Правильный выбор

      Его учили: если ты в тупике и не знаешь, что выбрать, значит, ты забыл о чести. Значит, ищешь не тот путь, который будет правильным, а тот, который удобен тебе, и это напрямую противоречит главному правилу Человека Чести – «делай, что верно».       Ричард блуждает по улицам до ночи. До гудящих ног, до пустой головы. Поначалу он отличает улицы и избегает приближаться к особняку Ворона, после уже не отличает, но ноги запомнили путь и повторяют его раз за разом, как в мыслях раз за разом возникает: кабинет, ароматное вино, белая крупинка на ладони, злые синие глаза, глоток, тишина, кабинет, ароматное вино, белая крупинка, меньше зерна пшеницы, синие глаза, глоток, тишина, кабинет. Что наступает после «тишины», он не знал и не хотел знать.       Не так. Не имел права знать, потому что если он перевернет ладонь над бутылкой, он не будет иметь права не разделить со своим эром это последнее «тишина».       Ночь накрывает столицу, гасит окна домов, и на очередном повороте Ричард спотыкается, летит на землю, успев выставить только одну руку, ударяется локтем, проезжается щекой по камням. Злополучный перстень высекает из пыльных, истертых камней мощеной улицы невидимые искры, и Ричарду на мгновение отчаянно хочется, чтобы украшение не выдержало – раскололось, и белые крупинки потерялись в темноте, стали пылью, исчезли.       Ричард на мгновение прикрывает глаза и видит парадную залу надорского замка, холодную, величественную, чувствует свою ладонь в ладони отца, слышит: «Сложных выборов не бывает, Дикон, если ты не забываешь, что есть только верное и неверное». Камень доверчиво теплеет под щекой и рассказывает, как много крови он видел и как она ему не нравится, как он всегда ждет дождя, чтобы красная гадость утекла прочь.       Если ты в тупике, ты забыл о Чести. Если ты ходишь кругами, не смея повернуть, ты забыл о Чести.       – Дор Рикардо, – он слышит стук копыт и низкий голос. – Помочь вам подняться?       Кэнналийцы появляются из темноты, молчаливые, похожие на ожившие тени. Ричард качает головой и встает, касаясь царапины на лице. Кто-то протягивает платок, и он благодарно улыбается дрогнувшими губами.       Он, Ричард Окделл, знает, как правильно.       – Соберано велел сопроводить вас домой, – говорит Хуан, и Ричард улыбается снова. Хуан наклоняет голову, разглядывая его, как птицу, вылетевшую на дорогу посреди ночи, но только швыряет что-то на певучем южном языке.       Особняк встречает запахами пряных трав. Ричард помнит этот запах с первого дня – это специи кухарки и благовония, которые не используют в Надоре. Это запах юга, запах Кэнналоа. Интересно, эр Рокэ нарочно окружает себя чем-то, что напоминает дом?       – Нагулялись? – эр кидает на него насмешливый взгляд с верхней ступеньки лестницы. – Что за внезапная страсть к пешим прогулкам, юноша? Забыли, с какой стороны залезать на коня?       Его слова, как и прежде, бьют прямо в грудь и горячат лицо.       – Нет, эр Рокэ, – через силу отвечает Ричард, пряча лицо, но Алве нет до него дела: отпустив комментарии, он скрывается в кабинете.       Закрытая дверь цепляет взгляд, и Ричард прикидывает, через сколько минут все закончится. Ему нужно умыться, снять верхнюю одежду. Может, написать письмо матушке? Можно, если недолго. И Айрис. И младшим девочкам. А затем – четверть часа? Две четверти?       – Принесите воды, – просит Ричард слуг и тяжелыми шагами поднимается к себе.       В детстве он пытался представить, что чувствуют приговоренные к казни. Неотвратимость предстоящего казалась ему чем-то огромным, что давит на плечи, сжимая до невозможности вдохнуть. Он думал, приговоренные идут, мечтая о глотке воздуха.       Он закрыл дверь комнаты и вдохнул полной грудью. На плечи ничего не давило. Он вообще плохо ощущал собственное тело, словно оно стало неплотным, как у призрака.       Колет лег на спинку стула. Ричард кивнул слуге, поставившему перед ним таз для умывания, и ополоснул лицо и руки, смывая усталость. Убрал с лица мокрую челку, промокнул лицо полотенцем. Опустился на стул, взял чистый лист и вывел: «Дорогая матушка».       Записки легли одна поверх другой – для матушки, для Айрис, для девочек. Ричард отложил перо, размял кисть, запечатал конверты и, тихо отворив дверь, позвал слугу.       – Это нужно доставить в Надор, моей семье. Благодарю вас.       Слова давались легче, чем когда-либо. Отец был прав: всё просто, если ты уверен в том, что поступаешь правильно.       Ричард вернулся в комнату, закатал рукава рубахи. Снял с руки перстень, налил в стакан воды, уронил внутрь две белые крупинки. Покачал стакан в руке, выпил залпом.       Шпага легла в руку удобно и привычно. Ричард вышел, закрыв дверь.       – Ну что у вас опять, юноша? – Алва не обернулся на звук открывшейся двери, так и сидел, поглаживая гитару, словно это была большая кошка. – Проиграли очередное кольцо?       – Эр Рокэ.       – Судя по торжественному тону, вы собрались признаваться либо в убийстве, либо в любви, и я предпочел бы решать проблему лишнего трупа. Кого вы умудрились прикончить?       – Эр Рокэ, пожалуйста, посмотрите на меня.       Алва наконец оглянулся, почти лениво, и пальцы, гладящие гитару, замерли.       – Вот как, – тихо произнес он, с интересом разглядывая наставленный на него кончик шпаги.       