй кивок на свои слова.       Затем парень всё-таки поднимает глаза, отрывая голову от его плеча и смотрит своими океанами прямо в душу. А на дне его омутов мелькает до боли знакомая надежда, столь ясная и приятная, явно разбуженная тихим «солнце» на конце просьбы.       Взгляд юноши от глаз мужчины падает на его губы, а сам Николай облизывает коротко свои, явно не отдавая себе отчёт. Клаус хотел бы его поцеловать, хотел бы прижать сейчас к себе и гладить по мягким непослушным волосам, но у него не было никаких на это прав, да и сейчас было не время. Поэтому, он просто шире растягивает губы в ласковой улыбке и глушит горящее внутри зло, раздражение и самое лёгкое, совершенно не пошлое наваждение, а после клюёт мальчишку в лоб оставляя на нём быстрый поцелуй.       — Так ты простишь меня? — спрашивает шёпотом.       — Прощу, — кивает ученик ему в ответ, а после, резко положив ему обе свои ладошки на щёки, уверенно заявляет, — Прощу, если Вы меня ещё раз так поцелуете!       Клаусу и не жалко, лишь оглядывается, чтобы не попасться не дай Бог на глаза лишним, а затем вновь прижимается губами ко лбу юноши, проводит свободной рукой по его плечу. Коля довольно жмурится, а после сам отстраняется от мужчины и отступает от него в сторону, алея щеками и горящими кончиками ушей.       — Ну, я пошёл тогда, — он коротко машет рукой, а после, хихикнув на немного опешившее от такой уверенности лицо Ягера, идёт дальше по коридору в сторону корпуса мальчиков. Лишь его яркий румянец, горящие уши и сжатые кулачки намекают Клаусу, что Николеньке далось такое поведение очень даже непросто и ему пришлось перешагнуть через себя и свои смешанные чувства.       Они оба шагнули от раздражения и смятения к бескрайней нежности всего в один короткий шаг. Приходится прочистить горло и сделать над собой усилие, чтобы оторвать взгляд от удаляющейся тонкой фигурки ученика и вернуть себе свой серьёзный настрой. Пока Коленька будет лежать в комнате, ожидая его возвращения, Клаусу пора было совершить то, что он так давно хотел — пробраться в кабинет и добыть наконец проклятые неоспоримые доказательства.       Уже стоя за резной дверью, он воровато оглядывается по сторонам, приглядываясь к теням в коридоре и к тому, что творилось за окном — казалось, словно из каждой неосвещённой полосы на него смотрели хищные глаза, изучающие и лживые. Приходится тряхнуть головой, чтобы хоть немного отогнать от себя такие мысли и потянуться за ключом.       Металл колюче холодит и без того прохладные руки, когда он вставляет ключ в замочную скважину и проворачивает два раза, с облегчением отмечая, что всё подошло и дверь после дёрганья изогнутой золотистой ручки отворилась, впуская его в цитрус и мускус кабинета Грима. Запах стоял сильный и неприятно знакомый — перед уходом директор точно вылил на себя пол флакона дорогого парфюма. Неужто собрался на свидание в городе?       Проскользнув во внутрь, он торопливо закрывает за собой дверь и медленно оборачивается к убранству кабинета. Всё как обычно изумрудное, дорогое, а зеркало буквально давит на него своим ярким вычурным золотом, блестящем, точно на ярком солнце. С последнего посещения мало что поменялось, разве только запах химии, которой оттирали ковёр, выветрился.       Тяжёлые жаккардовые занавески по-прежнему касались дубового пола, покрытого тонким слоем лака, создавая голубоватую тень под ними. Шёлковые зелёные обои переливались при мягком свете хрустальной люстры, венчающей расписной потолок. В глаза бросается чёрно-белая фотография учителей с учениками, что была сделана перед зданием интерната — ей явно уже было несколько лет, ведь более взрослые мальчишки на ней были Клаусу не знакомы, а Коля казался на фотографии совсем маленьким, явно тогда был в младшей группе.       В детские годы парень был совсем крохой — щуплый, низкорослый, плечики узкие, а сам похож на лисёнка. И всё же, уже на этой фотографии видно, что ни Николай, ни остальные дети не были рады своему пребыванию в исправительном пансионате — ни один из них не улыбался и вынужденно смотрели в объектив камеры. От этой фотографии дрожь по телу и полное желание отвернуть её от себя.       