2000 кассет, на которых крутится вишнёвое лето

— купи мои чувства, оставь мне боль. ssshhhiiittt!

четвёртая

дурак верен идиоту

Капилляры в глазах лопнули и растеклись красной арабской вязью: Хёнджин едва моргал. Он стоял перед школьной доской, пачкал пальцы об оранжевый мел и втыкал в уравнение, накарябанное сонливой учительницей. Хёнджину впервые было плевать. Он просто дышал мелом и разлагался под солнцем. Затылок и шею ощутимо сжигало. Хёнджин мысленно передавал ощущения далёкому-далёкому Феликсу, когда кто-то тыкнул его локтем в рёбра. Плевать. Плевать. Плевать. Нужно сосредоточиться. Расщедриться на магию. Отдать всех солнечных зайчиков, собравшихся на рубашке, засевших в заколках и скопившихся на обожжённом ногте. — Бро… Самовозгорание — не худшая гибель, если удастся выкрасть хоть немного солнца для Феликса. Гроб нужен будет закрытый, чтобы не распугать всех. — Поговори со мной… А желательно захорониться под водой. Где-нибудь среди четырёхгранных лотосов, водомерок и свежести. Водоросли опутают лодыжки, в животе прорастут семечки, в затопленных глазницах поселятся жуки-плавунцы. Идеальное завершение жизни — и безупречное место для зарождения новой. — Братан, ты где плаваешь? Хёнджин рассерженно вздохнул и медленно скосил глаза в сторону, почувствовав растяжение арабской вязи. Молниеносно взбодрился. Мел в руке треснул, и оранжевая крошка осыпалась на кроссовки. Хан Джисон в наипрекраснейшей дырявой ветровке, с оторванной мочкой уха, яркий, ненасытный, тупил у доски уже несколько минут. Тут, под боком. Шумно сопел. Он часто заморгал и обиделся: — Ты реально меня не заметил? — Нет, — признался Хёнджин. Стряхнул оранжевую крошку; та въелась в обожжённый край ногтя (а не стоило держать спичку огнём вниз). — Я задумался. — Потом будешь молить прощение, — шепнул Джисон, многозначительно дёрнул головой в сторону своего примера. — Помоги, прошу, неохота долго стоять, мою спину ща сожрут. — Кто? — Там, — Джисон так же театрально, но незаметно указал на некоторых учеников, — сидят те, кто хочет меня убить. Хёнджин, пишущий своё решение, напрягся. — Что-то натворил? — Я ведь соглядатай, — напомнил Джисон; его глаза скакали по груди Хёнджина, вылавливая признаки болезни. — Они таких сразу чувствуют. Жадины. А я чую, что мы подерёмся, если не помиримся раньше. — Я всё улажу. — Чую, — весело повторил Джисон, — что ты агрессивнее, чем кажешься, и улаживаешь проблемы совсем-совсем не так, как остальные. Хёнджин слегка шагнул вбок, стёр рукавом чужие каракули и нарисовал новые, правильные. — Готовы? — учительница с трудом отскребла себя от безразличия. — Что ж, Хан, не ожидала. Я приятно удивлена. Хван, ты, конечно, молодец. Садитесь. Оживлённый Хёнджин сел на место. Упёрся кулаком в щёку, подумав: «Неужто я правда был один всё это время? Без них?» Эту мысль никуда записывать не стоило. Слишком она нехорошая. Джисон сгрёб свои ручки и фантики из-под мятных батончиков, поклонился папоротнику и завалился поближе к Хёнджину. Приглашающе зашептал: — Пойдём сегодня на дерево? На сердце аж потеплело. Странно. — Пойдём. — Бро, не слышу, — прогудел Джисон и вздрогнул, когда в ухо прилетел красный карандаш, похожий на мокрую кость. — Ой. Хёнджин зверски медленно проткнул глазами того, кто кинул карандаш. Пак Чимин — та ещё оторва, — качался на стуле и демонстративно крутил серёжку, свисающую с целого уха. Хёнджин пялился. Хорошо, что арабская вязь в глазных яблоках всё ещё не позволяла моргнуть; это выглядело устрашающе. — Забей, — бросил Джисон. — Забью, — ответил Хёнджин. Обязательно забьёт чем-нибудь. Он мог поклясться, что из него набивкой лезло потустороннее желание дружить — и за эту