Mit Dir Bin Ich Auch Allein

Потребовалось несколько дней, чтобы это дошло до сознания, а после всё пошло по накатанной. Сначала Рихард думал, что они всё исправят на следующий день. Но на следующий день он даже не увидел Тилля. Вокалист заперся и отказался контактировать с кем-либо. Когда он спросил об этом Олли, долговязый мужчина только пожал плечами и сказал: «Наверное, одно из его настроений». Только Рихард знал, что это не так. Следующий день был днём путешествий. Тилль подошел к автобусу в последний момент, спрятав глаза за солнцезащитными очками, и прижался к Флаке, как собака, избегая Рихарда изо всех сил. Он вроде как видел смысл в том, чтобы не пытаться исправить абсолютно худший разрыв в их дружбе на сегодняшний день между ожиданием рейсов, безопасностью и пивом в аэропорту, и оставил его в покое. Но когда в последующие дни Тилль три раза подряд отшивал его со словами «не сейчас, Рихард» в моменты, которые казались вполне подходящими хотя бы для небольшого разговора, Рихард узнал истинное воплощение линдеманновского отключения. Конечно, он видел это и раньше. Просто никогда не думал, что это может произойти с ним. Тилль был довольно покладистым парнем. Он прощал почти всё, казалось, ладил со всеми и был искренне терпим к бесконечному разнообразию человеческих промахов. Но когда он решал, что ему нужно от кого-то отдохнуть, то мог выстроить разводной мост и становился непроницаемым. Он просто отгораживался от людей. Линдеманн делал это с несколькими сотрудниками звукозаписывающей компании и несколькими бывшими подружками. Он сделал это с несколькими жополизами, которые пытались воспользоваться группой в её ранние годы. Отстранялся от редких друзей, и каждый раз это было стопроцентно заслуженно и абсолютно разрушительно. Тилль просто перестал отвечать. Даже три года назад всё было не так. Тилль не разговаривал с ним какое-то время, но он хотя бы предупредил его, что не будет. А потом он вдруг снова оказался на крыльце дома. «Тебе помочь что-нибудь упаковать?» Теперь Рихард чувствовал себя так, словно врезался головой в бетонную стену. Он думал, что не заслуживает этого, он панически боялся, что это навсегда, и не знал, как что-то изменить с человеком, который отвергает любые попытки исправить ситуацию. Первой эмоцией, которую он действительно почувствовал, оказалось предательство. Осознание того, что между ними несколько лет что-то существовало, а он так и не узнал об этом, было разрушительным. Рихард чувствовал себя в такой безопасности. Он слепо верил, что Тилль прикроет его во всём, что бы он ни делал, а теперь оказалось, что он ненавидит то, что сделал. О, Линдеманн всё ещё поддерживал его, присматривал за вещами и помогал переехать, но всё же думал о нём плохо. Не говоря ни слова. Тилль тоже не доверял ему свою любовь. По крайней мере, теперь было понятно, почему: потому что он хотел, чтобы он был тем, кем не мог быть, какой-то идеализированной версией себя, которая никогда не станет настоящей. По крайней мере, у Тилля хватило ума понять это и ничего не добиваться. Это просто заставило его задуматься о том, что ещё от него скрывали. Какие ещё были обиды, о которых он никогда не узнает. И всё это от единственного человека, который, как он думал, был честен с ним. Чувство предательства заставляло его ходить по тонкому льду. Он заметил, как начал сомневаться во всём, что ему говорили. Ничто не казалось правдоподобным. Паранойя сидела где-то в желудке, и когда она угрожала начать управлять им, он звонил своему психотерапевту. «Всегда думайте о том, как ещё можно интерпретировать слова человека. Что кроме может означать то, что они говорят?» — таков был совет, которого он ожидал и которому ему было трудно следовать. «Полагайтесь на то, что вы знаете как правду». Этого было недостаточно. Только шесть тонких кусочков железа под его пальцами. После этого пришло чувство вины. Он должен был заметить. Он должен был сообщить новость более мягко. Он должен был больше давить на Тилля, когда тот был расстроен. Он должен был быть более осторожным. Он должен был заметить. Он должен был, должен был, должен был. Он не должен был принимать его так близко к сердцу. Рихард не предполагал, что его могут отвергнуть. Он чувствовал себя настолько уверенно в любви Тилля, что ему и в голову не приходило, что такое может случиться. С этим пришло осознание того, что он никогда раньше не чувствовал себя уверенным в чьей-либо любви к