[o h , p a d r e]

      Честеру тоже бывает страшно. Оказаться в капкане собственных эмоций, ощущений и не находить в беспросветной тьме дороги назад, к свету.       Больше всего Честер боится двух вещей: потерять себя и потерять веру.       Потому что, случись что-либо из этого, он перестанет искать смысл собственного существования. Сломается. И он видел уже не раз, как это происходило с другими людьми.       Он был свидетелем чужого конца и знал что изменить это не в силах ни Всевышнему, ни самому Дьяволу.       Дождь на улице льёт, как из ведра, он видит, как по разноцветным стекляшкам на витражных окнах стекают крупные капли, слышит, как они падают, разбиваясь об асфальт за стенами тёплой уютной церкви.       Он всегда чувствовал себя здесь, как дома.       И дом его был его крепостью, в которую войти могли лишь те, кто, так же, как и он, искал спасения.       Майк не был в их числе.       Майк не верил в бога, но шутил про параллельные вселенные. Майк не верил богу, но внимал информации, доносящийся от других людей. Майк не слышал бога, но иногда его устами будто говорили сами небеса, и Честеру от осознания этого становилось ещё страшнее.       Майк никогда не переступал порог церкви.       — Отец мой, сущий на небесах, — шепчет падре, сжимая в пальцах плоский металлический крестик, и нащупывает подушечками шероховатые бусины, опутавшие его руки, будто оковы, — да будет свято имя твоё и царство твоё.       Раскат грома за спиной вынуждает его вздрогнуть и закрыть глаза.       Молнии сверкают в полутьме сумерек, и кажется, будто ангелы на окнах плачут, сложив руки у самого подбородка, поднимая свой светлый лик к вышине злящегося неба.       — Да святится имя твоё.       Двери церкви распахиваются, впуская в помещение холод, сорванные ветром листья деревьев и ощущение грозящей опасности.       Бусины, опутывающие запястье священника, резко дёргаются по инерции, когда он резко подскакивает с места, оборачиваясь.       Слова молитвы застывают у него поперёк глотки, точно ком.       Силует Шиноды освещается вновь расцветшими молниями.       С его рубашки стекает вода, и сам он выглядит потерянным, раздражённым, выбитым из колеи.       Честер знает этот взгляд. Взгляд человека, которому совершенно нечего терять. Он видел этот взгляд прежде, и именно этот взгляд вынуждает мужчину попятиться назад.       Плоский металлический крестик покачивается от осторожных шагов, увеличивающих расстояние между ними еще на полметра.       — Что ты здесь делаешь? — в горле пересыхает, но Беннингтон старается выглядеть спокойным.       Негоже Святому Отцу терять голову.       Майк поджимает губы и решительно запирает двери. Честер наблюдает за тем, как со скрипом закрывается последняя возможность отступить, и они остаются одни в помещении, насквозь пропитанном благодатью, запахом свечей и тёплой, ласкающей нервы надежды.       — Майк, — его голос ощутимо дрожит.       Зрачок подрагивает.       Честер не знает, что будет дальше, но мужчина выглядит опасным.       Шиноде будто бы все равно на то, что эхо его голоса отражается от светлых стен. Шиноде все равно, и он подходит ближе, пока Честер, будто загнанный в ловушку, не может сдвинуться с места.       От Майка веет холодом, сточной небесной водой, и в его глазах нельзя прочитать ничего человеческого.       От Майка веет чем-то, что Честер не может истолковать.       — Я согрешил.       Честер напрягается от его голоса, хриплого, низкого, пустого, и пятится назад.       Майк продолжает идти ему навстречу.       — Я солгал священнику. Это грех? — мужчина наблюдает за тем, как Честер упирается в ступени лестницы, ведущей к трибуне, за которой было прочитано столько проповедей, что уже не сосчитать по пальцам.       — Да, — Беннингтон тормозит, потому что деваться дальше некуда, и продолжает смотреть в подёрнутые чёрной поволокой глаза напротив. Дыхание предательски сбивается. — Я могу... мог бы выслушать тебя.       — Проблема в том, что эта ложь далась мне очень тяжело, — Майк тоже останавливается, и теперь между ними расстояние от силы в половину шага. — И я не могу прекратить думать об этом.       — Мы можем обсудить это завтра, — падре шепчет, сглатывая тот самый ком молитвы, застрявшей в горле, и нервно улыбается краем губ.       Пытается вернуть себе контроль над ситуацией.       Шинода качает головой. Честер видит, как по чёрным волосам на ворот рубашки в красную клетку стекает капля воды.       — Я бы хотел разобраться с этим прямо сейчас. Здесь. Или ты занят? — он оборачивается, обводя взглядом помещение, и изгибает бровь в наигранном удивлении. В этом жесте так и читается: не вижу здесь толпы желающих исповедаться.       — Ты пьян? — Беннингтон улавливает запах того самого дряного виски из бара на окраине и облизывает губы. — Майк, тебе нужно выспаться. Не стоит нарушать правила, шериф не будет...       — Мне нужно разобраться в этом всём, — упрямо гнёт свою линию брюнет и делает те самые контрольные полшага вперёд. — Мне нужно разобраться с этим, Честер.       Его шёпот обжигает скулу, в контраст с холодом, которым несёт от насквозь мокрой одежды. Шинода смотрит ему в глаза, и их лица так близко друг к другу, что в карамельной патоке глаз падре можно заметить обуявший его страх.       — Чего ты хочешь?       Они стоят друг напротив друга: Честер, напряжённый, будто бы желающий защититься от всякой напасти, даже если имя ей Майк Шинода, и Майк, в голове которого творится чёрт знает, что, если он пришёл сюда так поздно. В таком состоянии. С какими мыслями?       Мужчина не отводит взгляд, когда опускает ладонь на чужую шею. Холодные пальцы ложатся на загривок так свободно и легко, будто это не чужое, а своё тело, его кожа, его мышцы и дрожь, опустившаяся волной до поясницы в тот же миг. Честер опускает глаза. Ему кажется, если смотреть на бьющуюся жилку на шее мужины, он сможет просчитать его пульс под тонкой загорелой кожей.       — Чего ты хочешь? — Беннингтон шепчет будто на повторе, упираясь ладонью в чужую грудную клетку, в холодную ткань рубашки, будто это поможет выравнять между ними расстояние.       Будто бы это откинет их назад, в прошлое, где не было таких вопросов, не было этих жестов, не было косвенных намёков. В прошлое, когда они не были вынуждены стоять так близко друг к другу.       Отче наш, сущий на небесах.       Майк смотрит ему в глаза, и Честер не может смотреть в ответ, потому что что-то внутри предательски скручивается в тугой ком, сбивает сердцебиение, лишает напрочь любых мыслей.       Сущий на небесах.       — Я хочу узнать, — Майк тянет его к себе ближе. Ещё ближе, хотя, казалось бы, некуда, и выдыхает в его губы пряным дешёвым виски прежде, чем коснуться их в первый раз. Наскоро, неуверенно, боязливо и смазанно.       Честер чувствует себя мальчишкой, потому что идёт на поводу у своих же желаний, хотя делать это строго запрещено. Потому что Майк Шинода — что отравленное яблоко: один раз испробуешь и в тот же миг погибнешь.       Честер поднимает взгляд. На губах ощущается горечь распитого алкоголя, мягкость поцелуя и отчаяние, сочащееся сквозь пальцы, крепко сжимающие кожу на шее.       