Более рассматривать кабинет не было ни сил, ни желания, ведь на что не падал бы взгляд, всё напоминало ему о совершённом в этом кабинете насилии. К большому сожалению, Коленька наверняка был не единственным, над кем здесь надругались столь ужасным способом. От этого скулы сводит, но он упорно толкает эти мысли обратно вглубь сознания и в несколько длинных шагов пересекает расстояние до рабочего стола директора, кладёт портфель в его кресло.       Взгляд сразу скользит по поверхности дубового стола с резными ножками и выемками. На нём не лежит ничего лишнего; пузырёк с чернилами, перо в золотистом держателе, настольная лампа с пузатым молочным плафоном и резной фигуркой греческой богини Нике. На углу стола лежат бумаги с нейтральным содержанием, а рядом, расправив одно плечо, стояла фигурка Фемиды, держащей во второй руке весы правосудия.       На первый взгляд, он не примечает ничего подозрительного и поэтому отходит к стене, где висела та самая картина, за которой он подозревал тайник. Взявшись обеими руками за резную широкую раму, он снимает полотно со стены и ставит на пол как можно осторожнее. Как он и предполагал, за картиной действительно находится скрытый ящик — тонкие щели в ровной поверхности деревянной панели откровенно намекали на это, а не вяжущаяся с остальным интерьером серебряная замочная скважина так и манила вставить в неё ключ.       Вот только ключа не было, а взламывать он совершенно не умел. Надо было обыскать ещё раз стол и полазить по ящикам в нём, а если там ничего не будет, то осмотреть книжный шкаф и даже бар-глобус. Вновь обернувшись к столу, он к своему удивлению сразу подмечает маленький силуэт ключа в одной из чаши весов статуэтки. И как же он сразу его не подметил?       Схватив миниатюрный ключик, он быстро проворачивает его в серебряной замочной скважине, а затем с тихим скрипом отворяет дверцу тайника, которая оказывается в разы тоньше, чем он мог ожидать. Внутри тайника оказывается толстая тетрадь, маленькая пластиковая коробочка с картой памяти и столь нужный ему дневник Грима в плотном кожаном переплёте.       Интересно, что Вальтер спрятал столь личный и важный предмет в тайник, но при этом столь беспечно оставил ключ от этого самого тайника на столе на видном месте, и плевать что Клаус не сразу его заметил.       Первым делом он решает проверить карточку памяти, что явно принадлежала математику и была вытащена из его камеры, на которую он, по словам мальчиков, снимал «наказания» и прочие зверства, как свои так и остальных учителей. Положив пластиковую коробочку на стол, он лезет в портфель за ноутбуком, а после вставляет карту памяти в ячейку считывания и открывает содержимое всплывшего окошка.       Он конечно ожидал, что там будет не одно и не десять видеороликов, но что их будет свыше пяти сотен просто не мог предположить. Судя по всему, учитель математики снимал пытки детей уже несколько лет да ещё и на регулярной основе. И казалось бы, Клаус прекрасно понимал, какого содержания могут быть записи, но чёрт его дёргает открыть один из видеороликов, что был подписан как и остальные именем ученика, над которым непосредственно издевались и очередным номером такой видеозаписи.       Окошко с видеоматериалом недолго прогружается, и спустя всего несколько секунд на экране загорается ролик с говорящим именем «Серафим.23». В горле сразу пересыхает, а язык липнет к нёбу. Было страшно понимать, что это запись двадцать третьей экзекуции над долговязым светловолосым юношей.       Видео сделано в незнакомом Ягеру помещении, вероятно в одном из классов интерната, в который Клаус за всё время так и не заходил. Знакомые голоса учителя музыки и математика доносятся из-за кадра, пока Серафим стоит в кадре обнажённым на четвереньках, и вся его спина покрыта жёлтым медовым воском. «Изверги» — это всё, о чём думает мужчина в этот момент. Смотря на бледное лицо мальчика на видео никак не верилось, что он мёртв, да только именная могилка на кладбище интерната тому доказательство.       