2000 кассет, на которых крутится вишнёвое лето

— когда все дети повзрослеют  и стрелки встанут на часах. фрэнк? — на твоих худых женских

шестая

рыбы в бокале

— Клетки живут сами по себе… Хёнджин решил: «Если кости всегда влажные из-за крови, то почему бы и одежде не быть мокрой из-за обыкновенной воды?» — Контактируют друг с другом, синтезируясь и умирая, прямо как звёзды… Феликса пришлось закутать во все промокшие полотенца и накрыть панамкой, из которой валились свежесобранные цветы. Хёнджин держал его за руку. За трясущуюся, спрятанную под тканью, веснушчатую ладонь. Дженни меланхолично тащилась рядом с воздушным змеем. — Короче, внутри нас и впрямь целый мир. Миры. — Намджун-а, — перебила Рюджин, с разбега прыгнув на его спину, — твой позитив очарователен. О, мы пришли? Это ведь… Она поперхнулась и чуть не свалилась на землю. — …какой-то пиздец. — …дворец, — солнечно поправил Феликс. — Заходите, заходите, — подгонял Чанбин. Он помахал садовнику и щёлкнул пальцами в сторону Минхо, который наслаждался реакцией на дом: — Сгоняй за феном. В первую очередь будем сушить Ликса, а то он подозрительно дрожит. Странно, он даже лодыжки в воду не опускал. Кому хризантемовый шу? С футболок накапало под ноги, поэтому Чанбин подготовил пижамы. Его гардероб лопался от них. Одна была оранжевой, другая, в которую втиснулся Феликс, — с медвежатами. Минхо и Джисон вырядились в парные, а Хёнджину досталась белая и гладко выглаженная. Сам Чанбин облачился в пижаму из египетского хлопка. Повертелся, включил японский рэп на весь дом и заулыбался: — Я крутой. — Несомненно, — согласились остальные. Первой в глаза бросалась жестянка кофейных зёрен (Хёнджин жутко хотел кофе). Второй выделялась статуэтка, затем шли фотографии: черноволосая балерина, мелкий Чанбин на самокате, бесцветный мужчина, похожий на антилопу, копыта которой перестали производить золото. Столько усталости на лице. Наверное, это после того, как его ребёнку отрезали ногу. В распахнутом шкафу лежал костыль, а с верхней полки свисал лиловый шарф. От него пахло лесом. Хёнджин заметил закономерность: везде, куда бы они не пришли, были шляпы, панамки или шарфы для Феликса. Чанбин жил во дворце, ведь у него были пижамы. У подростков обычно трусы и выцветшие майки, а у него целые костюмы. Их уже нарекли по-разному. Та, что у Бан Чана, звалась “воспитательской”, на Чонине помялась “сладкоежка”, у Тэхёна и Сынмина простые имена: “внимающая” и “слушающая”. И пока все бегали, разглядывая роскошный декор, Джисон сидел на полу и драматично ел третий эклер. Чанбин сказал, что в холодильнике не было никаких пирожных с помадкой. Немного повеселевший Джисон ответил: «Теперь уж точно, будь уверен». Бан Чан полулежал на перегородке. Не злился, вроде, хотя взгляд плавал по заплаканному Джисону. Быстрый и скользкий, как серебряная рыбка. Бан Чан выпил две кружки чая, нашёл свечки, стащил банку пива. Теперь он радовал себя плетением фигурок из волос Дженни. У него получалось прекрасно: нечто похожее на дракона из косы. Сама Дженни прижималась спиной к стене и рассматривала осу в банке. — Эй, — высушенный и накормленный Феликс уколол локтем Хёнджина, — помнишь, я говорил о праздничном торте для Сынмина? Очень надеюсь, что ты знаешь структуру глазури, а то мы не справимся. — Мне страшно тут готовить. Ты посмотри на эти тарелки, — Хёнджин взял ту, что с подсолнухами по краям, — ни одной царапины. — Это блюдце, — самодовольно влез Бан Чан, — к слову, мой подарок. Хёнджин нарочно сдвинул блюдце с подсолнухами на угол стола, и Бан Чану пришлось слезть с плексигласовой перегородки, чтобы одарить лоб щелбаном. Дженни побежала выпускать осу. — Больно, — обиделся Хёнджин. — Криса бесит, когда его подарки не ценят, — жуя эклер, пробормотал Джисон. На его щеке красовался пластырь. Так уж вышло, что Чимин назвал его умственно отсталым и хорошенько набил прутом. Джисон не раскрывал детали до последнего: Чимина бы прибили. — Ой-ой, я объелся. Доставайте