улыбнись прошлому

Леви прямо сейчас пропускает мимо ушей все, что ему говорит Ханджи. Он слышит только монотонный бубнеж, который витает где-то на фоне: его внимание сконцентрировано в мыслях. На столе в кабинете Ханджи около пяти пустых кружек, а под ними — немыслимое количество бумаг, на которых своеобразной печатью остались кляксы от разлитого кофе, потому что Ханджи жутко неаккуратная и неловкая. Возможно, она живет только на кофе и на крепком чае последнюю неделю, потому что Леви почти не видел ее в столовой. Леви думает об этом, а она все говорит, говорит, говорит. Она говорит только о Марлии, о планах, о стратегиях, которые разрабатывала вместе со своими новыми помощниками последние четыре месяца, а Леви настолько наслушался за это время, что информация просто больше не лезет в мозг. Черепная коробка переполнена — все, конечная, больше туда не поместится ни один марлейский генерал и ни одна задумка касательно улучшения оружия. Леви специально пялится на кружки, чтобы не смотреть ей в лицо. — В итоге… Вы поняли план? Сматываемся на дирижабле, но для этого нужно развесить по крышам сигнальные огни — это безбашенная идея Армина. Ну вот, думает Леви, докатились — теперь он и Ханджи, оказывается, на «Вы». Ханджи ойкает и поправляет себя. Леви слышал все это на прошлой, позапрошлой и предыдущих неделях, потому что она проговаривала эти планы чуть ли не каждый день — добавляла небольшие правки, но в целом он не менялся, а Ханджи просто зациклило. — Рискованно… Ой, подожди, я уже рассказывала, да? — она дергается, будто бы только проснулась. — Блять, прости… Свободен, иди по делам. Во-первых. Ханджи никогда не ругалась, если не была на взводе. За десять лет рядом с ней Леви эту привычку уловил и плотно закрепил в памяти. Ханджи ругалась, когда кто-то умирал, когда ее выводили из себя и когда кто-то залупался на ее титанов, но просто так, в обычной речи — нет, никогда. Во-вторых. За все время своей тирады, сравнимой по размерам с Войной и Миром, она ни разу не пошутила, не улыбнулась и не отошла от темы в своей привычной манере. И на прошлой неделе было так же, и на позапрошлой, и на всех предыдущих — она была вялой, как муха, но при этом до жути серьезной. Перед Леви могла позволить себе показать частичку своей усталости, но перед марлейцами и остальными командирами держалась из последних сил — и, кажется, эта суровая исконно командорская мина осталась на ее лице. Леви казалось, будто она нацепила на себя маску не своего типажа. Как будто в нее вселялся дух Командора Эрвина, но ее тело не выдерживало напряжения и сдавало. На это было больно смотреть, особенно когда речь заходила о жертвах. Хуже серьезной Ханджи могла быть только сожалеющая Ханджи. И она была такой почти всегда. — Извини, что задержала тебя своей болтовней. Но больше помощь не нужна, я справлюсь… Леви разом взял все пять чашек с ее стола в две руки, игнорируя звон алюминиевой посуды. Ханджи виновато опустила взгляд. Они больше ничего не сказали друг другу, потому что слова все никак не находились — застревали где-то в горле, не успев даже собраться в предложения. И так на протяжении полугода… или больше. Леви сам вымыл все кружки, поставил четыре на полку, а в одну налил чай (он не любил, когда Ханджи пила много кофе), чтобы отнести ей наверх и больше не появляться в ее кабинете до завтрашнего вечера. — Оньянкопон предложил кое-что по поводу формы, я хочу, чтобы ты рассудил, — сказала она назавтра, все так же сидящая в своем кресле в окружении бумаг. Это повторялось слишком часто. Леви считал ворон за окном, считал стопки документов на ее столе, считал книги в ее книжном шкафу, наполовину доставшемся ей от Эрвина, но не смотрел ей в глаза и не слушал. Он не хотел слушать Ханджи, когда она говорила то, что сама от себя слышать не хотела. Она начала забывать, кто она такая. Ханджи Зое — не командир Разведкорпуса, а чудаковатая ученая, помешенная на огромных монстрах, которые периодически пытаются откусить ей голову. Ханджи Зое — вечно смеющаяся, чаще всего несерьезная, влюбленная в свое дело, обожающая часами трещать о том, к чему ее сердце больше лежит. А не такая, как сейчас. Леви всегда слушал ее