Он не выдерживает зрелища нескольких сильных и звонких ударов плетью по спине юноши, а от его дрожащего шёпота с просьбами перестать, внутри всё скручивается в морской узел, а горло сдавливает спазмом. Он слышал. Тогда, проходя мимо кабинета со странными звуками схожими с ударами ремнём, он слышал как издевались над Серафимом. Проклятье, как он мог сразу не поверить Коленьке?       Быстро нажав на красный крестик в углу экрана, он опирается локтями о стол и тяжело дышит, продолжая пялится в уйму наименований в папке с видео. Казалось бы, увиденного и открывшего старую рану видео было достаточно, но в глаза бросается ещё одно, до боли знакомое и пугающее — «Николай.11». Он открывает запись с замирающим и безумно тяжёлым сердцем.       Экран на мгновение вспыхивает голубоватым цветом заставки медиаплеера, а после он узнает на экране знакомое и столь ненавистное помещение, то самое, что располагалось за зеркалом в кабинете директора. Взгляд непроизвольно поднимается к золотистой раме и отражающей поверхности, в которой он видит своё бледное, совершенно опешившее лицо.       Камера снимает сначала маленькое помещение за стеной, а также людей, удобно расположившихся на диванчиках с бокалами горячительного в ожидании чего-то интересного. Они болтают что-то про то, как в прошлый раз парнишка со среднего курса хорошо смотрелся с синяками на теле и толстым членом Федерика в заднице. Заместитель на эти слова лишь смеётся, а Клауса откровенно начинает тошнить, даже сглотнуть приходится.       Он слышит, как физик возмущается, мол, Колю всё равно дальше порки не тронут, и что вместо того, чтобы смотреть на это скучное представление, он мог бы наслаждаться временем в своём кабинете. Добавляет, что днём не успел наиграться с одним из старшекурсников. На такое заявление в ответ лишь смеются, упрекая за отсутствие командного духа, а затем математик переводит объектив камеры на то, что творилось за стеклом.       Коля казался немного младше, чем он был сейчас и более бойким. Он, вцепившись Гриму в ворот пиджака, рычал на своего насильника и требовал прекратить. Лишь с приближением камеры Клаус замечает, что по щекам мальчишки катились крупные горькие слёзы, а сам он кричал не столько от смелости, сколько от страха.       И тем не менее, Вальтер не внемлет его словам, а потому заставляет дёргающегося мальчишку распластаться по столу, а сам, схватившись за ремень, отвешивает по нему несколько ударов не только по голым ягодицам и ногам, но и по всему остальному телу, лишь минуя лицо.       Смотреть на такое во второй раз сил не было, чёрт его знает, зачем он вообще открыл это видео. Вынув карту памяти из ноутбука, он с хлопком закрывает его, и, уперевшись лбом в свои вспотевшие от напряжения ладони, издаёт протяжный болезненный стон, точно его ранили. Проклятье! Да лучше бы он снова пулю словил от неудавшегося преступника, чем это дело распутывал.       Кое как отдышавшись, он треплет себя по коротким тёмным волосам и тянется к дневнику Грима, которым грезил столько дней и ночей, надеясь, что записи директора прольют ему наконец свет на всё происходящее и добавят нужного веса в деле. Честно сказать, уже одни только видеозаписи были достаточными, чтобы посадить Вальтера и всех его приспешников за решётку на очень долго. И всё же, он вскрывает дневник и начинает его листать с самых первых страниц, где записи велись с того времени, как Грим ступил на свою должность.       Поначалу ничего в записях не намекало на истинное лицо преступника — он писал о реформах, введённых в интернате, но делал это так непринуждённо и спокойно, словно в этом и не было никакого злого умысла. Вот только уже через два десятка страниц всё становится беспокойней и мрачнее, даже почерк директора преображается в более пляшущий и неровный — буквы были наклонены то в одну, то в другую сторону, были то крупными, то мелкими и неразборчивыми, вся структура письма пропала и порой записи продолжались на полях рядом. Казалось, словно Грим стал сходить с ума, но уже через несколько страниц всё снова вставало на свои места.       