дружбу драться. Он привык к Бан Чану за одно утро, когда они несколько часов подряд играли в гляделки, сумели побороть бессонницу и отрубились друг на друге. Он полюбил Чанбина за секунду, когда у того в руке вспыхнул фен. Он проникся к Чонину, стоило тому принести замороженную клубнику в контейнере. Он трепетал перед благородной вежливостью Сынмина и выжидал кошачий оскал Минхо. Он постоянно думал о Феликсе. Надо же. Хёнджин убьёт за них. На его парту прилетел фантик. Хёнджин распаковал его и достал записку от Джисона: «Если тебе дорога рожица, то не иди за мной, бро». Закатил глаза, сложил записку в тетрадь. Дождался звонка и вплотную подошёл к Чимину. Тот прищурился в предвкушении, пропел: — Проблемы? — Не лезь к нему. Чимин улыбнулся. Ледоруб в его глотке был бы в самый раз. Необычно и стильно, он такое ценил. — Я пока только разогреваюсь. — Повторяю — не надо. — Хёнджин-а, отъебись. Через пару секунд у меня закончится терпение. Хёнджин щёлкнул зубами: — Через пару месяцев я буду мёртв из-за проблем с сердцем, поэтому, пожалуйста, не вынуждай меня браться за нож. Чимин облизнул неровные резцы, изогнул бровь. — Угрожаешь? — Как я могу? — Хёнджин картинно удивился. — Я лишь говорю о возможном и весьма трагичном недоразумении: нож в твоей гортани. Проблемы? Учительница упорно делала вид, что у неё в ушах мясной суп, за которым не слышна разборка старшеклассников. Остальные же наоборот — внимали им, как божествам. Хёнджин злой. Всегда таким был. А Джисон может и сумасшедший, но добрый. Он уже держал оба рюкзака (и чей-то пенал в придачу), тянул Хёнджина за рукав, вёл на улицу и щебетал о чём-то. — …я думал, что это у нас разговоры странные, даже в слове «смерть» смерти меньше, чем в вашей перебранке, ты выглядел таким мужественным, а сейчас снова маленький, чудно́й ты, Хван Хёнджин, пойдём пить чай и забывать об этом недоразумении. Когда они, два пилигрима с рюкзаками, карабкались по лестнице на дерево, Хёнджин спросил: — Почему ты всегда так громко разговариваешь? Поправка: он громко разговаривал, включал по несколько раз вскипячённый чайник, бренчал на гитаре, пародировал чайку, хрустел кукурузой, смеялся во всеуслышание. Шустрый и до нереального шумный. — Наконец-то ты спросил, так слушай: однажды… Однажды Хан Джисона, семилетнего зубастого мальчика, избили детдомовцы-рецидивисты. Стащили вниз по реке, раздели до майки и отпинали. После бойни у него развился тиннитус — из-за травмы головы и трёх петард, которые взорвались возле уха, оторвав приличный кусочек. Теперь он всегда слышал свист горящего фитиля. Однажды — и навеки. Он перепробовал разные звукозаменители: телевизор на всю громкость, свирель, колыбельные. Лучше всего помогали кассеты и ворчание Минхо. А чтобы Минхо брюзжал, нужно было шуметь. Вот Джисон и привык. Хёнджин, сидящий на подушке для собак, пил чай и не моргая разглядывал Джисона. Такого бешеного, всегда весёлого зубастика. Вытянул руку. Дотронулся до горячей раковины уха. С плеча съехало одно из многочисленных одеял; незнакомое, новое. — Не знал, что такое бывает. Тиннитус, — по слогам произнёс Хёнджин. — Это неприятно? — Раньше было прикольно, будто вечеринка, — он отхлебнул малиновый чай. — Потом надоело. Потом снова понравилось. Теперь есть вы и Минхо, мне приходится отвлекаться на всех вас, чтобы что-нибудь поведать, а то совсем пропадёте. Хёнджин рассеянно кивал. На нём было одеяло, стеклянные бусы, заколки и рисунки акриловыми маркерами. Он становился шаманом этого места. На языке опять ютились чаинки. Хёнджин вытащил изо рта разваренный лепесток. Задумался вслух. — Я заметил закономерность проблем — у тебя со слухом, у Сынмина с глазами, у меня