раньше, когда она начинала тирады о титанах. Вспомнился один из многочисленных разговоров. — Знаешь, на основе последних экспериментов, проведенных мной и Моблитом, я могу заключить, что-о, — выжидает паузу, которая тут совсем ни к месту, поправляет выбивающиеся из хвоста пряди волос. — У титанов тоже есть персональные особенности, да еще и настолько различные, что это пугает! Один может не спать всю ночь, другой вырубается за час без света! Леви, это важно! — Ты шутишь? Какая к черту разница, — он нахмурился. — Нет, ты послушай, — не переставая улыбаться, подошла к нему, жестикулируя опасно близко к его лицу. — Есть мелочи! Он хмурился, фыркал, скрещивал руки, но всегда слушал и никогда не отводил взгляд. Он всегда слушал. Если бы существовал самый подробнейший на свете тест на знание титанов, то Леви прошел бы его без ошибок, потому что он слушал Ханджи. То, что Ханджи говорила сейчас, не принадлежало ей. Эта хмурость не принадлежала ей. Эта взрослость не принадлежала ей. Хотелось положить руки на ее плечи, хорошенько тряхнуть ее и крикнуть в лицо «Очнись!», но вместо этого Леви просто каждый раз уносил кружки из ее кабинета и молчал. — Привет, Леви. Ты слышал, что через три недели у командиров последнее совещание, после которого утверждается план действий? Мне нужно проговорить все еще раз, чтобы точно ничего не забыть… — Ладно. Леви сдержался от того, чтобы добавить: «Надеюсь, это дерьмо навсегда уйдет из твоей головы после идиотского совещания», промолчал вместо этого. И приготовился снова считать ворон — пятый раз на этой неделе. Но с каждым разом это становится все тяжелее, поэтому Леви не выдерживает. Ему хочется вернуть себе последнего человека, которому он доверяет, потому что заместо нее сейчас — «командир», вялый и нереалистичный двойник. И это ранит. И тут Леви цепляется взглядом за что-то, чего не замечал раньше под горой криво сложенных книг. * Ханджи собирает в охапку еще одну кипу бумаг; это происходит на автомате, потому что это действие отточено и зазубрено. Она на автомате заправляет выбивающиеся пряди за уши, протирает платком очки, смотрит на часы. Снова за полночь. Ханджи не чувствует себя собой. Она будто пустой сосуд для чужих мыслей, для чужих идей, для чужих планов; инструмент для ведения войны, инструмент для заполнения отчетов, кто угодно, но не Ханджи Зое. Вокруг новые люди. Слишком много встреч с кем-то, о ком она не имеет понятия, слишком много сложных разговоров… И почти ничего из прежней жизни. Она смотрит на себя в зеркало всего секунду и тут же отворачивается — повязка на глазу отвращает. Из прошлого у нее только шкаф, наполненный под завязку книгами, и Леви Аккерман. А все остальное настолько круто свернуло на 180 градусов, что она так и не привыкла, хотя прошло где-то три года. Такое ощущение, словно земля уйдет из-под ног. Ей хочется увидеть Леви, потому что сегодня он не приходил к ней. Не было поводов. Она отстукивает сапогами ритм, пока идет до его кабинета от своего, и с ужасом понимает, что не помнит дорогу… Она забывает дорогу в кабинет Леви. И это кажется немыслимым. Три года назад она могла без причины забежать к нему, громко хлопнув дверью, с порога начать разговаривать, говорить часами, ночевать в его кресле, а теперь медленно осознавала, как дорога от своего нового кабинета до его растворяется в бешеном количестве обязанностей, в водовороте мыслей. Она доходит с третьей попытки; стучит в дверь, мнется у входа. — Открыто, — доносится с той стороны. — Леви, привет, я… Сердце снова начинает биться до жути медленно, словно замирая, а в груди образуется нервный узел, потому что Ханджи в очередной раз не знает, что сказать. Снова не получается сплести предложение из разных слов, которые вихрем проносятся в мыслях, она снова молчит. Ханджи замечает, что Аккерман что-то ритмично отстукивает по клавишам печатной машинки — не отчеты ли? Ну конечно, он снова пишет отчеты, которые ему задала сама Ханджи, потому что он очень ответственно подходит к работе, а она приходит без предупреждения и отвлекает… — Прости, не хотела мешать. Зашла пожелать доброй ночи. Какая глупость… Леви поднимает глаза на нее впервые за долгое время. Он