продукты, что ли, буду командовать. Минхо тяжелейшим образом вздохнул и, надо же, потащился к холодильнику. Со спины он казался добрее, гипс придавал беззащитности. — А мы не должны, ну, тайно печь торт? Без Сынмина? — Нет. — Понял, — хотя ничего не понял. За окном стояла белоснежная Митсубиси, которую Хёнджин перерисовывал в дневник. Джисон в открытую пялился. Иногда восхищённо сопел в чашку. Его «самая клёвая книжка на планете» (обложка из-под видеокассеты, листы, скреплённые молоком, каракули) валялась рядом и требовала пополнения. — Можно забрать? — наконец попросил Джисон. — Конечно, — он протянул рисунок, и на него тут же пролилось что-то лазурное из чашки. — Эй, чего дрожишь? Блин, теперь придётся небо рисовать. Подожди. Стучали ножи. Тэхён с мукой на носу безмолвно взбивал яйца, пока Хёнджин чиркал фон, а Джисон листал его дневник. Даже руки помыл, чтобы не запачкать. Феликс лежал рядышком, его ладони тоже были пропитаны ежевичным мылом. Он чихнул, и со страниц слетел жуткий детский рисунок. — Йо, — удивился Джисон. На бумаге ютилась женщина. Её руки, к несчастью, не пахли ежевикой и были вывихнуты в обратную сторону. Не то чтобы в детстве Хёнджин плохо дружил с анатомией, просто… само вывихнулось. — Моя мама, — сказал он раньше, чем появились вопросы. — Она работала в театре. Умерла на сцене, когда сорвалась с троса. И ей всегда хотелось сыграть Джульетту. Он хорошо помнил это. Не название пьесы, не сценку, а именно пыльцу от пудры, зубы в помаде и свою маму, молча падающую головой вниз. У неё скромная могила, оттого великолепная. Иногда Хёнджин читал её фотографиям что-нибудь из Шекспира. — Красивая, как ты, — тепло улыбнулся Джисон, убрал рисунок обратно. — Представить не могу, что ты чувствовал, бро. Когда кто-то летит вниз… — Забыли, — вздохнул Хёнджин. — Держи, вот твоя Митсубиси. Иди командуй. — Точняк, — взбодрился Джисон, — они без меня всё сожгут. Стоило ему отбежать к плите, как в руки Хёнджина завалился Феликс. В глазах нежно потемнело — и в этой темноте показалось, что от Феликса, одетого в чёрную пижаму с медвежатами, осталась только левитирующая сахарно-ватная голова. — Моргай, — попросила голова. — Отстань, — проворчал Хёнджин. Феликс проявился полностью спустя секунду. А он, как оказалось, донельзя худощавый. Согретый и помаленьку врастающий в руки, в которые рухнул. Феликс сказал милейшую глупость: — Ты обнимаешь так же, как сон, а вот психуешь по-человечески. — Психую? — рассмеялся Хёнджин в его висок. — И смех у тебя такой, будто я алмазную подвеску задеваю. Честно-честно. — Я понял. Ты всё ещё списываешь меня на фантазию. — Немножко. Лежать с ним в объятиях невероятно. Быть может, иногда Хёнджину хотелось завалить его на постель и влезть под футболку, но не сейчас. Они обменялись энергией и поползли к остальным. Чанбин отважно заявлял, что они приготовят ебейший тортик, но ушёл в своей пижаме из египетского хлопка аж на улицу, чтобы не плакать из-за лука. Рюджин и Дженни резали лук для мяса, а мясо — для командующего Джисона. Сынмин отбирал вишню для своего же торта и обмакивал ягоды в вино. Некоторые съедал. Японский рэп рокотал из стереосистемы, на которой стояли самодельные гелевые свечи. Хёнджин ювелирно делал глазурь. Джисон успевал пронестись по каждому и влезть носом в любую часть несобранного торта. Он втихаря ел неготовое мясо. На него кричали. И пока все бегали и вопили, Бан Чан с Чанбином обучали Чонина старомодным подкатам. Минхо закатил глаза: — Боже, вам всего по семнадцать. — Уже по семнадцать. Чанбин открутил пробку винной бутылки. Бан Чан со скошенной улыбкой сказал: — Мы потрясающе обучены общению с детьми и подростками. В отличном месте воспитывались. Викторины, праздники, развлечения, вкусные напитки и много еды. В общем, хорошая психушка была. Минхо поскрёб гипс и, странно пошатнувшись, вернулся к готовке. Хёнджин украшал торт. Вишня падала на крем так же бесшумно и изящно, как мама. Джисон кружил