До рассвета

Совет слегка закидывает голову назад. Тусклый свет керосинки рисует на брезенте стен что-то неопределённое, уродливые чёрные тени пляшут туда-сюда, от рук, от того как Союз держал карандаш над листом. В голове, кажется, тысяча мыслей и ни одной одновременно. Словно в стенках сознания всё ворошат, как кучу осенних листьев. Он не может сосредоточиться ни на чём. Даже на том, чтобы нацарапать несколько неровных слов на тетрадном листе. Да и зачем? Кажется, он ничего даже и не чувствует, кроме давящей злобы и обиды под ребрами. Это всё с ним уже не первый день. Кто-то скажет, что Совет и сам во всём виноват, был слишком неосмотрителен и неосторожен. Теперь расплачивается. Союз вздрагивает от шума шагов слева и резко поворачивает голову. Ещё немного, кажется, и он ощетинится, покрываясь иголками,думая, то ли напасть, то ли защититься. Даже по взгляду, нервному, неспокойному понятно — Союз сейчас скорее комок из озлобленной обиды. Он крыл матом, когда к нему попытались подойти и вытолкнул бедную девочку, светленькую, пугливую, но достаточно решительную, чтобы зайти к озлобленому волку, каким стал СССР, после того, как наполовину лишился зрения. Но даже её русский к себе не пустил. Даже не позволил снять бинты, пропитанные подсохшей кровью. Союз, на деле, совсем упрямый, особенно когда дело касалось таких вещей. Он вечно отмалчивался и рычал. И это не первый раз, когда его за таким замечают. Принимать помощь ему трудно, словно это сразу делает его беспомощным или слабым. А Совет устал быть слабым. Он даже смотрит на него сейчас так же, волком, словно Штаты своими руками ему глаз выцарапал. От этого мужчина поджимает губы.  — Совет, — тот голосом одергивает его и подходит, — Вы зачем медсестру выгнали?  — А, так это Вы её послали? — взгляд холодно режет золотом, прямо по лицу. Явно недоволен, явно будет шипеть и плеваться ядом.  — Нет. Она сама, потому что видит, как Вы от всех прячетесь здесь, — он подходит к мужчине и не спрашивает, просто хватается за узелки на затылке и развязывает, слушая его шипение и тихие маты. Союз пытается мотнуть головой, но затем замирает. И это не первый раз, когда Штаты замечает такое. СССР редко бывает покладистым. Даже с его хмурым молчанием, всегда ощущалось что-то бунтующее в нём. США даже нравилось. При всем его строгом рычании, при всем умении концентрироваться на цели и быть глухим ко всему вокруг, Совет никогда не был покладистым. Что угодно, что ему не нравилось или шло против его взглядов, автоматически становилось причиной многозначительного молчания и таких же взглядов.  — Потому что я не нуждаюсь в том, чтобы за мной, ай… — Союз шипит и жмурится, дергает головой, слыша терпиливый выдох США, — За мной бегали, словно наседка. — Совет сводит брови к переносице. От действий США неприятно, и слегка болюче, когда тот полностью снимает с того повязку, чтобы заменить.  — Я планировал сам сделать. — мужчина чуть фыркает, но Штаты даже не пытается его слушать, он поднимает голову Союза за подбородок и стирает всю кровь чужого лица слегка влажной марлей.  — Да, разумеется, — США на секунду усмехается, словно СССР ляпнул какую-то большую глупость. Русский ворчит и шикает на каждое прикосновение, которое приходилось слишком близко к пустой глазнице. Но не мешает. Союз ощущает в США что-то, и это что-то часто заставляет его вот так замирать, когда мужчина был слишком близко или касался его. Пока была возможность, пока они были наедине, что США, что Союз, всегда изучали друг друга изподтишка. А теперь... Теперь Штаты мог шарить взглядом по лицу мужчины, запоминать черты, каждую эмоцию, хмурую складку между бровей, которая, кажется, никогда не разглаживалась с самого начало войны. Совет тоже смотрит, правда, не так открыто, но скользит взглядом незаметно, словно смотрит и вовсе в сторону. Ему труднее быть открытым, труднее признать перед самим собой причины волнения и сбившихся в комок мыслей.  — Так, — Штаты заканчивает, и довольно щурится, когда на лице СССР не остаётся больше крови, — уже лучше. Я уточнил, как мне правильно всё сделать, так что, — США берёт то, что взял из медпункта, и снова крутит голову Совета так, чтобы ему самому было удобнее, когда он накладывает повязку заново. Союз ворчит для вида.  — Это, конечно, хорошо. — русский слегка морщится от чужих действий, — Но Я не нуждаюсь в том, что бы кто-то...  — Помогал? — Штаты легко вскидывает брови, заканчивая фразу за него, немного улыбаясь, — Бросьте. Не ведите себя так, будто способны справиться со всем на свете в одиночку. Особенно, когда не можете, — США делает последние узелки и легко отряхивает руки, довольно щурясь.  — Ну вот. Вы больше упрямились, — Штаты пожимает плечами, пока СССР запускает руку в волосы, нащупывая узелки повязки на затылке. Достаточно хорошо сделал, по крайней мере, стало как-то полегче.  — Спасибо, — коротко совсем, но это куда лучше, если бы Союз на него нарычал, как на бедную медсестру или вовсе выгнал. Совет неловко отводит взгляд от чужого лица и делает вид, что должен возвращаться сейчас к делам. Он даже снова берёт в руки карандаш и постукивает кончиком по листу бумаги. Но США не уходит, а наоборот, опирается о стул, складывая на спинке руки. Его тень ярко прорезала на брезенте позади четкий, забавный силуэт, за который СССР и цепляется взглядом, чтобы не смотреть на него, или по крайней мере, не встречаться с ним взглядом. Тень на брезентовой стене тоже лукаво щурится и улыбается ему. А может, Совету просто кажется так в свете керосинки.  — Что-то ещё? — Совет осторожно поднимает голову, пока не натыкается взглядом на задумчивое выражение лица США.  — Я зайду завтра, чтобы вас проверить. И снова помогу с повязкой, — Союз сразу сводит брови, глянув на него резковато. Он не хотел, чтобы США прописывался тут для него нянькой. Мужчина касается карандашом листа, но чертит что-то совсем невнятное и явно не по делу. Просто линии и завитки, чтобы Штаты решил, что он занят. Но США, кажется, и не думал вестись на эту глупость.  — Спасибо за вашу помощь, но этого более чем достаточно. — Совет отворачивается вовсе, точнее, утыкается взглядом в лист, и американец теряется в слепой зоне.  — Вы не сделаете сами, — откровенно замечает Штаты, и смотрит на того с усмешкой. Хитрый лис, не иначе. И это в нём так цепляет, словно видит СССР насквозь. Он не успевает открыть рот, а тот уже знает, что сейчас скажет русский, — Право вам, Союз, простите мне эту фамильярность, — США только удобнее опирается на стул, и Совету думается, что он попал в ловушку, его видели насквозь. Он даже его взгляд чувствует.  — Совет, Вы даже в зеркало сейчас взглянуть боитесь, — в голосе нет осуждения, но мужчина напрягается в плечах, кидая взгляд на разбитое пополам зеркало. США прав в этом. Его раздражает и пугает то, что он может там увидеть.  — С чего бы мне? — он поворачивает голову на США и замирает, неловко поджав губы. По взгляду американца всё понятно и так. Он если и не знает, то явно догадывается. Совет действительно не мог сейчас смотреть в зеркало и видеть на своём лице уродливую пустоту, как напоминание о неосторожности и слабости. Словно что-то было не так, словно всё теперь не такое. И он сам не такой.  — До завтра, Совет? — США становится совсем прямо, улыбнувшись ему.  — До завтра. — мужчина сводит брови и возвращается к исчирканому в процессе разговора листу и, когда США уходит, сминает тот в тугой комок и выкидывает прочь. Союз всё ещё взбудоражен. Всего нескольких секунд присутствия США рядом оставляют на нём новое, неизгладимое впечатление. И так всегда, каждый раз, когда американец оказывается ближе, Совет словно чувствует себя в ловушке перед ним. Это было что-то совсем незнакомое ему. Каждый раз США приходил, оставляя в нём какой-то ураган из эмоций и чувств, а затем уходил, и всё, что этот ураган перевернул, осталось именно Совету. И он сидел посреди этого, и не мог понять, у него спирает дыхание от того, что в воздухе пахнет кровью и дымом.. Или от того, что от чужого голоса и вида, у него сделать вдох выходит через раз?