Ричард отступил на шаг, поклонился, кинул вперед вторую шпагу, не сомневаясь, что Алва поймает. Алва поймал, одним движением уронив гитару на ковер.       – Я вызываю вас на поединок, герцог Алва.       Алва поглядел на него, закинул ногу на ногу и упер кончик своей шпаги в ковер.       – Что у вас с лицом, юноша? Подрались с кошкой или поцеловали мостовую?       Ричард сглотнул. То, что виделось ему так явно – поклон, поклон, несколько выпадов, честных, откровенных, один на один, чья-то смерть, такая же честная, кровь на чьей-то шпаге, – всё это вдруг отступило, и Ричард увидел внимательные синие глаза, в которых плясало что-то нечитаемое. Злость? Интерес? Равнодушие?       – Герцог, я вас вызвал.       – Я уже говорил вам, что не стану сражаться с вами раньше, чем через три года вашей службы. Вас подводит память? Рановато для ваших лет.       – Сражайтесь, – уронил Ричард, но голос подвел, сорвался, и он откашлялся, повторил громче, пытаясь поймать ускользнувшее ощущение правильности происходящего: – Герцог Алва, сражайтесь, или я…       – Убьете человека, не принявшего вызов? Расплачетесь от несовпадения ваших поэтичных ожиданий с реальностью?       Ричард выдохнул и атаковал – вполовину, в четверть силы, просто чтобы он перестал делать вид, что ему всё равно. Звон вышел громким и пронзительным. Алва лениво поднялся, легким движением откидывая Ричарда от себя.       – Ни малейшего понятия не имею, что за спектакль вы затеяли, Окделл, и знать не хочу. Дайте сюда шпагу и убирайтесь вон.       Ричард сглотнул и твердо сказал:       – Нет.       Эров Рокэ вдруг стало двое, они покачнулись, одинаково вооруженные, одинаково безмятежно-злые, и слились в одного. В ушах загудело. Ричард стиснул эфес крепче, чувствуя, что ладонь вспотела, словно в середине напряженной тренировки.       – Нет? – Он никак не мог сосредоточиться на лице Алвы, но был уверен, что эр издевательски изогнут бровь. – Что ж, если вы не в состоянии уйти спать, не повалявшись по моему ковру, будь по-вашему. Защищайтесь.       Ричард вскинул шпагу – и ничего не произошло. Рука не послушалась. Он попытался снова и понял, что не очень уверен, где именно находится его рука и как её использовать. Короткий звон – и шпага отлетела к гитаре, ударившись эфесом о гладкий деревянный корпус. Ричард моргнул, поднял взгляд и обнаружил эра совсем рядом. Эр что-то говорил, но слышно не было. Колени подкосились, и Ричард рухнул куда-то вниз.       Темнота накатила, вернула ощущение руки в руке – Ричард был уверен, что это рука отца, и попытался сжать в ответ, но пальцы не слушались, – и отступила, шипя, когда что-то обожгло сначала одну щеку, потом вторую. Цепкие пальцы впились в подбородок, причиняя боль, и эр прошипел:       – Что ты принял?       Ричард с трудом разлепил непослушные губы и выдавил:       – Пр-равильное решение.       И темнота снова приняла его, отодвигая неразборчивую ругань.              

***

      Он стоял перед полыхающей рощей и думал: это горят Рассветные сады. Дым застилал небо, полз по земле, забивался в рот и нос. Лопались налитые багрянцем гранаты, падали в траву обугленные яблоки, с тихим скрипом скукоживались цветочные лепестки. Ричард наклонился, поднял выкатившееся к ногам яблоко, обжегся, уронил. На ладони осталась копоть.       Он запрокинул голову, вгляделся в пламенеющий за горизонтом закат. Это он спускал вниз огонь и подступал всё ближе. Растирая на ладони теплую черноту, Ричард оглянулся и увидел каменную пустыню. Огромные валуны, острые обломки скал, дорожки из мелкой белой гальки. Там гореть было нечему, и Ричард ступил босыми почему-то ногами на гальку и зашагал вперед.       Рокот пламени скоро стих, остался только едкий запах, впитавшийся в одежду, волосы и кожу. Хотелось вымыться, но в пустыне не было озер, только камни. Иногда он трогал их руками, иногда останавливался и вглядывался в черную глянцевую поверхность – таких камней не увидишь на поверхности, только в основании старых гор, если их разрушить огнем и порохом. Черному камню не нравилось чувствовать воздух и солнце, он ненавидел и обжигал руки.       Минуты слились в часы, или часы слились в дни – Ричард уже не мог вспомнить, как долго идет, пока впереди вдруг не показался замок. Его замок. Дорога стала земляной, справа и слева выросли старые дубы и кусты дикого шиповника. Ричард сорвал спелую ягоду, покрутил в пальцах, хотел надкусить, но так и не донес до рта.       Про самое старое дерево Надора говорили, что ему шестнадцать Кругов, и оно стоит тут с того дня, как покинули землю Ушедшие. Вокруг этого дуба можно было поставить дюжину человек, и они с трудом обхватили бы его, взявшись за руки.       Ричард замер в десятке шагов, и тогда человек, что стоял, подняв голову к раскидистым ветвям, обернулся.       Таким его Ричард и помнил – прямым, подтянутым, с убранными в хвост русыми волосами, открывающими высокий лоб. Широкие плечи, рука в перчатке или без – на рукояти меча. Мечи отец любил больше, чем шпаги, и они больше шли ему.       Эгмонт улыбнулся, приглашающе протянул руку, и внутри словно что-то надломилось с глухим треском. Ричард шагнул вперед, пошатнулся, ускорился и, замерев на мгновение и вспоминая каждую линию на отцовском лице, подался вперед и уткнулся лбом ему в плечо. Тяжелая ладонь мягко коснулась макушки, и в глазах стало неприятно горячо.       – Ты вырос, – тихо хмыкнули сверху, – в последнюю нашу встречу я еще мог поднять тебя и посадить на коня, а теперь и думать нечего.       – Ты всё равно выше, – прошептал Ричард.       – А тебе бы ещё расти и расти, – послышался вздох, и понять сказанное неверно было невозможно.       Тебе бы ещё расти и расти, но ты здесь. Мёртв. Ричард остановился на этой мысли и обнаружил со смесью удивления и облегчения, что она его не пугает. Здесь Надор и здесь отец, чего ему бояться?       Отступив на шаг, Ричард поднял взгляд.       – Я не смог сделать то, что должен был, – слова дались с трудом. – Он отказывался драться, а потом я просто не успел. Ты… Ты же знаешь, что я был оруженосцем человека, который убил тебя?       Он вдруг представил, как искажается лицо отца, каменеет, и как он слышит: «Ты – что?»       Отец печально улыбнулся – и только.       – Я знаю, Дикон. Рокэ Алва не мог не попытаться взять тебя в свои руки. Скоро Излом, скоро война, и покорный его жестам Повелитель скал и талантливый юный воин пришелся бы ему очень кстати. Земное и закатное на Изломе очень причудливо смешивается.       «Покорный» царапнуло по нутро, и Ричард поёжился. Здесь, в звенящем тишиной Надоре, он не чувствовал ни холода, ни жажды, ничего, даже солнце грело в меру, как бывает только в середине весны и в начале осени, и только слова отца трогали и волновали его. Только слова отца имели тут какой-то вес.       Почему тут никого нет? Ричард отвлекся, окинул взглядом пустую дорогу, пустой склон, на котором паслись обыкновенно худые ленивые овцы, но теплое прикосновение заставило отвернуться и вновь посмотреть на отца.       – Не бойся, Дикон. Я тебя больше не оставлю. – Ричард сжал зубы, чтобы не всхлипнуть, и с трудом улыбнулся. Отец потрепал его по плечу и указал на дорогу. – Идем, прогуляемся. Я пропустил самые важные годы в твоей жизни. Расскажи мне всё, сын.       С чего начать, Ричард не знал, и отец пошутил – «начни с начала», и это словно повернуло невидимый ключ в замке, невидимая же дверь распахнулась, и всё, что годами копилось за ней, хлынуло наружу. Ричард не смотрел, куда они идут, и почти не замечал сменяющихся пейзажей. Все они были надорские, знакомые до оскомины, нигде не было людей, но он не обращал внимания. Рассказывал обо всем – о холодных зимах, о сказках старой Нэн, которые запрещала мать, о том, как года три или четыре солдаты разгуливали по Надору так, словно он принадлежит им. Как учился драться, как уходил побродить по горам, и там время застывало, как приехал в Лаик. Отец слушал, под его размеренными шагами земля пульсировала, как живая, и когда в очередной раз Ричард поднял взгляд, кругом был не Надор – каменные стены, уходящие ввысь. Тяжелая ладонь легла на плечо.       – Продолжай, Дикон. Это всего лишь дорога.       – Куда? – севшим голосом уточнил Ричард. – К С-создателю?       – Видишь, – сказал отец, – ты сам всё знаешь. Ну же, идем.       – На вашем месте, юноша, я бы не торопился.       Свет ударил в глаза. Эр Рокэ практически швырнул факел в металлическое кольцо, вбитое в стену, и встал посреди прохода, скрестив на груди руки. Никаких выпендрежных камзолов в родовых цветах, никаких изящных платков – растрепанный, злой, как хищные твари Леворукого, в рубашке с закатанными рукавами.       Ричард попятился.       – Эр Рокэ. Я же вас не убил!       – Да, Окделл, вы предпочли наглотаться отравы и драматично выблевать обед на мой ковёр.       – Я вызвал вас на поединок, – почувствовав, как одобрительно сжалась на его плече ладонь отца, Ричард осмелел и шагнул вперед. – Это было честно, эр Рокэ. Вы бы погибли в бою, как достойный человек, а я расплатился бы за то, что поднял руку на своего эра.       – Надеюсь, в ваших фантазиях нас хотя бы не хоронили в одной могиле, – сказал Алва и вальяжно шагнул вперед, устремив взгляд на отца. – Окделл-старший, ну надо же. Как настоящий.       – Герцог, – отец склонил голову, –приветствую вас. Позвольте поблагодарить вас за внимание, оказанное моему сыну. Несмотря на ваши мотивы, вы неоднократно спасали его жизнь. Это достойные поступки.       – Захлопни пасть, – велел Алва, и Ричард вспыхнул:       – Не смейте так говорить с моим отцом!       – А то что? У вас припасена ещё горсть отравы? – равнодушно уточнил Алва, уже направляясь к ним обманчиво расслабленной походкой. – Удивительно, юноша. Вы прошатались тут с неделю, изливая душу папеньке, но так и не удосужились рассмотреть его как следует. Я знал, что материнская любовь слепа – моя матушка, к примеру, имела обыкновение не верить половине того, что докладывали слуги о моих выходках, хотя они ровно же вполовину преуменьшали. Но что настолько слепа может быть сыновья любовь… Впрочем, вы никогда не отличались наблюдательностью. Взгляните на вашего отца еще раз, Ричард, и теперь внимательно.       Ричард неуверенно поднял взгляд. Отец напрягся, бесстрастно уставившись на Алву, и в первое мгновение показалось, он больше не шелохнется, так и застынет каменным изваянием. Но взгляд Ричарда словно царапнул его, и отец ожил, одарил его печальной улыбкой.       – Твои глаза, – прошептал Ричард, едва не отшатнувшись.       – Да? – подбодрил отец.       – Они… Не того цвета.       – Ты напуган, – улыбка его стала еще грустнее и увяла совсем. Лиловое полыхало за привычными серыми радужками, и от этого почему-то сводило живот. Ричард поднял руку, вытирая со лба пот. Его затошнило, повело, и его поймали сразу две руки за два плеча.       