с сердцем. Это ведь не исправить. Вот такусенький шанс, — рука зависла на уровне кроссовка, — что мы вылечимся. Бан Чан и Чанбин в принципе ноги не отрастят. — К чему ведёшь? — полюбопытствовал притихший Джисон. — А что делать, если всё-таки… выздоровеешь? Минхо, например. — Минхо? — удивился Джисон. — Выздоровеет? Хёнджин уже понял, что где-то ошибся. Скрестил ноги, заплёл волосы бесцветной резинкой, закрыл глаза. Вздохнул: — Одной сломанной рукой он не ограничивается, значит. — О, — вышло весело, протяжно; следом на всю включился радиоприёмник. — У него туберкулёз. Кстати, угощайся печеньками. Хёнджин даже чаем не поперхнулся. — Однажды… Однажды Ли Минхо, тринадцатилетний мальчик без друзей, обблевал себя кровью. Он заболел. У него были вьющиеся волосы, страсть к танцам, туберкулёз закрытой формы и отвращение всех, кроме матери. Мама принесла ему котёнка. Двух других он откопал на свалке. Так и появились Суни, Дуни, Дори, а в придачу к ним — белкообразный сгусток энергии, который тоже нашёлся среди мусора. Джисон тогда рылся на свалке в поисках приборов, которые починит Чанбин. Отыскал электрический аквариум и шерстяного Минхо. «Чё это?» — первый вопрос Джисона. «Респиратор, — ответил Минхо, трогая маску с фильтром для выдоха. — Отпугиваю людей». «Круто, — засиял Джисон. — Тебе повезло, что я сущность из другого мира. Подвинься, дай сесть рядом. Будешь мятный шоколад?» Хёнджин покорно слушал. Он уже позабыл вопрос.       Половицы — выкрашенные солнечной краской, заставленные обувью, зонтами и коробками, — скрипели, даже если никто не шагал по ним. Миска с вещами-подношениями слегка опустела. Рубашки валялись в тыкволампе, что работала на батарейках и молитвах. Джисон держал руку на весу, а Хёнджин прикладывал к его вене картонный транспортир. — Не вертись. — Щекотно, блин! Одеяла зашуршали, и в домик влез Минхо. Скрыл зевок, неторопливо заварил напиток, сел рядом. — Интересный факт, — заметил он, — ножом резать удобнее и эффектнее, чем транспортиром. — Эффективнее, может? — И это тоже. Особенность Минхо — его невозмутимость. Бан Чан читал бы лекцию о вреде суицидальных мыслей, Феликс бы умолял этого не делать, Чанбин бы втиснул в руки по сливочному брикету. А Минхо пил чай и просто сидел на подушке для собак, пока Джисон бросал на него взгляды: «Спроси, спроси, спроси». Дракон на гипсе переливался разноцветьем. — Что делаете-то? Джисон наконец гордо выпалил: — Измеряем длину моей вены. — Ничего, что она уходит дальше предплечья? — Ничего, — ответил Хёнджин, сердито сжимая руку, которая тряслась. — Джисон хочет знать, сколько зубочисток поместится в запястье. — Что вы пили? Синхронное: — Малиновый чай. — Ла-адно, — Минхо отвернулся, наткнулся на что-то рукой. — Это бессмысленно, так что я посижу в сторонке. Развлекайтесь. Это что, пульт? Это что, второй телевизор? Где вы его откопали? — Здесь. — Здесь, — испуганно повторил Минхо. — Святые коты, сколько же тут вещей. Посплю немного. Надеюсь, меня ничего не съест. — Добрых, — заулыбался Джисон, — мы будем хранить твой сон. Прекраснейшую дырявую ветровку Джисона трепал ветер. В углах дома поблёскивали кристаллы, лошадки из дерева, мячи, ракетки с прожжёнными краями, кисти и краски, девичьи помады, спичечные коробки, зонты. Хёнджин рассказывал о бордовом оттенке пластилина, Джисон слушал и стачивал подношения из миски, Минхо меланхолично храпел. Снаружи вечерело. — Мне нужно домой, — вспомнил Хёнджин. — Я возьму чей-нибудь велосипед, ночью верну. Джисон, объевшийся сластями и фруктами, даже глаза не сумел разлепить. Он пробормотал что-то о кровотечении, ещё невнятнее — о Джонни. Уснул в одеялах. Хёнджин осторожно надавил на