отрывается от печатной машинки, стук кнопок прекращается. — Доброй ночи. Дверь хлопает. Стук возобновляется, чернила продолжают отпечатываться на бумаге, а Ханджи бьет себя по лбу рукой; «Какая же я дура». * — Капитан Леви, простите, я не совсем понимаю. Для чего это вам? Жан упорно продолжает гнуть свое, как упрямый баран, хотя Леви явно обозначил, что рассказывать не хочет. Аккерман решает устроить мимическое представление, чтобы подчиненный перестал задавать вопросы; Леви вздыхает, закатывает глаза и цокает одновременно. — Извините за чрезмерную настойчивость. Но мне правда интересно… — Слушай, тебе сложно без вопросов три картинки нарисовать, что ли, я не пойму? — Леви вздыхает снова. — Я видел в твоей комнате около десяти портретов Микасы, пока убирался, поэтому не пизди, что не умеешь. Леви клянется, что Жан только что покраснел. Очень сильно. Аккерман взвешивает в своей голове варианты. — Ну хорошо, сдаюсь, Кирштейн. Я расскажу, и после этого ты без вопросов пойдешь работать, — Леви говорит приказным тоном. — И еще… Хорошо, расскажи остальным ребятам из сто четвертого, только смотри, чтобы они не трещали об этом. — Ура, — смущение как рукой снимает. — Ой, то есть, так точно, капитан. * Ханджи снились былые времена. Или это было не её прошлое, а другая жизнь, чужая? Жизнь девушки-разведчицы по имени Ханджи Зое — точно ли это та самая девушка, которая смотрит из зеркала сейчас? Снова и снова просматривая чертежи, снова и снова намечая пути на картах, снова и снова согласовывая все мелочи до единой с Оньянкопоном или другими помощниками, Ханджи осознает, как глубоко увязла в болоте ответственности, как до жути легко взвалила на себя тысячи жизней; она не может спать, думая об этом, думая о них и о Ханджи Зое. Хочется, чтобы всё было, как раньше. Эта мысль поражает ее прямо во время работы с помощником. Ханджи внезапно перестает его слушать, отрывает глаза от карты и оглядывает комнату. — Подожди, мне кажется, в моем кабинете что-то пропало… — Я не удивлюсь, командир Ханджи… — говорит он, осматривая невероятный беспорядок на столе, на полках, на шкафах. — Что именно вы потеряли? — Я… Я не знаю. Но будто бы какая-то вещь пропала, — она смотрит на помощника очень взволнованно. — Оглядись внимательнее, что могло пропасть? — Командир, вам нужно больше спать. — В другой жизни. Ханджи думает, что у нее едет крыша, потому что голова закипает. — Леви, ты расписался за все планы? Точно? — Да, Ханджи, точно. Он по привычке уносит ее кружки. Ханджи думает, что скоро растворится в этой чертовой недосказанности, которая витает между ними уже так много времени, но эта мысль вскоре вытесняется работой, потому что Оньянкопон приносит ещё какие-то вещи, и Ханджи привычно тонет в них до четырех утра. Когда начинает клонить в сон, ее возвращает в то, что она видела прошлой ночью. Она видела своих друзей — разум издевается, видимо, — видела, как они собирались вместе за столом на обеде, ходили куда-то и участвовали в экспедициях. Она слышала смех Моблита, слышала речи Эрвина, ворчание Леви. Как будто бы переместилась на три-четыре года назад, когда внешний мир был жутко далёким… Меньше знаешь — крепче спишь. Поэтому Ханджи и просыпается ещё до общего подъёма, лежащая головой на столе и укрытая чьим-то плащом. На отчётах, которые служили ей подушками сегодня, красуются соленые разводы. * — Спасибо за работу, — говорит Леви, собирая в охапку бумагу. Отряд Леви светится этими наивными улыбками, которые каким-то образом так и не погасли после всего, что произошло. Жан отчего-то пихает Армина локтем. — Это вам спасибо, капитан, — выдыхает Жан. — По-моему, хорошая идея была. Все кивают. — Ладно. Свободны. Отряд Леви покидает его кабинет. Леви, кажется, стёр пальцы в кровь, пока печатал те огромные массивы сложного текста, но его всё устраивало — зато поможет хоть кому-то. Он в очередной раз раскладывает то, что ему принёс его отряд, рассматривает это внимательно и понимает, что всё уже, вроде, готово, но не хватает одной важнейшей детали; Леви сам берется за карандаш. * Ханджи была уверена, что она не задавала Леви столько отчётов. Он писал каждый раз, когда она заходила к нему, она