Отца – мягкое, тяжелое прикосновение на правом, и Алвы – цепкое, болезненное на левом.       – Убирайся, – велел Алва тоном, какого Ричард никогда не слышал. – Убирайся в Закат.       – Я не в праве обвинять тебя, Ричард, – отец смотрел на Алву, но обращался к нему. – Ты рос без моего участия, и нет ничего удивительного, что ты стал доверять первому человеку, который проявил к тебе участие. Чему я удивлен – так это тому, что и он к тебе привязался.       Смех прокатился по коридорам, исчез, вернулся грохочущим жутким эхом. Левое плечо сжали еще сильнее, так, что замутило сильнее.       – Нравится читать в моем сердце? – Алва приблизил свое лицо к лицу отца, оскалился. – Так не стесняйся, прочти там все – свою участь, к примеру. Я не люблю убивать людей, даже подонков, но видит Леворукий, ради тебя я постараюсь. Кончайте брыкаться, юноша.       – Отпустите, – выдавил Ричард.       – И не подумаю.       – Он не уйдет с тобой, – улыбнулся Алве отец, и лиловое заполыхало сильнее, разлилось наружу, тонкими струйками стекло по щекам.       Ричард рухнул на колени, давясь сухими рвотными позывами. Его трясло так, что он с трудом мог остановить взгляд хоть на чем-то. Тяжесть с плеч исчезла. Перекатившись на спину, Ричард увидел, как Алва медленно наступает на отца, вынимая из-за пояса кинжал. Отец рассмеялся и вытащил меч.       Хватит, попытался сказать Ричард, но не смог. Хватит. Пожалуйста. Отец, эр Рокэ, хватит, вы уже дрались, это уже было, не надо опять…       – Эр, – наконец удалось выдавить, – не надо.       – Я уже убил вашего отца, юноша. И это – не он. Или это ваша родовая способность – рыдать цветными слезами? Что-то не замечал за вами.       – Не надо, – повторил Ричард, и стены содрогнулись. Где-то наверху полыхнуло другим лиловым – темнее, гуще.       Отец повернул к нему голову, перекинул меч в другую руку, протянул свободную:       – Идем, сын.       Ричард сглотнул и покачал головой.       Отец нахмурился.       – Ты помнишь, что я говорил? Если ты не можешь выбрать…       – Значит, ищешь удобный путь и не думаешь о чести, – Ричард помнил, но сейчас это не помогало. Звучало, как околесица. Он не понимал ничего и хотел понять. – Отец, я… Я не хочу выбирать. Не сейчас.       – Очень в вашем духе, – хмыкнул Алва, заткнул кинжал за пояс и, окинув Ричарда недовольным взглядом, тоже протянул руку. – Поднимайтесь, юноша, и уберемся отсюда.       – Нет, – сказал Ричард, и стены содрогнулись снова, а потом лиловое хлынуло сверху, как дождь, обожгло глаза и кожу, забилось в нос, и дышать стало невозможно.       И Ричард открыл глаза.       

***

      – Я же говорил, – произнес Эмиль, – слухи, и ничего больше. Рокэ, вся столица обсуждает твою трагичную смерть, а ты всего-то устроил себе невинный отпуск?       – Правильнее сказать «винный», – возразил Лионель, отодвигая носом сапога пустую бутылку.       Видеть Савиньяков хотелось не больше, чем кого-либо еще, включая два десятка мэтров, бубнящих в гостиной без малого неделю, из-за которых дом провонял всевозможными лекарствами до фундамента. Но Савиньяки были единственными, кого Рокэ велел слугам пустить, если придут.       Залпом допив то, что еще бултыхалось на дне бутылки, Рокэ поднялся навстречу гостям, широким жестом обвел кабинет:       – Располагайтесь, – и рухнул обратно.       – Не очень-то это просто, – заметил Эмиль, оглядываясь. Где не стояли бутылки, уже пустые или еще закупоренные, там стояли склянки и стеклянные емкости. По всем доступным поверхностям лежали раскрытые книги, желтые от времени листы и загадочные свитки. Рокэ отмахнулся:       – Кидай лишнее на пол. Всё, что здесь, уже не пригодится, доблестные мэтры отвергли эти труды.       – Кстати, слухи о твоей гибели пошли именно с этого, – поделился Эмиль, аккуратно переложив бумаги с кресла на пол. – Ворон судорожно созывает лучших мэтров, мало кто возвращается из стен его жуткого особняка, а те, кто возвращаются, не могут ничего рассказать – слишком напуганы…       – Напуганы, – кивнул Рокэ. – Обещанием случайно споткнуться о камень и размозжить голову, если будут болтать слишком много.       – Ты здоров, так кто болен? – Лионель побрезговал садиться в захламленное кресло и возиться с перекладыванием описательно-научного хлама с места на место и устроился напротив окна, подставляя лицо сквозняку. – Твой оруженосец?       Рокэ молча посмотрел на него в ответ. Отвечать Савиньяку на очевидные вопросы обычно не требовалось, потому что Савиньяк их не задавал – только если был сбит с толку до крайности, чего с ним на памяти Рокэ не случалось уже лет десять. Лионель сощурился, но взгляд не отвел.       – Ли, – поморщился Рокэ. Ему что, еще и с непонятными обидами Савиньяка разбираться? Откуда еще это взялось? – Если ещё ты начнешь молчаливо предаваться невнятным драмам, я пожалею, что не дал своему оруженосцу меня убить.       Эмиль присвистнул.       – Ого. Так эти достойные мэтры спасают Дикона после того, как ты его в сердцах чуть не прикончил?       – Достойные мэтры спасают Окделла после того, как он нахлебался отравы и наметил себе дорожку в эсператийские святые. Зря старался – уверен, идиотов туда не берут.       