Вот только едва почерк Вальтера выравнился, содержание стало ещё более жутким — он стал писать о своих ужасных фантазиях и мечтах, говорил, как ему нравится трогать мальчишек помладше и как питает его их звериный страх, с которым они на него смотрели, пока он трогал их совсем юные несформировавшиеся полностью тела. Особенно часто мужчина пишет про то, как прекрасны на вкус детские слёзы и как заводят его следы своих ладоней на коже учеников.       Он радуется, что занял пост директора и что властен делать всё, что ему заблагорассудится, не скрывает лестных комментариев по отношению к своим друзьям, даже коротко описывает их встречи. С математиком познакомился на курсах, когда случайно через плечо увидел, как тот монтирует видео с избитым подростком. С другим поладил на лечении в психиатрической клинике. С кем-то познакомился в интернете, но большинство оказываются друзьями из их тайного клуба по интересам. От такого мурашки с кулак ползут от загривка по позвоночнику. Подумать только, у них клуб по интересам, своего рода секта. Кошмарно, просто ужасно. И сколько таких ещё?       В личных записях Грим не утаивает особенностей и пристрастий своих коллег, и там же Клаус находит прикреплённые листки, что отсутствовали в личных делах учителей в архиве. От каждого прочитанного случая скулы сводит и живот крутит от отвращения и неясного волнения, или даже предчувствия.       Самыми «безобидными» оказываются математик, что просто любил снимать всё на камеру и пороть детей непременно обнажёнными, но в гольфиках, и Федерик, который практически не бил детей, а любил играть иногда в «безопасное» удушение и лапать молоденьких мальчиков за причинное место; даже насилуя изредко любимчиков, он гуманно использовал смазку. И их ещё Грим называет мягкотелыми. Это неимоверно злит да подселяет чувство большего разочарования. Хотя казалось бы, куда уж больше?       Остальные же были просто гадкими демонами, без каких-либо принципов — они издевались над детьми как могли, и кусали и били, душили и связывали, драли на сухую и надругались над мальчишками, пока те не теряли сознание. И то, потеря сознания была лишь поводом остановить активные действия и показать мальчика на камеру или для других смотрящих в полной красе. Это так злит, что Клаус не сдерживает рыка, грозного и отчаянного, что дерёт не только горло, но и лёгкие, заставляя те судорожно сжиматься.       Хуже всего было читать о человеке, что казался самым чистеньким среди учителей — физике. Оказывается, он не был столь белым и пушистым, как могло показаться, и хотя Ягер предполагал, что мужчина не так прост, но точно не ожидал такого: физик выбирал мальчиков для насилия по особому принципу — пухлощёкие, тёмноволосые, среднего роста и непременно с зелёными глазами — идеально похожие по типажу на его собственных сыновей.       Грим пишет, что физик практически сбежал из семьи, не желая навредить своим сыновьям, идя на поводу у своих желаний, а вот губить жизни чужих было для него вполне приемлемо. Во время насильственной связи с детьми он называл их именами своих детей и заставлял называть его отцом, не папочкой, а именно отцом, как это делали бы его сыновья. Эти строки стали последней каплей, сил не хватило даже на то, чтобы отснять на телефон улики, всё равно при задержании проведут обыск кабинета. Хотя на всякий случай стоило сделать фотографии самых ярких записей.       Пнув с силой стул, чтобы хоть немного выпустить ту ярость, что застилала глаза, он рявкает на своё отражение в зеркале и бьёт по столу кулаком, сдирая кожу с костяшек. Шипит от боли, пронзившей руку от пястных костей, кисти и до локтя, пульсируя в нерве. На мгновение пальцы сводит так сильно, что взятый в руку телефон выскальзывает и падает боком на стол. Досадное мычание срывается с губ, он трясёт рукой, чтобы избавиться от гадкого чувства, и едва то отступает, он вновь повторяет попытку сделать несколько несчастных фотографий.       