Майк тянется к нему снова, свободной рукой перехватывая его ладонь, удерживавшую хоть какое-то подобие личного пространства, и Беннингтон отвечает на поцелуй так, будто в полной мере осознает вероятность собственной смерти. Он не Ева и не Адам, и даже не Белоснежка из старой жестокой сказки, он — падре, который лишается последней возможности к спасению, потому что не может остановить себя и человека, чьи зубы смыкаются на его губе.       Честер зарывается пальцами в мокрые волосы, Шинода хватает его под скулами, вынуждая открыть рот ещё шире, чтобы скользнуть по ровному прикусу белоснежных зубов кончиком языка.       За спиной Отче раскатывается гром, и молнии освещают лик ангелов, плачущих в безмолвной молитве.       Майк тянет его ближе, ещё ближе к себе, так, что чёрная рубашка трётся о мокрую рубашку самого Шиноды, и эта влага, этот холод лишь подстёгивает, и священник, но не святой, тихо мычит в чужие губы, оставляя любые попытки к возможному сопротивлению.       — Разве твой бог позволяет подобное? — шепчет брюнет, цепляя пальцами белую вставку на воротничке, и Честер почти стонет, осознавая, что уже заляпался в дерьме по уши.       — Не богохульствуй, Майк.       Звучит это, как детский лепет, и Шинода щурится с короткой усмешкой, снова и снова целует тонкие губы урывками, сжимая тёмную ткань рубашки на пояснице окоченевшими от холода пальцами, и падре нервно расстёгивает пуговицы одна за другой, чтобы скользнуть в следующее мгновение широким мазком языка по влажной холодной коже ключиц.       Он будет гореть в аду, но остановиться уже не может. Белый вкладыш падает под ноги, и не остаётся ничего святого, лишь человек в чёрной одежде, глаза которого горят огнём в полумраке ещё не заснувшей церкви.       Обнажённые плечи кажутся такими же острыми, как и весь Честер с его скулами, дьявольским взглядом и полу-вдохами пересохших губ. Он прижимается к чужой груди так, будто больше спасения никакого нет и не будет никогда, и делится своим теплом так, будто это сможет хотя бы ненадолго отстрочить поездку на самое дно.       Да святится имя твоё.       Майк толкает его к самой трибуне, в которую Честер упирается локтями, запрокидывая голову назад. Перед глазами плывёт потолок. Ангелы плачут, сжимая в ладонях витражные кресты.       Майк сжимает зубами бледную кожу слишком требовательно, вырывая с губ первые полу-вздохи, смешанные с глухими тихими стонами, хотя Честеру, по правде говоря, хватило бы одного такого близкого взгляда глаза в глаза, чтобы возбудиться. Плотный ком падает из глотки вниз, сначала в грудную клетку, потом в желудок, и горячие поцелуи, чередующиеся с внезапными полуукусами, вынуждают мужчину вздрогнуть и зашипеть сквозь стиснутые зубы, сжимая пальцами чужое плечо.       О боже.       Расстёгнутая рубашка наконец падает под ноги, татуировки, плотным кольцом обвившие грудную клетку падре, исследуются губами, пальцами и языком, и Честер прикусывает щёку изнутри, чтобы сдержать свой собственный голос, проглотить, успокоить что-то, рвущееся изнутри.       Он снова и снова сжимает пряди в пальцах, тянет ладонью, пока Майк не дёргает его на себя, чтобы развернуть спиной и заставить склониться над исписанными обрывками недавних речей, оставшихся валяться на той самой трибуне.       Да прибудет царствие твоё.       Падре сжимает пальцами смятые листы, прогибаясь в пояснице, и прижимается к паху Майка, пока тот очерчивает тонкую мокрую дорожку от лопаток до самой поясницы, ладонью оглаживая напрягшийся торс Святого Отца.       — Блять, — Честер стонет, опуская голову на руку, но Шинода крепко сжимает его плечо и тянет к себе так, чтобы мужчина прижался к его груди спиной. Горячий выдох на ухо заставляет Беннингтона вцепиться изо всех сил в трибуну пальцами.       Прибудет воля твоя на земле и на небе.       