его подбородок, защёлкнув челюсть, чтобы никакая живность не пробралась внутрь, и тихонько вылез наружу. В спицах велосипеда запуталось солнце. Щёки Хёнджина, выбеленные болезнью, пропитывались сигаретным дымом. Три окурка бережно ёжились друг к другу в кармане. Хёнджин по привычке вёз их на кладбище — в коробку Nesquik DUO, которую пришлось выставить на улицу из-за трупного запаха. Дома папа встретил его с ножом. По лезвию стекала вода, перемешанная с соком от маракуйи. Хёнджин поздоровался, а папа спрятал нож и аккуратно спросил: — Ты что… ел? «Так ты не разучился есть?» — истина, вживлённая в вопрос. Хёнджину стало грустно. Он давно потерян для отца, и им обоим переживать не было смысла, но иногда юдоль тоски царапала лоб. Вскрывала что-то старое. Полуживое. Едва зажившее. Иногда Хёнджин просыпался с мокрым лицом и облеплял щёки салфетками, чтобы скрыть иллюзию крови. — Ореховое печенье и чай. — И всё? Хёнджин с самоубийственной апатией ответил: — Мне хватило. — Ясно. Как день? «Сегодня я хотел заколоть Чимина, послушал про избиение малолетнего и рассказал, как наелся бордового пластилина. Лучше не бывает. Но будет». — Нормально. — Я приготовил курицу в кисло-сладком соусе, она в холодильнике, — сказал он, и Хёнджина затошнило. Нужно поскорее уходить. — Ты так вырос. Это прозвучало настолько неожиданно и заботливо, что нога соскользнула со ступени. Хёнджин вцепился в перила и оглянулся на папу. Тот ел маракуйю. Любовался, кажется. Невыносимо. — Беги наверх, — папа отвернулся. В комнате позвякивал тяжёлый запах нероли. Хёнджин привалился спиной к стене, сполз вниз, к коробкам с дневниками. Уткнулся подбородком в колени. Просидел так несколько часов. Ему хотелось повеситься. Это не было спонтанной грёзой — верёвка третий год лежала на дне комода. Хёнджин мог закрыть глаза, вытянуть ладонь и почувствовать шершавость пеньковых прядей. Даже доставать не обязательно. «Ты вырос достаточно, пора на покой», — тень истины, вкрученная в папины слова. Хёнджин сложил руки на животе и стал вычерпывать плохую энергетику, как учила мама. Потом встал, нашёл коробку для шитья, достал оттуда сердцевидную шкатулку и выскользнул на улицу через окно. Три окурка так и догнивали в кармане. Стемнело. Бусы из стекла, скрепляющие шею и царапины вместе, магически гудели. Хёнджин ехал по траве и курил. Он не догадался взять номера телефонов подростков на дереве, но знал, что Феликс найдётся в магазине с видеокассетами. Тут ярко полыхали светильники и звучал Е. Дога. Макушка Феликса не доставала до выключателя. Его браслет тихонько звенел. — Привет, — Хёнджин помахал с порога. Феликс тут же просиял. Встрепенулся, поправил шапку, съехавшую на разбитый лоб, и крикнул: — Улыбайся! В пальцах почему-то лежал спичечный короб. Е. Дога на фоне сбивал улыбку, но Хёнджин всё равно сиял в ответ. Не пинхольной камере, а Феликсу. От Феликса исходили лесные светлячки. Они лезли из глазниц, бродили по волосам, прыгали по лиловым костяшкам рук. Хёнджин смотрел и не мог поверить. Их было… много. Больше, чем зубов. Они были. Должны были оставаться невидимыми, но показывались Хёнджину. Он моргнул, и ни один светлячок не пропал. Феликса распиливало на крошечные лампочки, пока он фотографировал, и только когда силуэт Хёнджина остался на плёнке, а Евгений Дога сменился на тишину, светлячки вернулись в невидимость. — Что это… — запнулся Хёнджин. Перед ним появился Хосок — парень в очках с розовыми прямоугольными стёклами. Он держал стопку кассет и приветственно кивал, жалуясь на заглохшую музыку. — Это, Джинни, будущий подарок для Чанбина за мой пинхол, — Феликс повертел спичечным коробком, на который делал снимки. Моток