I Trust

      — У Миён безумно глупая семья, которая пытается заверить СМИ в том, будто они заботились о ней. У неё случилась какая-то паническая атака во время работы и истерика захлестнула её настолько, что такая молоденькая испытыла остановку сердца. Еле спасли. Мало того, что нестабильно живёт, так я ещё и слышала, что она прелюбодейка и извращенка, любит женщин. — удивлённый вздох от собеседницы понравился рассказчице, та ожидала такую реакцию, поэтому улыбнулась, но тут же возмущённо скривилась: — Я бы воскликнула о позоре семьи Кан, если бы не знала, что профессор после ухода на пенсию стал алкоголиком. И мать не лучше, заявляет о том, что желает развода. Лучше бы пыталась сохранить семью, а не трусливо бежать! Вот как безнравственность влияет на молодёжь! Нарушают естество, — восклицает уборщица, шушукаясь с другой и проходя мимо палаты пациентки. — Её вопли слышны даже мне, — проворчала и едва коснулась груди, которую уже на протяжении нескольких дней сдавливала боль. Говорили что-то про стресс, переутомление, нездоровые графики питания, недосып, которые вызвали что-то ещё, но я не слушала. Я перестала слушать, когда в тот день, выходя из уборной, оказалась пойманной коллегой, который схватил меня за плечо и начал намекать на непонятно что. А потом показал фотографии, где я целуюсь с ними. Я не жалела, что была с ними. Я жалела о том, что принесла им боль (и могу). И о том, что он знает. Этот чванливый придурок считает, что я должна прийти и поласкаться с его девушкой. Будто бы я должна делать это ради его удовольствия. Будто бы он может меня чем-то шантажировать. (Если только не ими, не их именами). Зачем я должна что-то делать вообще? Хотелось исчезнуть. Хочется всё ещё, но страшно. Как только я вышла оттуда, меня спросили о состоянии, потому что лицо стало таким красным, я вся горела, было ужасно жарко, а в голове молотом стучала паника. Я никогда не была самой обычной девушкой. И не стану. Я никогда не смогу найти покой для других. Для себя особенно. Я никогда не найду для себя цели и мечты. Я наивна. Я никогда не смогу решить свои проблемы. Они копятся слишком быстро. Я никогда не любила. Я не способна понять определение слова. Я получала любовь, но ценой чего? Я рушила всё. Разрушаюсь? Изнутри. Или уже разрушена? Почему я всё ещё продолжаю дышать? Хуже даже то, что я любила не «тех», о ком говорят другие. Внезапно тот день стал таким бессмысленным; стало жаль, что я проснулась и увидела солнце, которому, в отличие от меня, не нужно беспокоиться о женской любви, которую все презирают. О жизни, над которой все смеются. Над личностью, над которой нужно работать, а ведь дышать так трудно. Конечно, я не была тайным агентом или что-то вроде того, но я никогда не афишировала отношения открыто. (Я же боюсь). Конечно, я знала, что надо мной могут смеяться или ненавидеть, что я стану получать ужасные слова или отвратительные намёки, если что-то станет известно. (Я же неправильная). Конечно, я понимаю, что могу пытаться любить, но дело и в том, что и того у меня не выходило. (Я облажалась). Что-то стиснуло в груди, дыхание участилось, а голова заболела сильнее. Даже не знаю, как описать. (Я такая… глупая). Я? Вспоминать тяжело, ещё хуже знать, что они не выдумка фантазии, а вполне реальный опыт, над которым бы учиться и работать, запоминать, а не лежать безжизненным пластом и сетовать на несправедливость. — Я, — шёпотом произнесла, а потом скривилась при мысли про счета, — никчёмная. — Ну не надо так строго, — протянула соседка и я отвернулась, закатывая глаза, — глазки вполне ничего. Опять эта прилипала проснулась. Хоть что-то заставит меня отреагировать на этот внешний мир, наполненный безрассудством и отчаянием. Если я не уже реагирую своей апатией.? Скорее, зарождённым где-то внутри комком гнева от бессилия и собственной ненависти к себе, что питает мои низкую самооценку и проблемы со здоровьем вместе с привитым чувством вины и понимаем своих отвратительных поступков. Надо же. Какая большая мысль, что сразу становится очевидно. Мне нечем заняться, кроме рассматривая потолка и перебирания одной и тысячи вариаций своих судьбы, мотивов и мыслей. Самовнушение — отвратительная вещь, а во мне её так много, что нити способны запутаться со старта. Слишком много «Я», когда «Я» нет. — Думаю, они слишком пустые. Мои глаза не способны ничего увидеть, я беспомощна. — Пф, — фыркнула, — скажи это слепым и они изобьют тумбу рядом с тобой своими тросточками. Я устало вздохнула. — Почему тумбу? — Потому что они не могут увидеть тебя, промахнутся. И они не беспомощны, — прозвучало елейно, — просто чутка… особенные. — Но это не отменяет того, что у них нет тех возможностей, которые есть у нас. Нельзя отрицать тот факт, что им нужны особые аппараты. — Палка о двух концах. — Мы говорим о разных сферах. Вот и всё. Конец разговора. — Пф, — послышалось копошение, а потом движение прекратилось, и в палате нависла тишина, — смотри историю свою не заканчивай. Завтра будем обсуждать глухих. — Глухих, — опять тихонько вздохнула и от этого то ли спора, то ли дискуссии почувствовала себя легче, менее заметной. У меня тяжёлая жизнь, тяжёлые старты, тяжёлые середины, опыты, воспоминания и концы, а я до того пыталась убедить себя в обратном. У меня тележка и одна проблема со здоровьем ментальным и физическим, с которыми нужно хоть что-то делать, а я в больнице обсуждаю слепых, а завтра собираюсь говорить о глухих. У меня были прекрасные девушки и страхи, которые петляли вокруг, обвивая, а я боюсь начинать признавать второе, но честно признаю, что не удержала первых. История не заслуживает того, чтобы оставаться с таким концом, но обрету ли я хотя чуть себя за сегодня? Хотелось бы верить. Достаточно ли я сильная для того, чтобы встать с постели? Для начала хоть что-то. Правда, денег нет на жизнь, но я одолжу у соседки.  — Эй! — прикрикнула и разбудила её. — Мина, ты же вроде богатая. Одолжи мне денег?