рядом, ловил каждую крошку и всё-таки выхватил несколько ягод. Завопил, когда пальцы Хёнджина впились в его шею: — Не родился ещё тот смертный, который отберёт у меня еду! Его оттаскивали аж втроём. Чанбин среагировал на потасовку, лениво доковылял до тумбы, оглядел подарочный десерт. Многозначительно покивал. — Подпишем? — предложил Хёнджин; на подбородке осталась глазурь. — «Для Сынмина, нашего божьего одуванчика». — Да всё равно ж ни черта не видит, — отмахнулся Чанбин, воткнул пару свечей. — Тащи на стол, а то я уроню. Капсульная кофемашина тошнотворно пропищала: Хёнджин закрыл бы уши, если бы не торт в ладонях. Кружек было немерено. За столом уже все сидели; кто-то по классике — на стуле, Рюджин залезла на спинку кресла, Джисон утыкался лбом в блюдце и стучал самой большой ложкой. — Так, ребята, — Чанбин крутил зажигалку-пистолет и выглядел дико круто в своей пижаме из египетского хлопка. — Поджигаю. Каждый щёлк-щёлк зажигалки озарял волосы Феликса оранжевым. Все фитили зашипели. Чанбин отложил зажигалку, опёрся на стол, мрачно поднял взгляд на Хёнджина — и вдруг живейшим образом улыбнулся: — Короче, задувай свечи, Джинни. Сюрприз. Это всё изначально готовилось тебе, хоть мы и сожрём тортик. На Хёнджина смотрели одиннадцать пар глаз. Это девятнадцать обычных зрачков, два прозрачных и один травмированный, но всё ещё работающий. Хёнджин подумал, что они решили им перекусить. — Я? — растерялся он. — Я могу притвориться Хёнджином, — затараторил Джисон, надувая щёки и получая по ним хлопки. — Ай. — Быстрее, — радостный Феликс ёрзал на стуле, — а то реально сожжём кухню. Они все такие хорошие. Постоянно что-то делали и замышляли. Им нужно посвящать не картины, а иконы. Хёнджин некрепко зажмурился. Зажал взмокшие ладони между коленками, но тут же положил их около блюдца с подсолнухами и выдохнул на свечи. Те не погасли. Ни одна. Джисон не выдержал и стал шумно выдыхать носом, а остальные — хорошие и странные — тоже надулись и принялись гасить огонь. Все, кроме Феликса. Тот упёрся кулаком в лицо и просто любовался ими. Хёнджин подумал: «Ликс — это солнечный дракон, который не хочет сжечь кухню. Как мило». Подумал и тихонько рассмеялся. Он мог взорваться на вишнёвые косточки и брусничные куски мяса от одного только Феликса, что уж говорить об остальных. — Мы щас будто войну прошли, — сипло отозвался Намджун. — Откуда такие свечи? — Самодельные, — прохрипел Чанбин, — мама их сделала. Фуф. Ладно. Фуф… теперь подарки. Хёнджин с восхитительным ужасом переспросил: — Подарки? Мне? Почему? — Я первая, — вскочила Рюджин. Она была в объёмной мальчишеской пижаме с изображением спортивного инвентаря. Сама такую выбрала. Неудивительно, что Рюджин достала из капюшона футбольный мяч. Вот так просто. Чистый, с разодранным зелёным ценником мячик. — Я знаю тебя один день, — поразился Хёнджин. Рюджин говорила что-то о космической связи и шёпоте инопланетян, пока остальные забрасывали Хёнджина подарками. Дорогая раскраска, спицы, пачка наклеек с котами, блестящие пуговицы для бездарной белой рубашки, шкатулка леденцов. Однажды Хёнджин обронил признание, что до четырёх утра читал про взрывы. Сынмин подарил ему коробку с подписью: «Набор юного учёного алхимика». — С праздником, — улыбнулся Бан Чан. Феликс обхватил Хёнджина за плечи и просветил: — Джинни, у праздника нет ни имени, ни нормального объяснения. Просто есть ты, свечки, не совпадающие с твоим возрастом, подарки и кофе. Во рту было вязко: Хёнджин укусил себя за язык и перепачкал его искусительно-яблочным. Место вдруг изменилось. Накренилось, раскололось, исказилось, как под линзой. Светлячки летали по волосам, рыбы со светящимися плавниками плавали в бокалах, из сердца прорастала пшеница, щиколотки опутывал мискантус. Щекотно и волшебно. Хёнджин медленно вытянул руку, но его локоть с трудом оторвался от изумрудных зарослей, с которыми был связан. Шея казалась мягкой, ягодной. И мозг наконец-то созрел. Хёнджин расцвёл. Слёзы лились, как