изоленты, кусок фольги, две скрепки, игла, катушки плёнок. И куча-куча кубического счастья. — Мы нередко делаем друг другу подарки. Ты ведь тоже уже получил парочку от Джисона. Подожди, я выберу что-нибудь. — Не выберешь, — беззаботно прервал Хосок и пояснил для Хёнджина: — Он крутецки боится насилия. Феликс смущённо зашебуршал рукавами, перебирая кассеты. Хёнджин вздохнул, поймал (и съел) ехидный лик Хосока, сел рядом. Раз уж копошиться, то вместе. — Ты поссорился с кем-то? — спросил Феликс. — Нет, — Хёнджин вытянул ужастик и спрятал его подальше от ранимой души, дышащей сбоку. — Если я выгляжу сердитым, то не обращай внимания. Пройдёт. Просто мой отец не может простить себя за то, что у нас больше нет денег на операцию. Будто у меня был шанс. В первые месяцы он бродил по дому, как обезьяна на костылях, и, клянусь, я так хотел размозжить ему… Хёнджин, испуганный и пугающий, заткнулся. Убрал ещё один триллер. Осторожно покосился на Феликса, страшась увидеть непонимание и ужас, но единственный кошмар ютился в сторонке — «Внезапно тёмной ночью», фильм 1981 года. Феликс корябал пластырь с ягодой и просто слушал. Повертел ногой, подождал немножко, переспросил: — Размозжить? — Лицо, — закончил Хёнджин. — Я хотел размозжить ему лицо. Ликс, я всю жизнь провёл в больницах: руки, ноги, рёбра. Всё было сломано — и не единожды. И каждый раз отец смотрел на меня так, будто я труп, а потом спрашивал, из-за чего мне грустно. Мы оба, знаешь, устали. Но я больше не хочу разнести его на ошмётки, а он до сих пор не может понять причину, по которой я не хотел жить. И, надо же, Феликс заулыбался. Скромно, солнечно, понимающе. Он уткнулся локтем в локоть Хёнджина, снова щёлкнул спичечным коробком. В его голове царствовал беспорядок, который человечество могло назвать либо колдовством, либо доброкачественной опухолью. — Улыбаешься, значит, — хмыкнул Хёнджин. — Просто знаю, что ты больше не захочешь себя убить.  Феликс тёплый. До его рта можно было дотянуться, и это пугало. Он смотрел на Хёнджина как на корзинку с талисманами и как на мечту. Вешаться расхотелось. Проснулось, почесав глаза, желание никогда не умирать. А смерть пускай продолжит ходить рядом, хватать за руки, усаживаться поблизости и закуривать — она больше не имела значения. Хёнджин наклонился к Феликсу и сказал: — Мне кажется, что если я увижу тебя на солнце, то ослепну. А иногда мне кажется, что ты сияешь. — У тебя хорошее воображение, — заметил Феликс, уместившись в глазах Хёнджина авророй. — В тебе изначально это было. Веснушки и родинки сносили голову. Феликс был похож на рассветного принца, и поцелуй в лоб, оставленный на Хёнджине в первую встречу, вспыхнул утренним красочным пятном. Закровоточил, наверное. Хёнджин прикоснулся к невидимому пятну, из которого обязан был вылезти светлячок. Феликс плавно перехватил руку. — Не надо, сотрёшь. — Горит, — удивился Хёнджин. Вдруг щёку сожгло до кости — поцелуи Феликса и впрямь были солнцем. — Больно? — Нет, — а щека на самом-то деле раскалилась. — В глаза не целуй, ослепнуть я хочу иначе. На лице проявлялись ожоговые кружки, и Хёнджин уяснил одну вещь: «Самосожжение, о котором я мечтал, было бы болезненнее. А Феликс убивает с любовью». Хёнджин сгрёб Феликса в руки, прижал к себе, воткнув подбородок в изгиб шеи. Тихо сказал: — Ты даже признаёшься по-особенному и не понимаешь этого. Ты мне тоже нравишься. Они жались друг к другу комочками мокрых, слепых птиц с яркими рамфотеками (носы заалели), но одновременно были кормушками для себе подобных. И эти самые подобные ждали их в доме на дереве. Так Хёнджин, сожжённый до костей, и Феликс, что становился счастливее от поцелуев, выскочили