нему. Маленькая, но всё ещё здравомыслящая часть его рассуждала, что если это так, то вполне естественно, что ему не удавалось признавать её такой, какая она есть. Как можно увидеть любовь, если ты её не понимаешь? Остальная его часть просто тонула в ненависти к себе. Только сейчас, когда он не мог говорить с Тиллем, его осенило, как сильно он полагался на него. Он рассчитывал на то, что сможет позвонить в любое время. Полагался на то, что Тилль будет выступать от его имени во время обсуждений в группе. Он рассчитывал на то, что тот просто всегда будет рядом. Помочь ему подержать багаж, когда у него были заняты руки. Остановиться рядом, когда ему нужно было завязать шнурки. Обратить внимание на планер и сказать, когда ему нужно быть на месте. Перевести меню на любой язык, который был в этот раз. Смотреть на него после всех пиротехнических трюков, проверяя, на месте ли он. Это, по крайней мере, он продолжал делать. Но, возможно, это был просто долг. Рихард не думал, что когда-либо давал ему что-то взамен. Возможно, Тиллю было лучше без него. Круспе сам всё испортил, принимая это как должное и не задумываясь о том, что, возможно, Тиллю тоже что-то нужно. И с этим осознанием единственное, что оставалось, — это полное одиночество. Это было настолько всепоглощающим, что у него болели кости. Темноту пронзали лишь краткие, острые моменты экстаза, когда он стоял на сцене, купаясь в аплодисментах, звуке и жаре. Он погрузился в процесс, считая минуты между концертами, а когда они заканчивались, он, пошатываясь, выходил на сцену, дезориентированный и старавшийся не упасть и не удариться слишком сильно. Казалось, уже не было ни одного человека, пытавшегося поймать его. Он не помнил, когда в последний раз разговаривал с кем-то из своих коллег. Казалось, все просто веселятся, или борются с джетлагом, или разговаривают с кем-то по телефону, и для него нигде не было места. Тилль всегда казался окружённым целой свитой людей, которых Рихард не знал, не любил и не понимал, не то чтобы это имело какое-то значение. Шнайдер и Пауль казались неразлучными, со своими секретными и только им понятными шутками и отсылками и совершенно счастливыми без постороннего вмешательства. Олли и Флаке, казалось, постоянно исчезали, а если и не исчезали, то интровертной энергии Олли было достаточно, чтобы побеспокоить его, а Флаке находился с Тиллем. Музыка действительно была единственным, что имело значение сейчас. По ночам Рихард старался откладывать сон как можно дольше. Мысль о том, чтобы лежать в темноте в одиночестве, не имея ничего, что могло бы занять его мысли, кроме Тилля, была достаточно беспокойной. Один раз он пытался пригласить кого-нибудь в свою комнату после концерта, но после десятиминутного разговора с самой красивой брюнеткой, которую он только мог найти, отказался от этой затеи, почувствовав внезапное отвращение от мысли о том, чтобы когда-либо ещё пустить кого-то в свою постель. Рихарду так и хотел заплакать, но вся эта ужасная ситуация была лишь неподвижным, тяжёлым предметом на его груди, чем-то, что, казалось, должно было исчезнуть, но не мог, потому что ничто не могло заставить нечто двигаться. Последний выход, который у него оставался — это начать работать. Он играл, играл и играл, записывал и записывал, когда находил свободную минуту, пока мозоли на пальцах не лопнули. Руки болели, но мужчина был почти благодарен за это отвлечение, потому что пока он пытался и пытался, ничего не получалось. Его мозг казался постоянно затуманенным от недосыпания и недостатка серотонина, и если он и концентрировался, то никак не мог сосредоточиться до конца, и всякий раз, когда находил мелодию, казалось, что терял её сразу же после этого. Именно тогда он начал использовать микродозы. Он прекрасно понимал, насколько это чертовски глупо, насколько тонка грань между вполне контролируемыми, стимулирующими дозами кокаина и полноценной наркотической зависимостью. Наркоманы не должны были этого делать. Никто не должен был этого делать, но наркоманы, даже те, кто был относительно трезв довольно долгое время, тем более. Но это прояснило его голову, по крайней мере, немного и достаточно надолго, чтобы хотя бы иногда записывать что-нибудь, что было бы пригодно для использования. Он сказал себе, что сможет сделать это, если будет соблюдать дисциплину. Крошечные дозы, использовать ясность, чтобы играть как можно лучше, пробежаться, поспать. Повторить. Всё, что угодно, лишь бы