***

— Союз, — мужчина замирает на месте, немного растерянный, от того, как резко прозвучал чужой голос, даже шёпотом в ночной тишине. Разве что костер слабо потрескивает, её разбавляя.  — Ещё не легли? — США выбирается со своего места, будучи немного сонным. Наверное, слишком устал и задремал, и проснувшись, увидел свет от огня. Может, захотел проверить кто там, а может заранее знал, кого хочет тут увидеть. СССР поковырял костёр обломком сучка и ветки вспыхнули с новой силой.  — Извините, если разбудил. Мне не спится, — мужчина немного прикрывает глаза и выдыхает.  — Нет, не разбудили, — Штаты пробирается к нему совсем тихонько, словно шёл не по лесному настилу, даже кажется шороха не слышно, — Холодно ведь совсем. — сетует Штаты, поморщился и вытянул озябшие ладони над огнём, неловко садясь рядом. СССР давно уже разместился у костра, сидя прямо на земле, в листьях, неловко подобрав под себя длинные ноги. Он осторожно переводит взгляд на США, наблюдая, как тёплые блики плясали по лицу мужчины. Красиво, а скорее, завораживает даже. Этот интерес снова просыпается, как только Штаты оказывается ближе. Совет незаметно шарит по нему взглядом, запоминая все детали сейчас. Знакомый профиль, усталый, почти вымученный взгляд и лёгкая улыбка. Для галочки. Союз запомнил это. Когда США улыбается искренне и когда он просто тянет уголки губ из вежливости, он всегда умел различать.  — Ничего, я уже привык, — Союз глянул в пламя, и то как ветки медленно превращались в угли и золу, — Вам стоит вернуться. — СССР осторожно добавляет в костер ещё несколько веток, старается не смотреть на мужчину, но взгляд убегает сам. США, с того раза, когда помогал ему с повязкой, еще неделю ходил за ним хвостом, между делом, то напомнит, то сам заявится вечером, когда Союз снова сидит до поздна, не в силах уснуть. Русский больше и не сопротивлялся даже. Как-то уже смирился с тем, что ему никак не избавиться от этого внимания. Да и он его хотел. Ему начинало нравится то, как Штаты почти ласково снимает бинты и смотрит, внимательно так, без капли отвращения. США говорил с ним, обычно много и не всегда по делу, это расслабляло. Это словно превращалось в каждодневный муторный ритуал. Муторный, но когда уже довёл его до автоматизма, становится чем-то важным. Наверное поэтому, когда повязку окончательно сняли, а Штаты так больше и не приходил, возможно, он не нашёл причины, или времени, Совет почувствовал пустоту, словно из жизни забрали какой-то важный, значимый элемент. Сейчас, когда США снова сидел достаточно близко, и у него, конечно, не было причин, чтобы делить с Союзом эту ночную прохладу и тихий треск костра, всё снова вставало на свои места. Не снаружи, а прямо внутри самого Союза. Потому что Штатам хватало одного взгляда, чтобы забраться ему под кожу и остаться там, вместе со своим, что приносил с собой. Вместе с голосом, пробирающим до мурашек, вместе с этим чувством беспомощного пищащего сопротивления внутри и вместе с чем-то немного большим, чем Союз мог позволить себе произнести в слух. Штаты словно не видит, может и делает вид, что не видит, а может и вовсе не понимает, что сам, раз на раз, между ними делает. А то и наоборот, Штаты знает и хочет, это Союз бегает между стенами своей черепной коробки, давясь сомнениями и страхами. Поэтому США здесь. А не потому, что ему скучно или одиноко, он бы не пришёл ни к одному солдату просто так, как пришёл к Союзу сейчас.  — Я не хочу, — и это звучит из его уст, как признание, — Или я так сильно Вам мешаю, Советский Союз? — и он, наконец-то, поворачивает голову в его сторону, давая возможность встретиться взглядом, и полностью рассмотреть в свете костра всё. И слабую усмешку, и тусклый уставший блеск глаз. Интересно, как сам США видит его сейчас? Что видел, когда смотрел на взъерошенного колкого Совета, который рычал на всё живое и избегал своего отражения, как избегал признания своих слабостей?  — Нет, — выходит слишком скомканно, а ещё и с паузой, на всё время мира, чтобы Союз подумал и переварил какую-то слишком вязкую и неудобную мысль. Наверное, слишком заметно было, потому что США улыбается шире. А ещё искренне, поэтому ночной воздух стал раза в два теплее, или это у Союза под сердцем? — Я не против, если Вы хотите остаться, и погреться у костра, — СССР отводит взгляд к огню. Точнее к тому, что осталось от костра.  — Хочу составить вам компанию, — Штаты снова его обезоруживает. Этих слов хватает, чтобы Союз секундно вспыхнул, от того, как до стыдливого приятно это сейчас прозвучало.  — Я... — Совет немного беспомощно приоткрывает рот, и пытается что-то сказать, а после, под усмешку США, подбирает к себе ноги и садится ровнее, освобождая место, прямо впритык к себе. И Штаты верно расценивает этот жест. Он садится на землю, и собирая за собой сухие шуршащие листья, тулится рядом, под боком. Он чувствует, даже не соприкасаясь с ним, что от США веет теплом. Немного заспанный, даже сейчас, со всем этим, что они оставляют днем, за грохотом и шумом, за звуками, которые хочется забыть и не слушать никогда, от Штатов веет таким тихим уютом, что становится спокойнее. Союзу, едва ли отошедшему от гражданской войны и прыгнувшему в новую, это нужно. Секунды или минуты, лучше часы, когда всё замирает вокруг них, словно под куполом. США забирает у него обломок сучка, которым Совет ковырялся в тусклом крохотном кострище и пихает в слабый огонь угли и палки, которые СССР разворошил. Говорить не хотелось, да и было не нужно, когда США в скором времени, опирается на его плечо совсем. Глаза у того соловелые, но тот моргает и борется с лёгкой дремотой.  — Идите спать, — голос скользнул в тишине мягко, тихим шёпотом почти ему на самом ухо, так что Штаты могло разморить только сильнее.  — Не хочу, — США упрямо хмурится, смотря на отблески почти потухшего огня, — Вы ведь не пойдете со мной, — звучит с обвинением(!) и Союз на такое чуть неловко поджимает губы, зардевшись. Но признает это поражение. Они не пойдет, потому что ему не хочется рушить этот купол спокойствия, в который входят они двое и тлеющий жаром костер.  — Вы могли бы после того раза, хоть раз прийти сами. Я ждал, — США роняет это случайно, потому что около Союза тепло и спокойно. Ему трудно держать эти мысли в себе, они всё время приходят снова, как только он видел Союза.  — Я приду к вам следующим вечером, — осторожно предлагает Совет, словно это было чем-то особенным. Штаты тянет довольную улыбку, и замечая её у Совета, снова спирает дыхание.  — Вы обещали, — говорит США и глаза у того сонно прикрываются. Союзу не многого стоит сейчас, опасливо оглянуться, убеждаясь, что никого нет и все давно крепко спят, что бы слегка наклониться назад, давая США возможность и вовсе опуститься на его колени и он её не упускает, сползает ниже, неудобно и неловко устраивась, пока Совет тянет с себя пальто. Его не слишком хватает, чтобы сейчас накрыть их обоих, но он, заведомо, больше накрывает США. Это совсем ненадолго. Стоит только заняться рассвету и они разойдутся, наверное, до вечера, если повезёт. СССР замечает, как Штаты уютно щурится. От земли и воздуха тянет холодом, но это сейчас не так важно. Словно у них было сейчас что-то лучше. Союзу и этого было достаточно, потому он неловко кладёт руку сверху на чужое плечо, пока Штаты проваливается в легкую дрёму. Костёр почти полностью тухнет, но пока тот ещё не совсем догорел, а у них было ещё немного времени, до того как небо нальётся красным, Совет наклоняется к тому ниже, достаточно, чтобы сначала замереть, совсем неловко краснея. Он прислушивается и когда точно убедился, что дыхание у США ровное, то осторожно, едва ощутимо, прижимается губами к губам. Секунда....или две. Пусть только мир на эти мгновения остановится. Он никогда и никому не скажет про это, потому что ему стыдно, и всё внутри будоражит от одного лёгкого поцелуя. И кажется, ведь женатый мужчина, а позволяет себе такое. А Союзу феерически тепло. Настолько, что и погасшее пламя не причина сейчас, только бы замереть так, близко-близко. Неловко согнувшись, касаясь чужих губ, замереть вместе с теми минутами, что им оставались.