наружу. Ожившие. С кристально чистыми мозгами без отягчающего интеллекта. Они похватали велосипеды и рассмеялись; они проносились мимо дешёвой закусочной «神메뉴» и на миг влетали в образы детей-дворняжек, у которых всё плохо; они проносились мимо полей и превращались в колосья; они становились ненормальными. Их разделяло пополам, склеивало, раздирало на лоскуты, сращивало. Ноги то разбивались, оставаясь конечностями упавшего Икара и умершего вслед за ним Дедала, то заменялись на крылья. Они носились заревом, плакали ивами, превращались в жертв. Они просто любили, пока могли. Они не вернутся в этот мир после смерти. — Сердце сейчас остановится, — запыхался Хёнджин, рухнул в корни дерева, на котором был построен дом. Феликс упал рядом и раскинул руки. Звёздное небо прокалывало его глаза. — …я знал одного вампира, который мог остановить время, когда то приходило. — …врёшь, — неслышно цокнул Хёнджин. — …вру — лично не знал, но он существует до сих пор и носит имя куколки бабочки. — …сердце — вот кто всё остановит. Наипрекраснейшая дырявая ветровка Джисона шуршала на ветке. Своеобразный флажок. Внутренности дома составляли режущий смех и кровожадные улыбки. Хёнджин сел на сундук, принял кружку чая из рук Бан Чана, раскусил ломоть пирога, испечённого Феликсом. Где-то в одеялах раздалось завывание Джисона: — Тут что, лук? О, мальчики и девочки, я щас откинусь, наконец хоть кто-то не побоялся запаха и накрошил сюда лук. — Надо раздать кофты, — вспомнил Феликс, чтобы не утонуть в смущении. — Точняк, а то я промёрз. Сундук, на котором восседал Хёнджин, оказался забит кофтами и свитерами. В наличии: “счастливая”, “любвеобильная”, “для-самых-маленьких”, “дарует одухотворение”, “для курения” — и остальные, втиснутые в наспех сколоченный квадрат. Эти подростки любили оставлять фразы повсюду. Сегодня Хёнджину досталась “счастливая”. Он зацепился волосами за нитки, кое-как распутался и посмотрел на сундук, вспомнив о своей шкатулке. — Где рюкзак? — В углу, — тут же ответил Сынмин. Любопытная у него память на действия, слова и запахи. Хёнджин вывалил вещи на одеяло и еле успел перехватить сердцевидную шкатулку, зашипев на обиженного Джисона. Уселся в центр дома. Сотни глаз (невидимых, видимых, незрячих) уставились на него. Хёнджин откинул крышку и улыбнулся: — Я сплёл вам браслеты. Поразительно, сколько радости могло быть в визгах, криках и воплях. Джисон выбрал самый объёмный, насыщенный, чтобы рука отвалилась. Чанбин вытянул тот, что с радужными бусинами, Минхо нацепил металлический, Сынмин и Чонин взяли браслеты на резинках, чтобы методично их растягивать. Феликсу достался ягодный: ежевика, брусника, облепиха из стёклышек. Бан Чан взял последний, из деревянных сфер. — Странно, — сказал Хёнджин (нужно сжечь язык, чтобы больше не произносить этого слова), — я даже раздать не успел, а вы сами правильно всё вытянули. — Неужто, — уважительно кивнул Чанбин, — в нашем термитнике завелась вторая рукодельница? — Отпразднуем! Джисон принялся важно рассказывать о своих экстрасенсорных способностях. Феликс, крутящий ягоды, молча завалился на ноги Хёнджина и подставил макушку для поглаживаний. Маллет будто поседел ещё больше. Хёнджин пришёл в себя, прошагал пальцами по шее. Обожжённый ноготь переломился. — Секрет в обмен на подарок, — пробубнил Феликс в пунцовую коленную чашечку Хёнджина. — Я знаю, что ты спросишь, поэтому слушай. Ко лбу прилипла прядь, которую Хёнджин забыл прицепить заколкой. Не хватало одного свитера из солнечной ткани. Придётся вязать. На этот раз заварили не рамён, а нарезали мясные пироги. Секрет был ожидаемым, но страшным: — У меня меланома. Рак кожи. Как же не хотелось умирать летом.