Пряжка ремня звенит слишком громко, Майк проводит ладонью по груди мужчины, сжимает его горло, свободной рукой забираясь под ткань брюк, и падре вздрагивает, широко распахнув глаза, когда пальцы Шиноды сжимают его член сквозь бельё. Он задыхается, Майк вгрызается зубами в его плечо. Он задыхается, Майк трётся носом о кожу шеи. Он задыхается, Майк прижимается к нему сзади. Он задыхается, и отнюдь не потому что брюнет крепко держит его за глотку в самом прямом смысле этого слова.       Побелевшие от напряжения пальцы сводит. Шинода слишком умело избавляет его от лишних шмоток, слишком умело проталкивает пальцы в его рот, собирая вязкую слюну, пачкает губы, и Честера ведёт от ощущения, насколько, чёрт возьми, это грязно. Честер не может не подчиняться и даже не хочет сопротивляться всему, что происходит сейчас. Как будто он ждал этого очень давно. Как будто знал, что это произойдет, а теперь, наконец, получает это в полной мере.       Хлеб мой насущный.       Майк ловит стоны ладонью, сжимающей рот, Майк проводит плотным кольцом сомкнутых пальцев по всей длине от головки до основания, Майк чувствует грудью чужую дрожь и совершенно не католично желает, чтобы это продолжалось как можно дольше. Чтобы Честер запрокидывал голову ему на плечо, чтобы его мутный взгляд метался по потолку в попытке уцепиться хотя бы за что-то, чтобы его пересохшие губы были так близко ещё немного. Ещё чуть-чуть.       — Майк...       Беннингтон тянет гласную в его имени так, как не тянул никто и никогда. Беннингтон перехватывает его запястье пальцами, стонет снова, громче, надрывнее, стоит только мужчине увеличить темп, и короткие ногти сжимают кожу руки до раздражения, глубокой злости, вспыхнувшей внутри.       В голове мелькает мысль, что Майк совершенно искреннее его ненавидит.       Настолько, что доводит его до разрядки в несколько минут, настолько, что проталкивает измазанные в сперме пальцы в его рот, а потом целует, поворачивая голову к себе, смакуя солёный вкус, осевший в ту же секунду на языке. Настолько, что хочет ещё, больше, глубже, резче, настолько, что вжимает мужчину в смутную опору, лицом в чёртовы заметки, так, что Честер только скулит, утыкаясь носом в сгиб локтя, и дрожит, слыша, как жужжит расстёгнутая молния на джинсах Шиноды.       Майк даже не знает, почему именно сейчас он так возбужден. Почему вид обнаженой спины выключает что-то в голове, оставляя только блаженное ничего, почему он отдаётся своим же инстинктам, почему снова зажимает рот падре в попытке заглушить любой звук, почему толкается так глубоко, вынуждая священника изогнуться в пояснице так, что кажется, вот-вот сломается позвоночник. Почему замирает, позволяя привыкнуть к себе, почему перехватывает под грудью крепче, почему тянет ближе, почему, почему, почему ему так хорошо и так хреново одновременно именно сейчас. Именно здесь.       Честер чувствует себя вместилищем всего самого порочного, что только могло придумать человечество.       Майк рычит и глухо стонет, прижимаясь лбом к его плечу.       Майк цепляет пальцами его ладонь и сжимает её так, будто они уже тысячу лет как любовники.       Честер стонет снова, снова и снова, в такт размашистым, глубоким толчкам.       Шинода втрахивает его в трибуну, ангелы плачут, запертые в окнах, и их слезам вторит гром и молнии разбушевавшейся погоды.       Дай мне; и прости мне долги мои.       — О боже, — падре ловит губами воздух, Майк выводит кончиком языка контур его татуировок на лопатках.       Сквозь стоны и глубокие вдохи раздаются грязные влажные шлепки. Кожа к коже. Губы к губам. Одно дыхание на двоих — не романтика, а способ выжить и не потерять сознание от эмоций, захлестнувших с головой.       — О боже, — Майк шепчет, жмурясь, и его выдох прокатывается по потной липкой спине лёгкой прохладой.       