падающие созвездия. — Не моргай, — попросила сахарно-ватная голова. — Не буду, — прошептал он в ответ. Слёзы высыпались. Камушками, звёздными осколками, что так резали глаза, стёклышками. Всем тем, что могло быть закопано около секретного дома на дереве, превращено в ягодные косточки, растащено воронами и муравьями. Хёнджин думал, что может не моргать вечность. Пока не раздался стук падающего тела. Как транквилизатор, резко отрезвивший мир. Все растения разорвались. Минхо рухнул вниз. Сначала удар гипса, потом виска. Кровохарканье всегда сопровождалось болезненным кашлем и вытечением магии из горла. В глазах что-то сместилось. Джисон слетел со стула и упал рядом, взявшись за руку, Бан Чан поднял ушибленную голову, Феликс затолкал под неё мягкие шарфы. Достал ещё и тот, лиловый, висевший на верхней полке. — Он задыхается, — разрыдался Джисон. — Разошлись, — во всю глотку зарычал Чанбин, — я притащу небулайзер. Распахните окна. Живее. — Думай, думай о тёплом печенье и одеяльцах на дереве, о том, как мы любим тебя, — тараторил Джисон, — почему ты забываешь об астме? Почему идёт кровь?! Стрелки встали на часах. От воя Джисона, голоса Рюджин, звонящей семейству Ли, и хрипотцы Минхо. Хёнджин гладил волосы, вьющиеся от жары. В конечном итоге они все отсюда уйдут, но по-разному: в университет, на Ян-Майен, под землю, а кого-то развеят над рекой. Небулайзер — квадрат с маской на трубке — прилип к лицу позеленевшего Минхо. Каждое тсс-тсс выбивало из Джисона всхлипы; тот тёр глаза кулаком и бубнил: — Я столько месяцев удерживался от слёз, блин. — Дурак, — прошелестел Минхо. — Ты нас здорово напугал, — закричал Джисон. — Йо, тебе нельзя умирать! Не только мы не простим, но и Суни, Дуни и Дори! Минхо долго кашлял, стараясь незаметно вытирать кровь. Рукав пижамы промок от красноты. — Простите, — едва вытолкал он, — я тут ещё немного полежу, пока мама не придёт. Ешьте, а я всё равно не сильно люблю сладкое. Быстро и безоговорочно все похватали блюдца с отрезанными кусками торта и расселись рядом. Небулайзер — что-то вроде костра. Предназначенный для взрослых, но, увы, доставшийся абсолютным детям. Минхо потихоньку дышал. Контейнер, в котором лежал самый сытный ломтик, гнездился возле его лодыжки. Хёнджин налепил на неё клейкого кота. Минхо этому слабо улыбнулся. Когда капсульная кофемашина снова взревела, в кухонной арке появились две женщины. Одна тонкая, черноволосая — балерина с фотографии, мать Чанбина. Она размахивала ключами от Митсубиси и сканировала нашествие глаз в своём дворце. Вторая была копией Минхо. На её плечах висел ужасный леопардовый пиджак, а её походка была до потрясающего кошачьей. Они выглядели сильнее всех, и Хёнджин аж подавился косточкой. — Мальчик мой, — мама Минхо присела на колени, отодвигая небулайзер. — Снова курил? Минхо заторможенно помотал головой. Шея была влажной от жары и усталости. — Не курил он, — подтвердил Чанбин; он казался старше, чем кто-либо. — От солнца, может? Мы ходили к пруду. Женщина в леопардовом пиджаке с трудом не схватилась за волосы. Она обхватила Минхо за талию, помогла подняться и аккуратно вытерла ладонь полотенцем, когда испачкала её об окровавленный рукав Минхо. — Придётся ехать в больницу. Минхо глухо взвыл — синхронно с Джисоном, — а мать Чанбина кивнула: — Я отвезу. Идём. Бинни, покорми собак. — Понял, — серьёзно кивнул. — О, тортик заберите. Контейнер с тортом поместился в сумку. Мать Чанбина огляделась напоследок и, не найдя даже окурка, пошла к Митсубиси. С Минхо особо не прощались, но умереть ему никто не позволит. Его мама пообещала пронести Дори в палату. Праздничное сердце Хёнджина разваливалось надвое. Переизбыток. Перенапряжение. — Всё хорошо? — Феликс всегда чуял такое. — Не сдавайся. — Не сдам­ся, — по­обе­щал Хёнджин, скре­щи­вая паль­цы за спи­ной. Дет­ский жест, но раз­бав­ля­ющий и из­ви­ня­ющий его аб­со­лют­ную ложь.         