с этажа ниже слышала стук кнопок о чистый лист, она слышала, как наверху рождается нечто, чего она точно не просила делать — значит, она свихнулась и забыла, что именно попросила. Наверное, он дописывает что-то, о чем она говорила неделю назад… Или две? Память Ханджи не вмещает больше из-за нагрузки. Когда он в ее кабинете, думать немного проще. Ханджи нервно отстукивает ритмы по столу пальцами и постоянно поправляет свои очки, потому что это все происходит на автомате. — Собрание через два часа… После него что-то должно поменяться? — задает вопрос в пустоту; Леви ей не отвечает. Ханджи серьезная без надобности — и это особенно расстраивает, потому что, кажется, маска командира прилипла к ней намертво. — Ты хорошо выступишь, — он говорит. — Удачи. — Удачи. Совершенно формальное «Удачи», не то, что они говорили друг другу раньше. Леви позволил ей уехать в столицу в одиночестве, чтобы в одиночестве и вернуться. * Ханджи чувствует себя чуть проще, будто бы буря внутри чуть-чуть успокоилась, к тому же она хорошо спала сегодня, она чувствует ясность разума. Но сообразить всё ещё трудно. Долгие месяцы работы были отданы главнокомандующему на подпись. Подтвердили. Она даже возвращается на базу до того, как начинает темнеть: всего пять часов вечера. Заходя в здание Разведкопуса, Ханджи оглядывается по сторонам, думая, что же будет дальше. Ее мысли не заняты работой очень редко, и сейчас именно такой момент: почему-то ей показалось, что в коридорах как-то слишком пустынно, никто не пробегает мимо, не смеется. Когда-то было по другому, или ей все-таки кажется? Они пересекаются с Леви в пустом коридоре первого этажа. — Привет. Я всё сдала, план при… — Плевать, — Леви обрывает и жестом просит ее пройти за ним в столовую. Она устало повинуется. Почему-то первые минуты здесь они изучают друг друга взглядами, будто не виделись лет пять… Так и было, на самом деле, но Ханджи не любила об этом думать. Она решила разглядеть Леви, раз уж выдалась минутка помолчать. Он действительно ничуть не изменился с тех пор, как они познакомились, разве что под глаза залегли синяки и морщины — верные спутники любого капитана. Леви даже волосы не менял. Ханджи считает, что это интересно. — В общем, Ханджи, есть разговор. Она снова напрягается. Леви скучает по улыбке. Он отодвигает стул и поднимает что-то с него. Это книга без твердого переплёта, будто бы помятая… То ли старая, то ли просто косая. Или подшитые документы? — Что это, книга? Зачем? — Ханджи принимает ее из его рук и читает название. — Постой, это… «Исследования титанов». — Оу. Титаны. Я давно не читала чего-то подобного, спасибо… — Да погоди ты, — Леви жестом показывает ей на надпись шрифтом поменьше. — Автора прочитай. — «Ханджи Зое». Ханджи перечитывает снова и снова. Что это значит — Ханджи Зое? Как-то по-дурацки. Ханджи ведь не пишет книги. — «Исследования титанов, Ханджи Зое», — читает она еще раз, думая, что это какая-то идиотская шутка, которую ее мозг не в состоянии понять. — Что это? — Открой. Она повинуется. «Мое имя — Ханджи Зое, и я являюсь членом Разведкопуса. Данные записки целиком и полностью посвящены моим наблюдениям и исследованиям титанов. Я буду описывать каждый эксперимент, который мне удалось провести, всю информацию, которую узнала. Попытаюсь упорядочить это позже, а пока что это просто личные записки». — Это же из моих… Это тот дневник, который я как-то давала тебе почитать, — шепчет Ханджи. Под текстом карандашный рисунок. Ханджи удивляется, когда видит это: там изображена она сама, Леви и сто четвертый кадетский корпус. Но Ханджи никогда не рисовала на своих бумагах. — Я попросил Жана нарисовать пару картинок, чтобы вклеить. И остальной мой отряд тоже согласился помочь, поэтому их много, — пояснил Леви прежде, чем она успела спросить. — То есть, подожди… Ты перепечатал все мои хаотичные заметки о титанах? Каким-то образом сшил это? И попросил детей сделать иллюстрации? — Да. Ханджи не знает, как реагировать. Она вспоминает звуки печатной машинки, которые не прекращались днями и ночами в последние недели, смотрит на книгу в ее руках. — Леви, зачем?! На это же ушло столько сил! — в итоге говорит, скорчив