После он убирает телефон на край стола, а сам, подняв с пола скрипящий после сильного толчка стул, садится в него, трёт лицо руками и низко воет, когда перед глазами всплывает нарисованные богатой фантазией образы насилия и увиденного на видео. И надо было же ему попасть в круговорот таких ужасов.       Немного придя в себя, он вновь тянется к дневнику и пролистывает его ещё на несколько страниц вперёд и находит запись о безымянной могиле одного из учеников. Эта запись была написана явно в опьянённом и разгневанном состоянии, ведь следы письма сильно вдавлены и местами чернила размазаны пальцами.       Грим пишет, что убил мальчика — это буквально первые слова на этой странице. Мальчику оставалось совсем недолго до выпуска и он был любимой игрушкой директора. Парень строил планы на будущую жизнь и однажды, в пылком разговоре, граничащим с дракой рявкнул Гриму, что сделает всё, чтобы того посадили, а Вальтер с ноги ударил того в живот, столкнув с лестницы. Мальчик сломал шею, а после получил несколько пуль. После этого случая и была затеяна реновация, вследствие которой скрылись следы пуль в полу.       Злорадствуя, Грим упоминает, что в любом случае хотел забрать жизнь у подростка, правда перед этим в последний раз желал совершить акт изнасилования и в конце, точно вишенка на торте, выстрелить мальчику меж его голубых глаз так, чтобы кровь забрызгала не только пол, но и его ржаные волосы. Картина складывалась как нельзя более мерзкой — по описанию убитый юноша очень походил на Коленьку, а это могло значить, что Грим захотел бы сотворить то, что не смог сделать тогда. Об этом же кричит выведенное на углу страницы имя — Николай.       Удивительно, что директор так долго ждал, прежде, чем взять юношу силой. Было ли дело в том, что ему хотелось сделать это в некоторой триумфальной манере — первое изнасилование и желанный выстрел, а произошедшее в кабинете было не совсем запланированным. Проклятье, он убьёт Грима. Нет, нельзя. Клаусу нельзя в тюрьму.       — Вот ведь сука… — срывается яд с губ, и он несколько раз ударяет кулаком по дверце ящика в столе, да так сильно, что старое дерево трескается, образуя щель под очередным ударом.       Казалось бы, ему стоило прекратить делать самому себе больно и плохо чтением таких вещей, но быстро написав Тилике сообщение, чтобы они выезжали, он открывает ещё один разворот, тот, что был отмечен закладкой. Там говорилось о Серафиме, запись сделана в день его смерти. Судорожный вздох не удерживается на губах, и он читает те несколько предложений, где почерк снова пляшет.       Серафим убил бывшего учителя истории, того самого, на место которого его приняли. Пишет Грим гневно, ругая ученика и обещая устроить тому «сладкую жизнь». Видимо, Фима сделал ужасное случайно, в попытке защититься, ведь директор пишет, что предупреждал историка убирать тяжёлые или острые предметы подальше от учеников. Бедный мальчик. Из-за его попытки спастись над ним стали издеваться с удвоенной, а то и утроенной силой. Живя так, Клаус и сам бы наложил на себя руки.       Ответ от Тилике приходит спустя пару секунд после того, как Ягер заканчивает читать — они в пути и прибудут через два часа на место. А это значит, что есть надежда, что они успеют до возвращения Грима. Поездки «по делам», как известно, могут забирать куда больше времени, чем планировалось.       На одной из последних заполненных страниц Вальтер пишет, что он не боится Клауса, что сам при желании сможет посадить Ягера за решётку, выставив случай с Николаем его виной, ведь мальчик-лазутчик натаскал для него достаточно информации. Жаль только Йозеф, оказавшийся шпионом, не знает, что обещанная директором безопасность и неприкосновенность лишь обман, и едва нужда в нём пропадёт, Грим с радостью устроит парню жаркий приём.       И всё же, зря старый дурак не воспринимал Клауса Ягера, всерьёз.