снова не перепрограммировать систему поощрения его утомлённого мозга. Или тот факт, что он нуждался в этом сейчас, уже означал, что он в полной заднице? Рихард не был уверен. По крайней мере, это не убьёт его. Это поможет ему пережить тур, а потом он сможет вернуться домой без постоянной необходимости находиться с Тиллем в одной комнате, и тогда, возможно, он сможет заснуть, а если сможет заснуть, то, возможно, сможет играть. Это был зыбкий песок, но он был достаточно хорош, чтобы идти по нему — пока однажды Круспе не вернулся с пробежки и не столкнулся с Тиллем и его выходками. Какой-то помощник менеджера, который явно оказался слишком тупым, чтобы прочитать номер, в тот день забронировал их с Тиллем номера рядом друг с другом. И в тот момент когда Рихард выходил из лифта, он увидел Тилля, открывающего дверь в свой номер с тремя хихикающими женщинами подмышкой. Они, конечно, были красивы, и, возможно, при других обстоятельствах Рихард не стал бы возражать, но сейчас, когда Тилль улыбался им, его охватил такой сильный приступ ревности, что ему показалось, будто его ударили в живот. Он только хотел повернуться и убежать, как одна из них заметила его. — Хей, RZK, — сказала она кокетливым голосом, накручивая белокурые локоны на наманикюренный палец. — Присоединишься к нам? Тилль повернул голову, и их глаза встретились, на бесконечное, мучительное мгновение. Рихард беззвучно умолял его: «Поговори со мной», но ничего, кроме пустого, замкнутого выражения лица, не было. — Простите, дамы, но я лучше знаю, как с ним соперничать, — ответил он, подмигнув, каким-то образом всё ещё достаточно связно, чтобы играть роль, которую от него ожидали. — Будьте осторожны, он — сердцеед, — и он не смог полностью скрыть яд и горечь в своём голосе, независимо от того, насколько фальшивой была вся эта ситуация. Челюсть Тилля сжалась, совсем чуть-чуть, и в его глазах что-то мелькнуло, но когда Рихард продолжил бросать ему вызов, он опустил взгляд и отвернулся, а Рихард онемевшими, неуклюжими пальцами открыл свою комнату. Просто вытащи меня отсюда.

***

Через пятнадцать минут Рихард сидел в углу своей комнаты на полу. Его руки дрожали, когда мужчина пытался дозвониться до последнего человека, которому действительно хотелось звонить в подобной ситуации. Но все остальные, о ком он мог подумать, не брали трубку, и даже в своём нынешнем состоянии Рихард обладал чувством самосохранения. — Шолле, я тут вроде как в центре событий, — его коллега ответил на звонок с шумом на заднем плане и раздражённым голосом. — Пауль, — отчеканил Рихард, — если ты мне не поможешь, то через десять минут я вышибу себе мозги охуенно большой дозой кокаина. Наступило короткое мгновение тишины, а затем голос Пауля зазвучал совсем по-другому. — Рихард, ты где? — В номере отеля. — Хорошо. Я буду там через десять, нет, девять минут. Не двигайся. Ничего не делай. Ты меня слышишь? — Хорошо, — сказал Рихард. — Спасибо. — Мне нужно, чтобы ты поклялся всеми двойными усилителями Меса в мире, что ты ничего не будешь делать, пока я не приду. Ты сможешь это устроить? — …Думаю, да. Пауль теперь дышал быстрее, казалось, что он бежит. — Поклянись мне, Рихард. Или мне придётся оставаться с тобой на линии, и тогда до моего приезда пройдёт в три раза больше времени. — Хорошо. Я клянусь. — Лучше бы тебе сдержать это обещание, — сказал Пауль и прервал связь.

***

Он пришёл спустя восемь минут. Привёл с собой Шнайдера и Олли. Шнайдер взглянул на него и сказал: «О, Риша, мне так жаль» и притянул его в одно из своих редких объятий. Они уложили его на кровать, Пауль разговаривал по телефону, заказывая еду, а Олли попросил у него наркотики. Рихард колебался. — Я не буду говорить тебе, что делать, — мягко пояснил Олли. — Я не собираюсь выбрасывать их или удерживать тебя от приёма, если ты действительно считаешь, что это необходимо. Но я буду оберегать тебя. Понял? Хорошо. Звучит нормально. Он беззвучно кивнул и жестом указал на маленький столик между кроватью и ванной. — Я не понимаю, — сказал он без всякого контекста, — как он может просто притворяться, что меня не существует. — Что случилось? — спросил Шнайдер, не теряя ни секунды, и устроился на кровати напротив него, скрестив ноги. Пауль достал из мини-бара пиво для всех, кроме Рихарда, и протянул ему маленькую бутылку белого вина. — Где Флаке? — спросил Пауль, когда тот замолчал. — Пытается дозвониться до Тилля, — ответил Олли, не скрывая сомнения в