Дверь неслышно отворилась, впуская слугу с чистыми бокалами, и полминуты висела почти торжественная тишина. Эмиль терпеливо разглядывал потолок, пытаясь, видно, сложить всё, что знает, в цельную картинку, как детали морисских головоломок, Ли чуть заметно хмурился, уперев в Рокэ плохо читаемый взгляд. Стакан он взял, даже пригубил налитое вино, но пояснять за него взялся Эмиль:       – Ли сегодня, понимаешь, поймал двух крыс. Очень говорливых. И они его несколько взволновали. Конечно, стоило им оказаться в клетке и почувствовать прищемленные хвосты, как началось – не так поняли, ничего такого не пищали, какое вы имеете право. Но как известно, тому, что сказано в крысоловке, стоит верить меньше, чем тому, что лопочут вольные, полные веры в собственную безнаказанность зверьки.       Ли, показалось, немного расслабился и отпил вина.       – Я препроводил их под арест настолько вежливо, насколько это было возможно для людей, треплющихся отнюдь не шепотом про покушение на Первого маршала. Возможно, зря деликатничал. В любом случае, вариантов немного: или Ариго помешались и невменяемы, или им придется пояснить, что они имели в виду. Ты знаешь, что у особняка ошиваются люди Дорака?       Рокэ снова махнул рукой. Послания кардинала ему передавали ежедневно, некоторые он даже читал, на одно даже ответил, но возможно, Его Высокопреосвященству не понравился ответ. Рокэ, как ни пытался, не мог вспомнить, что он там написал размашистым почерком. Со стороны это могло выглядеть вполне как бредни агонизирующего.       Создатель и Леворукий, сколько же всего предстоит сделать, как только он встанет из этого кресла.       – Так что Дикон? – Эмиль подался вперед, смутно обеспокоенный.       – И почему он еще не в Багерлее? – куда холоднее поинтересовался Лионель.       Рокэ подумал, что из списка допускаемых в дом гостей старшего Савиньяка все-таки нужно вычеркнуть. Ответ на его вопрос Рокэ не знал и знать не хотел, но все-таки пожал плечами и поднялся:       – За идиотизм не казнят.       – Напротив, – голос Лионеля выстыл еще сильнее, – в основном за него и казнят.       Рокэ не посмотрел на него и не ответил – вышел, рассудив, что эти двое не заблудятся в поисках выхода.       

***

      Надорский двор и комната в доме Алвы накладывались друг на друга, как два кусочка стекла. Отодвинешь один – увидишь темный потолок, услышишь, как капает на ложку какая-то тинктура, ощутишь приторную сладость, разлившуюся в воздухе. Отодвинешь второй – увидишь пучки сухой травы, проросшие сквозь камень тренировочной площадки, где Ричард впервые взял в руки меч. Ему было четыре, меч был отцовский, и он его, конечно, сразу уронил.       – …вы знаете, очень может быть и так, – скрипучий голос был из комнаты, это точно. Ричард сосредоточился, нырнул туда, ощутил ноющее от макушки до стоп тело. – Существует, знаете ли, такая, знаете ли, теория, такое, знаете, теоретическое предположение, научная, знаете, гипотеза, что желание или нежелание человека длить свое существование определенным образом влияет на внутренние процессы.       Ричард подумал, что этот человек сейчас вставит ещё одно «знаете», но вместо этого услышал короткий смешок и:       – Существует гипотеза, что вывалиться со второго этажа – не смертельно, но крайне неприятно. Или вы предпочитаете с третьего?       Послышался возмущенный вздох.       – Знаете ли, герцог, при всем моем уважении, это не очень-то вежливо с вашей стороны.       – При всем моем неуважении, врач из вас – как из меня монах. Убирайтесь вон. Хуан! Объясни этому слабоумному человеку, что молчание – вещь, знаете ли, очень полезная.       – Да, соберано, – донеслось из коридора.       Хлопнула дверь, и Алва выругался. На кэнналийском, но Ричард еще в Варасте уяснил, что ругань даже на незнакомом языке звучит как ругань. Глаза разлеплять не хотелось – второе стекло, то, с каменной площадкой, мешалось, словно существовало на самом деле. Как песок, попавший под веко. Желание поднять руки и от души потереть глаза стало вдруг нестерпимым, но Ричард замер, едва шелохнувшись.       – Окделл. Вас выгнали из Рассветных садов, раз вы всё-таки решили почтить своим присутствием этот мир?       Надор поблек и сделался почти неразличимым, и как Ричард ни пытался выдернуть это «стеклышко» из-под наполненной злым шипением Алвы комнаты, у него не получалось.       На глаза легла тень, и запястье сжали теплые пальцы, ничуть не заботясь соизмерять силу. Ричард стиснул зубы. Через несколько секунд рука упала обратно на кровать. Запястье обещало расцвести синяками.       – Я имел возможность убедиться, что вы – трус, но притворяться спящим – нелепость даже для вас.       Открыть глаза вышло не с первого раза: стоило прохладному утреннему свету скользнуть под веки, как нестерпимая резь сорвала с губ тихий вздох. Ричард зажмурился, всё-таки растер глаза, чувствуя, как невидимый песок царапает поверхность глазных яблок, и сдался – опустил руку, кое-как поднял на Алву мутноватый взгляд.       Алва склонил голову, легко стёк со стола, на который успел усесться, как приличные люди не делают, и наклонился над постелью. Ничего не говоря, вгляделся в лицо Ричарда. Отвести взгляд не получилось – подбородок оказался в цепком хвате. Мгновение казалось, Алва сейчас скажет что-то, от чего похолодеет сердце, но тот убрал руку и отстранился. Взял за спинку стул, развернул, грохнув ножками об пол, уселся и велел:       – Объясняйтесь.       