Майк сжимает его в объятиях ещё крепче, Честер мечется под ним, упираясь ладонями в трибуну, и мужчине хватает этого, чтобы желать его сильнее.       Как и я прощаю должникам моим.       — Майк-Майк-Майк, — Честер скулит, подмахивая бёдрами в такт каждому. Грёбаному. Толчку. Шинода, кажется, и вовсе теряет рассудок.       Глубже. Ещё глубже. Ещё немного.       Он не слышит ни грома, ни скрипа, ничего кроме этого голоса.       Он не видит ни блеска за окнами, ни дрожания пламени свечей, ни икон, ничего, кроме этой спины, острых плеч, очерчернных лопаток и татуировок.       Он не чувствует ни усталости, ни опьянения, ни тревоги, ничего, кроме настойчивого желания обладать.       И не введи меня в искушение.       Майк снова сжимает ладонью его стояк, срывая ещё один глухой стон с потрескавшихся губ. Майк хочет, чтобы Честер кончил вместе с ним, и он доведёт его во что бы то ни стало.       Его рука липкая от смазки, слюны и спермы. Его пальцы исследуют каждый блядский миллиметр на чужом теле, и это совершенно невыносимо.       — Твою мать, — сдавленный стон сливается с натянутым голосом Беннингтона, и Майк отстраняется слишком резко, чтобы успеть кончить в свою ладонь.       Честер обессиленно опускается грудью на трибуну, пряча лицо.       Шинода оставляет на его плечах пару поцелуев, в контраст мягких. Почти нежных.       Но избавь меня от Дьявола.       Дыхания не хватает.       Сил, чтобы подняться — тоже.       Падре мычит, Майк осторожно обнимает его со спины. Будто бы в знак благодарности, хотя выглядит это слишком по-детски. Будто бы не было того безумия, которое творилось пару мгновений назад.       Усталость снимает как рукой, когда в двери церкви кто-то настойчиво стучит.       Честер слишком резко поднимает голову, подавляя в себе головокружение, и бросает предостерегающий взгляд на Шиноду, который отстраняется от него слишком резко, будто испуганный своим же секундным порывом.       — Падре? — они оба слышат этот голос, приглушённый из-за бушующего шторма, и Беннингтону не остаётся ничего иного, кроме как сматериться сквозь зубы и ловко подхватить разбросанную по полу одежду.       Он прочищает горло, прежде чем звонко ответить:       — Минутку!       Мужчина слишком быстро одевается, так, будто по меньшей мере помнит все армейские сборы, и как можно быстрее преодолевает расстояние от сцены до дверей.       Выдыхает, позволяя себе нормально застегнуть рубашку, вытирает губы и, облизнувшись, открывает замок изнутри.       — Мари? — Честер выходит на улицу к женщине, которая выглядит обеспокоенной, и щурится, оглядывая её с ног до головы. — Что случилось?       — Извините, — тут же смущается Мари, топтавшаяся на месте. С дождевика лимонного цвета стекает крупными каплями вода, — я увидела, что горит свет, и решила поинтересоваться, все ли у вас в порядке.       — Я допозна писал, — священник нещадно лжёт, и она кивает,облегчённо улыбаясь.       — Слава богу. С тех пор, как этого монстра освободили, я не нахожу себе места.       — Мари, — предостерегающе произносит мужчина, качая головой, и женщина спохватывается.       — Простите, отче.       — Иди домой. Тебя ждут дети, — мужчина поглядывает на часы, стиснувшие запястья. — Поздно уже.       — Падре, у вас... — даже в полутьме заметно, как женщина краснеет, показывая на шею, и Честеру стоит немалых усилий, чтобы не чертыхнуться прямо при ней.       Неловкая пауза затягивается. Мари неловко переминается с ноги на ногу. Беннингтон прижимает ладонь к шее.       — Я, пожалуй...       — Да, — Честер кивает. Женщина удаляется от церкви, и мужчина вздыхает, провожая ее взглядом до самого перекрёстка.