Прометей

Были хорошие дни и были плохие дни. Труднее всего было то, что на границе новых территорий Республики и секторов, принадлежащих Ордену, одно за другим шли сражения, и Рей жила в ожидании сводок, и просыпалась среди ночи оттого, что ей слышался писк коммуникатора. То, что называлось специальными миссиями, на поверку оказалось разведкой и дипломатией, дипломатией и разведкой — и не выдерживало никакого сравнения с войной. Иногда дипломатия — заключавшаяся в том, чтобы убедить — не без помощи Силы — захолустные миры Колониального пояса и Внешнего кольца поддержать новую Республику, — оказывалась опаснее разведки в Центральном поясе. Однажды вольные торговцы из шахтёрской Ванты чуть не подожгли “Сокол” — а другой раз они оба чуть не погибли в попытке перехватить пленного генерала Затока в момент, когда корабль конвоя отправился на Корусант. Это был единственный раз, когда “Сокол” вернулся на центральную базу Сопротивления, — координаты её до сих пор держались в строжайшем секрете: на то, чтобы поддерживать флот, способный охранять её от подготовленных загодя, направленных атак, у Сопротивления не было ресурсов. База разрослась до невероятных размеров, но на ней не оказалось ни Финна, ни По — война — и шагая по гулким ангарам, Рей видела, как на звук шагов оборачиваются пилоты и техники, военные и гражданские, люди, гуманоиды и существа, которых она видела первый раз в жизни. Все они смотрели не на неë. Это была смесь страха и презрения — еë приходилось раздвигать руками, как грязную занавеску из бус на рынке в Тарте. За спиной шептались. — Подожди меня здесь, — попросила она в гулком холле перед дверями с большой красной единицей в круге, имея в виду: тебе придëтся подождать меня здесь, пока я сдаю отчёты командованию. Он пожал плечами и прислонился к стене. Она отругала себя: отчитаться, взять новые координаты — полчаса, не больше — и сразу уходить. Нужно было убедить его остаться на “Соколе” под любым предлогом, но если она не догадалась сделать этого сразу — нельзя было оставлять его одного. В тот раз генерал Органа при встрече обняла еë порывисто и сказала: девочка моя, я взвалила на тебя слишком тяжëлую ношу. — Я справляюсь, — сказала Рей. Получасом, конечно, не обошлось, но через час она сбежала, едва присутствующие переключились на другую тему разговора. Сбежала, притворившись незаметнее, чем есть. Когда она вышла, прижимая к груди планшетку, он стоял в той же позе, а вокруг, в большом холле, было очень-очень тихо. Неестественно тихо. — Что ты сделал? — спросила Рей с нажимом, — что ты сказал? — Ничего, — сказал он равнодушно. — Ничего или ничего? — Ничего, — ответил он, и она тихонько выругалась себе под нос. — Тебе так важно, что о тебе думают все эти люди? — пожал он плечами. — Тем более что они думают обо мне. — Да, чëрт возьми, — сказала она громче, чем нужно, и на них снова заоборачивались. — Значит, ты глупее, чем я считал. Да, это определëнно был плохой день от и до. Хуже всего в плохих днях было то, что они всегда начинались ни с того ни с сего. Вообще-то чаще всего они как раз начинались хорошо. Хорошо — когда они перешучивались за работой, или завтракали вместе в кают-компании, наплевав на вахтенный распорядок дня, или когда вместе они ступали на новую землю, или когда с непередаваемо покровительственной интонацией он за полчаса объяснил ей нечеловечески трудную технику дыхательной концентрации, или когда на рынке в Тарте они страшно переругались из-за денег, и то, что Бен метко определил как конфликт жадности и щепетильности, был в конце концов к обоюдному удовольствию решён в пользу жадности, — или когда она, лёжа под горячим кожухом гиперпривода, нашаривала вслепую чужую руку с разводным ключом — да не этим, ну, красная ручка такая — этот? (рука в руке) Этот. А потом ни с того ни с сего, со случайно брошенной фразы вдруг наступала внезапная тишина, и Рей, проклиная собственную доверчивость, вся внутренне сжималась, уже зная, что именно он сейчас скажет — но не понимая, зачем. Чрезвычайно легко ему удавалось несколькими словами