Ричард сглотнул – слюна была горькая и вязкая, пить хотелось нестерпимо, но кувшин с водой стоял почему-то на подоконнике. В том, что удастся встать с кровати с первого раза и не шататься, возникали сомнения, да и кроме того…       Мысль легла ясно и неожиданно болезненно: кроме того, он не о воде должен думать.       Осенний Надор исчез окончательно, даже глаза перестали так нещадно зудеть, и Ричард вспомнил всё разом – эр Август, кольцо, шпага, стакан залпом, едкая горечь на языке, «что за спектакль вы устроили», ни капли крови на лезвии, дурнота, падение. Ровная колонка имен, маленькие буквы, идеально ровные, как учили в детстве – «как бисер на нитку, Дикон». У него так никогда не получалось, а вот у Дорака как бисер на нитку написаны были все имена в том страшном списке.       Нитку разрежут, бисер упадет. Как скоро все эти люди будут мертвы? Мертвы только из-за того, что он, Ричард Окделл, не справился.       – Нечего объяснять, – глухо сказал он и отвернул голову к стене.       Он был уверен – сейчас прозвучит очередная насмешка, Ричард не ответит, Алва взбесится и, наверное, передаст его палачам, чтобы правду выведывали те. И Ричард им расскажет, потому что они наверняка знают своё дело, а он…       – Вам доводилось видеть людей, ищущих смерти? – неожиданно спокойно осведомился Алва. Ричард промолчал, и тот счел это за «нет» и продолжил: – В сущности, юноша, к смерти толкают две вещи: безмерная усталость и крайняя степень отчаяния. Те, кем движет усталость, не имеют обыкновения размахивать шпагами в поисках красивого последнего жеста. Те же, кем руководит отчаяние, подходят к вопросу куда более неординарно, потому что мечутся, не разбирая, об какие углы бьются. К какой категории вы предпочтете отнести себя?       – Ни к какой, – выдохнул Ричард. Губы предательски дрожали. – У меня… просто не было выбора.       – Вот как. И кто лишил вас выбора, юноша?       Он чуть не ляпнул «моя честь», но прикусил язык: даже в мыслях это звучало нелепо. Почему-то представился эр Август и его мягкая улыбка: «Это же Ворон, мальчик мой. Кому ты собираешься рассказывать о чести?»       – Вам не понять, – тихо сказал Ричард, не глядя на Алву. – Вы… Вы умеете делать то, что считаете правильным, и не считаться с собственной совестью. Для Человека Чести это недопустимо. Я шел против присяги, бросая вам вызов, и должен был за это расплатиться.       – Бросая мне вызов, вы шли исключительно против здравого смысла, – он был почти уверен, что Алва искривил губы в неприятной улыбке. – Если вы так стремились победить, вам стоило поить отравой меня, а не себя, и уж после размахивать шпагой у меня перед носом. Так ваши шансы стали бы по крайней мере не нулевыми.       Желание ответить вспыхнуло и погасло: если Алва не понимал, почему Ричард выпил яд сам, то и объяснять ему это смысла не было. Они словно говорили на разных языках, и в языке Рокэ Алвы «честь» было ругательством. Ричард лежал, полуприкрыв глаза, и наблюдал, как по стене поднимается солнечная полоса. Алва опять выругался и встал, отодвинув стул.       Кровать вдруг просела под его весом, и Ричард невольно перевел на него взгляд, только теперь отметив и воспаленные глаза, и темные круги под ними.       – Предпримете еще одну попытку провалиться к отцу – я, честное слово, позову к вам эсператисткого священника, чтобы напомнил вам о том, что самоубийство – смертный грех, – сказал он, и это не прозвучало как шутка.       – Это потому что вы хотите казнить меня публично? – голос дрогнул, и Ричард почувствовал отвращение к самому себе. Если подумать, Алва был прав: предавший клятву оруженосец заслуживал просто смерти, но покусившийся на жизнь Первого маршала – смерти публичной, но насколько же было бы проще, если бы все кончилось быстрее.       Алва смотрел так, словно Ричард не вопрос задал, а проблеял какую-то несуразицу, а потом хмыкнул.       – Вы живете в любопытном мире, юноша. Двадцать три мэтра вытаскивали вас из Заката и Рассвета разом, чтобы я мог полюбоваться вашей смертью еще разок. – И вдруг без предупреждения спросил в лоб: – Что вам наплел Штанцлер?       Ричард почувствовал, как губы онемели. Алва помрачнел, сцапал его за руку, за ту же самую, что и в первый раз.       – Ненадолго же вас хватило. Что ж, в таком случае выслушайте, прежде чем отправитесь блуждать по своим увлекательным бредовым снам, где Эгмонт Окделл заливает вас ядовитыми слезами. Вы не умерли и не умрете – по крайней мере, за то, что успели натворить. Была бы эта изумительная потеха с ядом и вызовом исключительно вашей светлой идеей, я бы назвал вас государственным преступником и приказал слугам вынести ваше тело прочь и позвать солдат. Но я вас знаю, и собственного идиотизма вам на это не хватило бы, зато на то, чтобы побыть плохим исполнителем – вполне. Вас стоило бы разве что выпороть и засадить за изучение ядов: выпитой вами дозы хватило бы на пятерых. Иными словами – оставьте драматичную сцену казни вашим фантазиям. Вам предстоит жить и наблюдать, как бегают застигнутые врасплох крысы. Отдыхайте, юноша.       Дверь хлопнула как-то слишком внезапно – Ричард и рот открыть не успел. Дыхание перехватило, он зажмурился и наконец увидел перед собой знакомый двор. Камни, трава, низкое серое небо. Отец стоял напротив, смотрел на Ричарда в упор и не улыбался.       

