Наши успехи неоспоримы

«Как же часто нам приходится скрывать собственные чувства…» — подумал Штирлиц. За годы, проведенные в Германии, он совсем разучился давать им волю. Проявление чувств губительно для разведчика. Малейшая тень беспокойства, жалости, тревоги или сострадания, в неподходящий момент промелькнувшая на лице, может стоить жизни ему самому и тем, кто с ним связан. Связи… Личные связи… Штирлиц жил и обходился без них, хоть это и не могло не вызывать определенных подозрений среди коллег по работе в СС и РСХА, а также членов партии, с которыми ему приходилось поддерживать приятельские отношения. Танцуя сейчас с Габи, он думал о том, что его интерес к ней неслучаен — Габи похожа на его жену. Это не только внешнее сходство. В ее печальных зеленоватых глазах Штирлиц ясно читал те же чувства, что он видел в глазах жены во время их короткой встречи в кабачке «Элефант» десять лет назад. «Я тоскую по тебе» — говорили ему те глаза, а он не мог и не имел права ответить. Штирлицу очень хотелось пригласить вечно мерзнущую Габи погожим днем съездить в пригородный лес, куда он каждый год привозил на прогулку фрау Заурих. Война научила берлинцев радоваться самым простым обыденным вещам вроде солнечного света, тепла, тишине в небе, возможности есть на ужин хорошую ветчину. Ему как наяву представилось: Габи собирает первые весенние цветы на залитой солнечным светом поляне, а он наблюдает за ней, полулежа на пледе, расстеленном прямо поверх прошлогодних листьев. Иногда она оглядывается на него, щурясь от яркого солнца. Ее плечи расправлены, на губах блуждает всегдашняя печальная полуулыбка. Но глаза у нее счастливые, благодарные и, конечно, обожающие… Она сплела венок из фиалок и анемонов. Венок пестрит на солнце ярко-голубым и ослепительно-белым. Габи неспешно приближается к нему, лежащему навзничь и глядящему в чистое небо, наблюдая за пролетающим высоко над ними клином утиной стаи. «Вы могли бы мне сказать, который час? Нам ведь еще не пора возвращаться?..» — слышится словно издалека ее мягко шелестящий голос. Дальше Штирлиц фантазировать не стал — это было уже слишком личное. А на личное он не имел права. Габи чувствует, что его влечет к ней, думал Штирлиц. Женщины всегда безошибочно чувствуют такое… А если и не чувствует, то догадывается. Догадывается и не понимает, отчего он не пытается сблизиться. Наверняка она винит себя, мучается, гадает и выдумывает несуществующие причины, грустит, плачет и жалуется фрау Заурих. А та успокаивает и подбадривает ее, тоже втайне надеясь, что «господин Бользен» вскоре сжалится над бедной девушкой и попросит ее о свидании. А он лишь пристально и хладнокровно глядит на нее, сидя за столиком и глубоко затягиваясь американской сигаретой. Он изучает, присматривается, не имея возможности сделать большего. Штирлиц понимал — сделать это «большее», значило бы обнаружить свою слабость и дать в руки противнику рычаг, с помощью которого он смог бы в случае провала управлять им. Страшно представить, что могли бы сотворить с нежной и хрупкой Габи Набель озверевшие костоломы из IV отдела и фанатично преданные режиму борцы с врагами рейха, подчиненные Мюллеру. Фрау Заурих, с упоением исполняющая на фортепиано сентиментальную мелодию какого-то довоенного вальса, рассказывала, что Габи целыми днями сидит тихо как мышка в своем уголке, выбивая тонкими белыми пальцами «статьи» — строки листовок геббельсовской пропаганды, и перепечатывая меню. Любой мальчишка, прислуживающий помощником официанта, может давать ей распоряжения от имени хозяина «Элефанта», а она, скованная нуждой и доведенными до абсурда формулами немецкой вежливости, вынуждена подчиняться. «Наши успехи неоспоримы…» — гласил заголовок ее недавней статьи. Подойдя к ней, чтобы поздороваться, Штирлиц прочел его вслух. Эту статью Габи печатала в перерывах между курением дешевых сигарет и долгими призывными взглядами, которыми она одаривала Штирлица, игравшего в шахматы с фрау Заурих. «Верит ли она сама в то, что пишет?» — спрашивал себя Штирлиц. Нет, не может Габи, да и никто, находящийся в здравом уме и способный трезво рассуждать, всерьез верить слепой пропаганде агонизирующего нацистского режима из последних сил пытающегося сопротивляться скорому неминуемому краху. В эти дни, когда каждый день в Берлине под бомбами союзников гибнут сотни людей, когда советские войска взяли Будапешт и рвутся к столице, утюжа танками Восточную Пруссию и Нижнюю Силезию и захватывая один за другим города в Восточной Померании, немецкое министерство пропаганды рапортует о достигнутых на фронте успехах. А что остается делать? Надо поддерживать в народе боевой дух. Немцы отвергают тотальную мобилизацию, не хотят умирать за фюрера и рейх, поэтому их так щедро кормят сказками об успехах и чудо-оружии возмездия, которое вот-вот должно переломить ход войны и привести к победе. Но для Габи эта война, уже проигранная и столь многого лишившая привыкших к комфорту и удобствам немцев, гремит где-то далеко. Долгие часы она проводит в печальной молчаливой задумчивости перед печатной машинкой, замерев с дымящейся сигаретой, зажатой между указательным и безымянным пальцами. Грустные и прекрасные глаза ее устремлены куда-то в пустоту. Иногда Габи прищуривается, как если бы хотела разглядеть что-то в этой пустоте. Она живет как во сне, словно это не ее дом разбомбило упавшим с неба английским снарядом. Вот и сейчас, вальсируя с ним, Габи как во сне вытягивает шею, задирая острый подбородок, от чего ее красивое личико делается похожим на детское. Штирлиц не может сдержать улыбки. Совсем легкой, почти незаметной. Но Габи замечает и тоже печально улыбается, глядя на него с неизменным восхищением, с надеждой и с горьким пониманием. Она смотрит так, как если бы понимала о нем все. Взгляд Габи ничуть не меняется и после произнесенного Штирлицем «нет». Он по-прежнему любящий, надеющийся. Чутье не обманывает ее — Габи знает, что небезразлична. Только она не знает, что сдержанный и холодный господин Бользен втайне все еще надеется когда-нибудь вернуться в Москву, к жене и сыну. «Если бы мне удалось вернуться туда, — думал Штирлиц, — это стало бы моим самым серьезным успехом».