голосе. — Тилль ебёт групиз, — с горечью бросил Рихард и в видимом беспомощном разочаровании попытался открыть бутылку. — Ну, — сказал Олли, — тогда он ничего не сможет сделать. Всё равно это к лучшему. Нам не нужно всем ополчаться на певца, даже если он разобьёт сердце гитариста, — он взял у него бутылку вина и открыл её, прежде чем передать обратно. — Флаке считает, что в любом случае сердце разбивает Рихард, — согласился Шнайдер. Рихард недоверчиво наблюдал за ними, постепенно начиная чувствовать, что у него снова есть настоящие эмоции. — Как много вы, друзья, говорите о нас? — поинтересовался он. Шнайдер отмахнулся от вопроса взмахом руки: — Расскажи нам, что произошло, — подтолкнул он. Рихард глубоко вздохнул. Он мог бы и рассказать, верно? Они пришли, когда он этого не ожидал. Они могут помочь. Может быть, пришло время последовать хорошему совету и предположить лучшее. — Я поцеловал его. Ну, мы поцеловались, дважды. И он сказал, что любит меня. Но, похоже, я не настолько ему нравлюсь, чтобы позволить этому зайти куда-то дальше. — Это не имеет никакого смысла, — заметил Пауль. — Этот человек был влюблён в тебя, сколько, больше десяти лет? Рихард согласился с ним, но Шнайдер покачал головой. — Да, и он делал это так, что никто из нас не знал об этом дольше всех. Этот мужик может испытывать чувства больше, чем для него полезно. — Да, — согласился Олли, — это должно быть ужасно страшно для него. Допустим, у вас действительно есть отношения, и всё пойдёт не так. Он будет опустошён. Любить тебя на расстоянии — вот, что он умеет. Это безопасно. Шнайдер кивнул. — Именно. Он, должно быть, напуган. Дай ему немного времени, пока Тилль не поймёт, что действительно не хочет упустить свой шанс. — Он не верит тому, что я воспринимаю его всерьёз, — грустно сказал Рихард. Ему было стыдно за это. Он понимал, что у Тилля были свои причины, и что они были оправданы. И он подозревал, что это делает его ужасным человеком — быть таким взбалмошным, чтобы казалось, что он всегда будет ненадёжным. Имели ли значение причины, по которым он покидал людей? Он всё равно их бросал. Был ли он просто неверным? — Это самая глупая вещь, которую я когда-либо слышал, — жарко возразил Пауль. — Слепой может увидеть, что Риша отвратно влюблён в него. У меня от этого рвота, правда. Олли наклонил голову и посмотрел на Рихарда с задумчивым выражением лица. — А ты? — спросил он. — Чёрт, да. Да, — сказал Рихард, ошеломлённый. Это не приходило ему в голову до сих пор. Это было облегчение, как ни странно. Тогда понятно, почему было так больно. — Видишь ли, — сказал Шнайдер, — ты сам едва ли это знаешь. Откуда Тиллю знать? Он так долго с этим носился, потому ему нужно время, чтобы понять, что обстоятельства вдруг стали другими. Он придёт в себя. — Это не было так уж неожиданно, — не согласился Пауль. — Этот всегда порхал вокруг Тилля, как мотылёк вокруг лампочки. Это было правдой, полагал Рихард, и, как мотылёк, он сгорал. — С каких пор ты стал таким проницательным? — подозрительно спросил Шнайдер у Ландерса. — Ты не замечал, чтобы Тилль был влюблённым дурачком, но теперь ты вдруг всё знаешь? Пауль торжествующе ухмыльнулся. — Нет, здесь только Риша. Я присматриваю за ним. Держи своих врагов близко, понимаешь? — он взъерошил его волосы. Ледяное нечто в груди Рихарда вдруг зашевелилось. — Не называй меня Ришей, — сказал он. — Я ненавижу это имя. И держи свои грязные руки подальше от моих волос. А потом он начал плакать. — О, мужик, — сказал Пауль и грубо обнял его. — Теперь это просто плохая мыльная опера. Рихард всхлипывал в его майку, пока не пришла их пицца, и он снова смог составить связные предложения. — Я думал, вы все еще злитесь на меня, — сказал он, фыркнув. — За всё, что было во время Муттера. — Если мы считаем тебя занозой в заднице, это не значит, что мы не твои друзья, — мягко сказал Ридель. — Именно, — сказал Шнайдер, который открыл дверь для доставщика и теперь бросил несколько коробок с пиццей на кровать Рихарда. — Ты не один, Рихард. — Ты останешься один, если ещё раз размажешь подводку и сопли по моей футболке, — пригрозил Пауль. — Ты отвратителен. Рихард рассмеялся, несмотря на то, что было минуту назад. — И что теперь? — спросил он, потянувшись за куском пепперони, — ваш совет — просто переждать? — Ага, — сказал Шнайдер и последовал его примеру. — Ну, это просто фантастика. Учитывая то, насколько я терпеливый человек, а Тилль так быстро меняет своё мнение.