***

      Увидев, кто стоит перед ним, Рокэ рассмеялся.       – А я-то думал, ты пытаешься сожрать моего оруженосца.       Эгмонт Окделл улыбнулся синеватыми губами и приложился к бокалу. Жидкость, что перекатывалась за стеклом, была темнее вина и темнее крови, и стоило твари сглотнуть, как Рокэ ощутил легкое головокружение. Ах вот оно что.       – Наглеешь, – заметил он, и Эгмонт развел руками, словно извиняясь.       – На мальчика уходит много времени. И сил. Ты – Сердце, не обеднеешь.       – Не имею привычки позволять кому-либо пить мою кровь. Я предупредил, – Рокэ лениво приподнял брови, и тварь, ухмыльнувшись, поставила бокал на подлокотник. – Что, к слову, за нездоровая тяга к сентиментальности? Я люблю Алвасете, но подкидывать мне детские воспоминания – это, право, так же нелепо, как попытка Августа Штанцлера подкинуть яд Окделлу.       – Не знаю имен живых, – отозвался Эгмонт. – Место выбирал ты.       Рокэ скользнул взглядом по стенам – карты, карты и снова карты, соберано Алваро не отличался любовью к живописи, а виды исторических сражений, закроенных в полотнища, полные стрелочек и надписей, неизменно радовали его сердце.       – Мне нравилось бывать тут, – признался Рокэ. – Соберано находил умилительным, что младший сын часами бродит от карты к карте, не задавая вопросов и не отвлекая его от дел. Это не сон и не то место, где мы были, когда мой оруженосец пытался уйти с тобой. Где мы?       Эгмонт облизнул губы.       – Ты позвал.       – Я не помню, как засыпал.       – Вы никогда не помните, – тварь освоилась в новом облике настолько, что очень достоверно закатила глаза. Старший Окделл такими жестами не баловался, насколько Рокэ его помнил. Выглядело по-своему забавно. – Чем дальше, тем меньше ума.       – Я – Сердце, как ты сказал. Не мозги.       Эгмонт тихо, неприятно рассмеялся, но отчего-то угадывалось наверняка, что тварь действительно веселится. Рокэ дождался, пока приступ веселья сойдет на нет, и поинтересовался:       – С моим юношей ты говоришь не как слабоумный, а со мной не употребляешь фраз длиннее пяти слов. Почему?       – Незачем, – просто ответила тварь. В лиловых глаза плескалась снисходительность.       Сколько бы лет ни было этому существу, Рокэ мог засунуть свои годы как гроши в карман. Они не стоили ничего. Это существо видело Ушедших. Рокэ прикрыл глаза, с досадой понимая, что существу даже не нужно отхлебывать из своего загадочного бокала – само пребывание рядом с ним утомительно.       – Я могу приказать тебе убраться.       – Нет, – тварь склонила голову. – Можешь сразиться. Но нас много. Сердце одно.       – На второго Эгмонта Окделла юноша вряд ли наткнется. По крайней мере, если бросит свои нелепые попытки убиться на ровном месте.       Тварь вздохнула почти устало, как будто Рокэ надоел ей своей болтовней не меньше, чем самому Рокэ надоел Окделл, проваливающийся в грёзы каждые пять минут. Мэтры разводили руками, советовали свежий воздух и физические нагрузки. Рокэ понимал, что из отведенных шестнадцати дней – знание пришло из ниоткуда и не требовало подтверждения – осталось четыре.       – Нужды нет, – сказала тварь, словно втолковывая. – Можешь биться. Можешь не биться. Выбирает он.       – Могу удержать силой, – недовольно возразил Рокэ, не замечая, что и сам начинает разговаривать, как ущербный.       – Можешь, – кивнула тварь. – Будет между. Ни горячим, ни холодным.       – Ни живым, не мертвым? Как выходцы?       – Не понимаю. Что ты спрашиваешь? Он с тобой не пошёл. Нечего спасать, он Сердце не слышит. – Тварь поерзала, недовольно повела широкими плечами и вдруг пожаловалась: – Неудобно.       – Окделлом быть вообще неудобно, – фыркнул Рокэ и закрыл глаза. – А что юноша никого и ничего не слышит, мне давно известно. Хватит. Убирайся.       