Чанбин напрочь позабыл о собаках, поэтому искать и кормить их пришлось остальным. Феликс исчез. Хёнджин отстал, потерялся и забрёл в комнату, усеянную зеленью, игрушечной железной дорогой и обрывками ветра. Форточка была открыта. Свет надломился и рассёк комнату на несколько кусков. Хёнджин присел около рельсов, сооружённых из чего попало, но казавшихся настоящими. — Это сделал Чанбин, — напугал Бан Чан, блеснувший выжженными волосами из одного куска зелёной комнаты. — Одиннадцатилетнему мальчику отрезает ногу составом, а он берёт и делает этот поезд из канцелярии и железа. Сумасшедший? Возможно. В этом весь Чанбин. Никогда и никого не боится, даже смерти. Бан Чан присел рядом, вытащил вагон. Задумчиво протянул: — Джонни, — и пояснил: — Мальчик, который умер в начале мая, постоянно приносил ему всякий хлам. Остальные тоже подхватили. Однажды Ликс откопал сломанную вешалку для починки. Как оказалось, на ней повесилась какая-то старушка, но Чанбина ничего и никогда не отпугнёт. Ничего и никогда. Хёнджин положил голову на плечо. — Как вы познакомились? — В больнице, где же ещё, — Бан Чан скрестил ноги и стал гонять вагоном по полу. — Чанбин попал под поезд случайно. Это было быстро и кроваво. Меня же в одиннадцать лет оставили на морозе. Босиком, но почему-то в шапке. Так мы и встретились: двое ошарашенных детей, прошедших крещение огнём, ампутацией и самым отвратительным чаем на свете. Кормили и поили плохо. Когда я говорил о яркой психушке, то на самом деле прятал за этим ужасную больницу. — Ясно, — улыбнулся Хёнджин, отвернувшись. — А я думал, что вам ноги откусили драконы. — Эй, — возмутился Бан Чан, — реальность — это не плохо. Без драконов, светлячков и рыб в бокалах. Хёнджин разгорелся и медленно повернулся: — Забавно, что ты сказал именно так. — Я узнал об этом от Феликса, — сразу признался он и почесал голову краешком вагона. — Подслушал, как он шепчется с Минхо. Я-то другое вижу. Странно, да? Но всё такое призрачное, что объяснить толком не выходит. Не то что у вас. Он ненадолго замолчал. — Признаюсь честно: ты пугающе быстро привык ко всему… этому. Хёнджин спокойно заметил: — Или это привыкло ко мне. — Ла-адно, теперь я понял, — у него звериный оскал, который вызывал доверие. — Хотя не до конца. Ты кажешься взрослым, значит, ты слишком болен, раз так чётко всё видишь. Прости, если говорю в лоб. — Ничего, — кивнул он, — мне интересно. — Однажды ты спрашивал, что происходит с теми, кто вылечивается. Всё просто: они уходят. Ты либо остаёшься умирающим или искалеченным, либо уходишь — взрослым или выздоровевшим. — Умирающий или искалеченный, — печально повторил Хёнджин. — Некоторых это пугает, но существуют кое-какие другие названия. Дети и деревья святые, помнишь? Первые долго остаются больными детьми, могут хоть до старости, а другие… ты понял. Деревья. Хотелось бы очухаться в 3000 году и посмотреть, какое дерево выйдет из Хёнджина, но так не получится. — А почему уходят? — Не смейся: они перестают видеть, и им слишком грустно. Глупо, да? Но когда ты сидишь там, где звёзды сияли ярче всего, в сундуке дремала русалка, а друзья обсуждали стратегию бойни мыльными пузырями… сидишь и ничего не видишь, то ты захочешь убиться. Поэтому они осознанно уходят раньше. Рёбра обострились, как хронические заболевания. Хёнджин прикоснулся к праздношатающемуся сердцу. Он хотел было поблагодарить за рассказ, но Бан Чан вдруг хрустнул поездом и надавил кулаками на глаза. Сказал: — Тебе повезло больше, как мне кажется. Все рано или поздно взрослеют. Фантазия стирается. А ты, Джинни, и Минхо, и Феликс — вы всегда светитесь, и никто вас не переплюнет. Хёнджин привалился к его боку. Погладил примятые банданой волосы, вздохнул. Как успокоить того, кому грустно из-за долгих лет жизни в будущем, пока его друзья, всевидящие и волшебные, просто-напросто умрут? — Я ещё полюблю, — глухо сказал Бан Чан. — Это ужасно, но однажды я снова полюблю кого-то, но никого так же сильно, как вас. «А я не успею», — подумал Хёнджин и тихонько, но смиренно улыбнулся.