сделать ей по-настоящему больно. Он всегда знал заранее, куда нужно бить, чтобы потом она не могла уснуть всю ночь, отгоняя от себя мысли — чем бы она могла ответить, если бы захотела (о, как она этого хотела!), — ведь и она тоже знала, безошибочно знала, куда следует бить, — но она ненавидела в себе эту заёмную жестокость и в конце концов научилась уходить сразу — не от ответа уходить, а в прямом смысле слова — разворачиваться и уходить — зная, что продолжать разговор нельзя ни в коем случае. Было бы лучше, если бы у этих внезапных приступов — мизантропии? жестокости? горечи? — была хоть какая-то система. Но системы-то как раз не было, а была ярмарочная картинка-перевёртыш. Бен Соло? Кайло Рен? С некоторых пор она называла это про себя "наступить на мину-лягушку", потому что перед тем, как мина-лягушка взрывается, есть вот этот неизбежный медленный момент, когда ты уже на неë наступил и знаешь об этом, и ты замираешь, и весь мир замирает, зная, что стоит тебе убрать ногу — и всë взлетит на воздух. Да, это было очень похоже на мину-лягушку. Поле на Лагосе было голубым и зелëным и очень плоским, и усеянным мелкими белыми цветочками, и ещë бесконечным, упирающимся в горизонт, с редкими маленькими холмами странной, что-то знакомое отдалëнно напоминающей формы тут и там. Упоительно пахло травяным соком, близкой водой и почему-то горячим железом. Две башни на горизонте поднимались, как часовая и минутная стрелки за несколько мгновений до полудня. Неба было очень много, и его пустая, режущая глаз голубизна была безмятежна. Рей жадно смотрела вокруг, пытаясь вобрать всë без остатка — звуки, запахи, самый пейзаж — как всегда на новой земле. Она знала наверняка, что выглядит как ребëнок, стоя с широко открытыми глазами и открытым ртом посреди голубой бесконечности Лагоса — но это еë вовсе не смущало. Она представила, как они смотрятся с высоты: две крошечные фигурки, не оставляющие следов в невысокой траве. Он шёл позади, и она обернулась, чтобы позволить ему вступить в необязательную игру, по неписаным правилам которой он должен был сказать что-нибудь саркастическое насчëт диких джав, первый раз увидевших что-то не из песка. А ей следовало на это согласно покивать, потому что это была чистая правда, здесь она ещë не бывала и прямо сейчас умирала от восторга и новизны. В игру так же входило и то, что Рей знала — он тоже не может оторвать взгляд от пейзажа, знакомого или нет — не как ребëнок, скорее, как узник, который много лет просидел взаперти и вдруг вышел на солнечный свет. А он знал, что она это знает — и это было четвёртой, последней и самой важной частью игры. Итак, она обернулась к нему, чтобы сказать, что никогда ещё не видела такого огромного неба — и успела увидеть, что он мрачен как ночь, а потом сделала шаг назад и услышала короткий сухой щелчок, и через мгновение на еë плечи навалилась вся тяжесть мира, обездвиживая сонным параличом. — Не шевелись, — сказал он, глядя не то на неë, не то на собственную руку, выброшенную ладонью вперëд, — замри, не сопротивляйся, черт побери, и тогда я тебя отпущу. Не шевелись. — Бен, — сказала она, — что происходит? Он ничего не ответил, только подошел ближе, совсем близко, медленно опустил руку и встал на колени, осторожно прощупывая ладонями траву. Прошло ужасно много времени, может быть, десять или пятнадцать секунд. — Сейчас я отпущу тебя, — сказал он, — и ты очень осторожно и очень быстро сделаешь двадцать… нет, тридцать шагов назад, упадëшь на землю головой от меня и закроешься сплошным щитом. Понятно? — Понятно, — сказала Рей и сглотнула. — Тогда давай, — сказал он, и тело еë вновь стало послушным разуму, и так как времени спорить уже не было — она побежала. За еë спиной раздался тонкий свист, что-то громыхнуло, но ударной волны не было, и вместо того чтобы падать и поднимать щиты, она обернулась. В воздухе, зависнув над землёй, полыхала идеальная огненная сфера. — Щиты подними! — крикнул Бен и махнул рукой, — и огненная сфера, подлетев вверх, таки взорвалась. На землю опускались крупные хлопья копоти. Он подошëл