страдальческую мину. — У меня непонятный почерк! Как ты это сшивал вообще? Не стоило тратить на меня время… — Так, тихо. Ты просто кое-что забыла. Леви тяжело вздыхает и выдерживает паузу, прежде, чем сказать ей. Он взволнован, хоть лицо и хмурое — Ханджи чувствует, как эта старая способность безошибочно читать его эмоции возвращается. — Так, — снова вздыхает, собирается. — Помнишь, когда Эрвин сказал, что ничем не занимается в свободное время, мы тут же всем командирским составом поперлись с ним в бар посреди ночи? Ханджи задумалась — конечно, она помнила, у нее даже остался шрам (до сих пор не знает, что именно случилось тогда, слишком пьяная была). — Да, было такое. И на следующий день все еле держались на ногах. — Все, кроме меня, — он поправил. Конечно, Леви же обычно не пьет. — И что? — Я имел в виду… мы вместе посреди ночи бросили дела и потащили его в бар. Я, ты, Моблит, Майк, Нанаба. — Да, я, кажется, понимаю, — Ханджи помнит, что Леви плохо выражает свои мысли и всегда начинает издалека. Она, думая секунд десять, с ноткой тоски добавляет: — А когда у Моблита заболела сестра, мы все разделили его работу между собой и дали ему уехать на пару дней. Навещали больного Майка в госпитале. И когда мои эксперименты не давали плоды, вы отвлекали меня. — Верно, — Леви облегченно выдыхает. — Я хочу помочь тебе, хорошо? Как мы делали раньше. Только мы с тобой не виделись вне работы несколько месяцев. Они молчат. Ханджи становится немного тоскливо; переводит взгляд с Леви на «исследования титанов», потом смотрит на свои руки, потом понимает, что все уже настолько изменилось, что назад уже и не вернешь… Ханджи чувствует, что слова снова застревают в горле, поэтому просто начинает листать дальше. Пробегается взглядом по тексту: «первая поимка титана», «проверка реакции на лишение солнечного света», «Эрен Йегер». У кадетов забавные рисунки. — Эй, а кто это рисовал? — Саша. Следующие пару минут тишину нарушает только шорох страниц. И с каждым перевернутым листом Ханджи чувствует себя немного счастливее, когда вглядывается в рисунки с титанами — она помнит, как Моблит рисовал такие, только они все потерялись. Она так и не смогла найти ни один из его рисунков. — Ты забыла, что ты обычный человек, — Леви прерывает ее мысли. — Перечитай это и вспомни. Он отлистывает книгу в самый конец, на последнюю страницу. Ханджи перестает дышать. — Это мы?.. Леви кивает. На последней картинке Леви и Ханджи стоят рядом. На ее глазу повязка, а на шее голубой кулон. — Ты так мило рисуешь… Маска тут же разбивается тысячей осколков, поэтому Ханджи все-таки сдается. Она улыбается, и мышцы лица болят из-за этого, но Ханджи не может перестать, потому что только и может, что смотреть на эти неровные карандашные линии; этот рисунок, который хуже, чем у Жана, наверное, раз в сто, все равно до жути красивый. А у Леви душа сжимается в комок, когда он смотрит в ее лицо. Ханджи и впрямь улыбается. А потом откладывает книгу на стол. — Черт, я обожаю тебя. Прости, совсем расклеилась из-за этой тупой работы, — она выплюнула последнее слово с таким отвращением, что у Леви от сердца отлегло. — Ты мне дороже, чем командование разведкой. — М? — А что? — Ханджи кладет руки ему на плечи. Она продолжает с этой озорной ухмылкой вглядываться в его лицо, и Леви думает, что, кажется, Ханджи вернулась. Она легонько целует его в лоб, потому что раньше часто делала так. (Леви не уверен в том, что это реальность). — Ну, раз уж я рассталась с документами… то можно и сходить куда-нибудь прогуляться? Как на это смотришь? Чтобы отвести взгляд от ее лица, Леви приходится приложить колоссальные усилия, но в итоге он говорит: — Наконец-то… Да, пойдем отсюда. Иди наверх, я здесь подожду, — Ханджи смотрит на него непонимающе. Леви цокает: — Черт, да переоденься в гражданскую одежду, меня уже тошнит от твоей формы! Ты из нее неделями не вылезаешь. — Ой, точно… — она смеется, не замечая, как у Леви в этот момент душа трепещет. — Я и форма — одно целое. Она скрывается на лестничной клетке. Может, это и ненадолго, но она счастлива, и тепло по телу разливается мгновенно — наконец-то в их беспощадно жестоком мирке появилось что-то хорошее.