***

      Про яды эр Рокэ не пошутил: всякий раз, как Надор отступал и отступало печальное и холодное лицо отца, Ричарда ждала стопка книг и новое задание. Выяснить, из чего делают давно канувшую в прошлое «стылую смерть». Предположить, какие из современных ядов могли родиться из этой самой «стылой смерти», немного дополненной. Составить список лучших ядов для быстрого отравления. Список лучших ядов для отравления, которое заметят не сразу. Прописать действия, которые необходимо предпринять, чтобы спасти отравленного сонным камнем. Рассчитать дозу для мужчины, женщины, старика, ребенка.       Ричард пытался отказаться – это, в конце концов, недостойно, но Алва заявил: «Если вы, юноша, желаете хоть что-то узнать о людях, о которых так беспокоитесь – делайте, что вам велят».       Из дома его, конечно, не выпускали, и не позволяли отправлять почту, пока не определена доза сонного камня для молодого мужчины весом в семьдесят пять килограмм или страдающего сердечной болезнью старика весом в шестьдесят шесть.       Про список Дорака он рассказал всё, что знал, на второй день – когда эр Рокэ упомянул, что Её Величеству в последние дни не позавидуешь, и Ричард не выдержал. Алва выслушал, долго молчал, а после попросил Ричарда вообразить себя стариком в кардинальской рясе и подробно расписать, как ему удалось бы организовать смерть такого количества человек, не вызывая подозрений. Ричард расписал, и Алва ушел дышать к окну, сдерживая то ли смех, то ли ругань сквозь зубы.       Выполняя идиотские задания с дозировками, Ричард заслужил право отправить письмо Катари и даже получил ответ: Её Величество радовалась, что он в добром здравии, и просила его помолиться о милосердии Создателю.       Ночами Ричард возвращался в Надор, гулял по пустому замку, по окрестностям, неизменно пасмурным, а днями сжимал кулаки, придавленный необходимостью делать недостойные вещи за крупицу спокойствия. С каждой ночью Надор утомлял всё сильнее: словно Ричарду снова шестнадцать, и у него зубы сводит от стен, которые он давным-давно, в детстве, которое он почти не помнил, любил. С каждым днём злости накапливалось всё больше.       Когда Алва швырнул ему очередной трактат – стопку листов, исписанных, по ощущению, Круг назад, Ричард не выдержал – скомкал эту гадость и швырнул в камин.       – Я не буду больше заниматься ядами, – отрезал он, с яростью глядя на эра, и тот приподнял бровь.       – А я уж думал, вы разучились сверкать глазами.       – Эр Рокэ.       Алва не обратил внимания. Сел в кресло, устало коснулся глаз, указал на кувшин с вином. Вино приносили теперь слуги. То ли Алва стал осторожнее, то ли так просто выходило – Ричард, в конце концов, постоянно был занят его издевательскими поручениями. Жест был понятным, но Ричард не сдвинулся с места, упрямо сжав зубы. Алва поглядел на него с интересом и чему-то усмехнулся.       – Ядами вы, юноша, заниматься будете столько, сколько я пожелаю. Вы под моей опекой, выбора у вас нет. Однако меня чрезвычайно радует, что вы наконец-то чего-то не хотите. Умирать тоже передумали?       Ричард застыл.       Последней ночью отец отказался с ним говорить: «Ты предал себя, меня и наш род, отказавшись понести расплату. Я потерял сына». Проснулся Ричард в слезах и – это было стыдно до невозможности – за мерзкие трактаты сел почти с радостью, лишь бы поскорее забыть то, что услышал.       Как Алва оказался рядом, он не заметил, но когда синие глаза полыхнули весельем прямо напротив его лица, вздрогнул.       – Умирать вообще не так интересно, как жить, – заметил Алва. – Спросите братьев Ариго, они подтвердят… Впрочем, речь не о них. Вы еще хотите в свой Рассвет? Или в Закат? Я могу предложить вам больше. Фельп, например. Морские сражения, абордаж и тысячу способов напороться на пулю, саблю или не поделить что-то с морскими ведьмами.       – Ведьм не существует, – пробормотал Ричард и инстинктивно попытался отшатнуться. Эр Рокэ поймал за локоть и легонько встряхнул.       – У вас осталась одна ночь, Ричард. Вы или останетесь здесь, или отправитесь с вашим отцом, которому не терпится вас сожрать. Уверяю вас, в Фельпе вам понравится больше.       – Я не могу.       – Что конкретно вы не можете?       – Пустите, – Ричард дернул рукой, но не помогло: Алва держал крепко. Ричард уставился на него почти с отчаянием: злость последних дней улетучилась вся разом, словно воду выплеснули на сухую землю, ничего не осталось. – Я пошел против законов Чести. Я не могу…       – Вам не хватило мучений с трактатами о ядах и противоядиях? Что вам нужно, юноша? Наказание, в которое вы поверите? Мое прощение? Сентиментальная чушь иного рода?       – Вы опять не понимаете! – крикнул Ричард. По глазам опять ударило знакомой болью, словно кто-то невидимый швырнул горсть песка. Перед ним стоял эр Рокэ, но казалось, моргни – и появится отец, и потекут по его лицу темные слёзы. – Это не то, что можно взять и забыть!       – Не забывайте. Отвечайте, Ричард – хотите вы жить или нет?       – Эр Рокэ!       – Ответ, – повторили хором Алва и отец, и Ричард зажмурился, чувствуя, как и второй локоть сжимают, стискивают, но не человеческие пальцы, а что-то тёплое и мокрое.       Катари просила писать.       «Я беспокоюсь о вашей судьбе, Ричард».       Алва почему-то требовал, чтобы он остался, и обещал сражения и абордаж.       Проклятые яды осточертели до невозможности.       Ричард не имел никакого права на жизнь после того, что сделал.       Но Алва спрашивал не о том, имеет ли он право.       Ричард шагнул вперед, наугад вцепился в распахнутый камзол – Алва в последние дни ходил по дому злой, одетый, как разбойник, которому некогда привести себя в порядок, – и выдавил:       – Да. Да. Я хочу.