и сел рядом с ней на землю, плечом к плечу. Невдалеке от них возвышался один из странных холмов, — теперь-то Рей не понимала, как могла не узнать этот силуэт поверженного гиганта. Мëртвый AT–AT превратился в похоронный курган, сплошь заросший теми же белыми цветами. — Это была прыгающая мина, — сказал Бен. Давно не стриженая чëлка прилипла ко лбу и вискам, а руки, которые он бессильно уронил на колени, крупно дрожали. — Она взорвалась прямо внутри силового щита, — сказала Рей с благоговейным ужасом, — я не знала, что так можно. — Она здесь лежит почти четыре десятка лет. — Он пожал плечами, — так что, активированная, могла взорваться в любой момент. Я пытался зацепить и удержать спусковую пружину, но пружина лопнула. Мина подпрыгнула, а дальше пришлось импровизировать. — Ничего себе, — сказала Рей, — я не думала, что это вообще возможно, удержать взрыв внутри щита. Ты мог просто закрыться от него сам. Себя закрыть проще. — Не мог. — Спасибо, — сказала Рей, — ты мне жизнь спас. — В следующий раз когда я говорю — беги, — сказал Бен, — беги. Пожалуйста. Мы идëм по могильнику Лагоса, это неудачное место, чтобы собирать цветочки. — Могильник Лагоса, — повторила Рей. — Старое поле боя эпохи Войн клонов, — сказал Бен, — крупное поражение Республики. Я должен был догадаться, что ты о нём не знаешь. Они допустили все возможные тактические ошибки. О таких вещах не принято говорить. Здесь военной техники с обеих сторон захоронено на небольшую армию. Кто знает, что из этого ещё работает. — Вот как, — сказала Рей. Они помолчали. А потом она снова спросила: — Зачем ты здесь? Зачем ты всё это делаешь, Бен? Хочешь получить прощение? И перебила себя раньше, чем он успел возразить: — Нет, не хочешь. Тогда зачем? — Трудно объяснить, — сказал он, — только не зови меня этим именем. Пожалуйста. Хотя бы сейчас. — Это твоë имя. У меня нет для тебя другого. Очень неудобно совсем без имени. — Придумай сама, какое больше нравится. — Эй, это очень, очень дешëвый подкат, — сказала Рей. — Да? — флегматично сказал он, — ну, попробовать стоило. Они оба рассмеялись, и Рей машинально сорвала один из белых цветочков и стала вертеть его в руках. — Мне нет дела до Новой Республики, — сказал он наконец, — и нет никакого дела до Ордена. Я не знаю, что я буду делать дальше и будет ли у меня это "дальше", я тоже не знаю. У меня не осталось ничего. Кроме вещей, которые я хотел бы узнать до того, как придет моё время умирать. — О Силе? — Да, — сказал Бен, — в основном, да. — Тьма и Свет… — сказала Рей, не вполне уверенная, как именно следует продолжить. — …не больше чем способ говорить, — сказал Бен, — каким-то образом я теперь это знаю. У Силы нет и не может быть смыслов. Как не может быть смысла у реки. Наводнение смывает целые деревни. Плотина и станция дают энергию целому городу. Сила умеет запоминать. Хранить отпечатки. Вот твоя тёмная и светлая сторона, Рей. Два берега одной и той же реки. Много-много людей, которые вкладывали и вкладывали в Силу ритуалы, цвета и значения. Ты наследуешь не Силе. Ты наследуешь им. Рей кивнула. Ей это часто приходило в голову. — Сила присутствует во всëм, — сказала она, — как и вода. На всех гуманоидных мирах всегда есть вода, во всем живом. Она и есть жизнь. — А вот тут ты ошибаешься, — сказал Бен, — Сила есть почти во всëм живом, реже — в неживом. Есть особо чувствительные к Силе — почти во всех расах есть. Но есть и целые народы, невидимые для Силы. Не существующие для неë. И всë-таки живые. — Откуда ты знаешь? Он пожал плечами. — Старая легенда. — Ты видел их? — требовательно спросила Рей. Он помедлил. — Да. — Когда? — Давно. — И что это может значить? — Может быть, ничего, — сказал он и встал, — пойдëм, не приведи Сила ещë стемнеет. И это прозвучало почти как насмешка. Она почти перестала называть его по имени, заменив имя беззвучным мысленным касанием — что-то вроде "эй" или осторожного хлопка по плечу, — и иногда, в ночной одиночной вахте, неотрывно глядя на молчащий передатчик, думала: как же я устала, — а иногда: ну, по крайней мере, я больше не одна.