traces of your love

      иваизуми с детства любил давать обидчикам сдачи, волейбол и ойкаву. и если первыми двумя пунктами он мог гордиться, то с третьим были явные проблемы. потому что иваизуми сам не понял, когда полюбил лучшего друга. потому что детская восхищенность тоору и его мечтами переросла в юношескую вполне осознанную влюбленность. и хаджиме влюбился в ойкаву, чьи мечты стали целями, а растрепанные шоколадные кудри превратились в укладку из журналов. но…любовь? хаджиме связывал это слово только с семейными посиделками, или с моментами, когда на город опускались сумерки и мама читала его любимую сказку, заботливо укрывая маленького хаджиме. или когда отец порывался взять его на рыбалку, но мальчик заболел, и папа принес ему самую большую рыбину, которую маленький хаджиме когда-либо видел. любовь, для уже почти взрослого, почти восемнадцатилетнего иваизуми, применялась только для одного короткого слова. семья. и, наверное, ничего удивительного, в том, что хаджиме полюбил ойкаву, не было. потому что ойкава тоору стал его семьей. его истинным домом, куда иваизуми хотелось бы возвращаться, не смотря ни на что. особенно когда другая семья от него почти что отказалась. родители — одно из самых светлых детских воспоминаний хаджиме. эти воспоминания — яркие и солнечные, пахнут маминым фирменно приготовленным рисом и звучат стрекотанием сверчков. эти воспоминания — улыбающийся отец, смеющаяся мама, он сам в кругу бесчисленного количества дальних родственников, закат, отпечатавшийся всеми оттенками лилового, мама, крепко державшая его за руку, пока робкие волны впервые касались лодыжек, папа, сидевший на трибунах в его самый первый матч, и, конечно, теплые обьятья родителей в самые радостные и сложные моменты. эти детские воспоминания — остаются лишь воспоминаниями. даже самые близкие люди не всегда остаются теми, какими ты их помнил. и, иногда, светлые образы рушатся, стоит тебе повзрослеть.       хаджиме помнит лицо отца, перекошенное гневом и шоком, когда зашел разговор о женитьбе. — может быть, я никогда не женюсь, — полушутя-полусерьезно выпалил иваизуми, пока мама неспешно раскладывала рис по блюдам. миска в руке женщины дрогнула, а глаза испуганно покосились на сына, будто бы она уже знала, что может последовать за этой фразой. отец раскраснелся от переполнявших его эмоций мгновенно. раздался твердый удар кулаком по столу, отчего рис чуть не вывалился из тарелки хаджиме, а иваизуми-сан чуть не опрокинула собственный ужин на себя. — забери свои слова назад, сын, — иваизуми-сан вцепился взглядом в мгновенно побледневшего хаджиме, — ты вырастешь и станешь замечательным мужем, встретишь женщину, которую полюбишь, и у тебя будут дети, у нас внуки, и через десяток лет ты сам поймешь абсурд того, что сейчас сказал. все это звучало, как заготовленный и хорошо отрепетированный монолог, где каждое слово — будто наточенное лезвие, врезалось в грудь хаджиме. — милый, спокойно, — иваизуми-сан ласково потрепала рядом сидящего мужа по плечу, и хаджиме казалось, что мама обладает какой-то невероятной силой усмирять отца. всегда. вот и сейчас, мужчина выглядел будто ничего не произошло, и лишь выделяющийся румянец на загорелых, таких же, как и у хаджиме, щеках говорил о том, что эта странная вспышка агрессии была. и она не была единственной. — мам, мне нужно кое-что тебе сказать. это был пятничный вечер, отец — еще на работе, мама — на кухне, готовит ужин. хаджиме помогал чистить овощи, и выглядел слишком задумчиво. брови его были нахмурены, глаза бездумно зациклились на оконной раме, а в голове было одновременно и пусто, и чересчур много всего. — да, милый? — женщина была увлечена готовкой, и отстраненный вид сына остался незамеченным. наверное поэтому она так опешила от следующей фразы. — я влюблен в тоору, мам. наверное если бы она заметила, каким был хаджиме последние дни. наверное, если бы она не была так занята на работе. наверное, если бы она чуть больше интересовалась личной жизнью сына. наверное, тогда бы это признание не оставило ее такой растерянной и беспомощной. — что? — я люблю ойкаву. — повторил хаджиме, чувствуя, как легкий румянец добирается до щек, — не как друга. — поспешно прибавил иваизуми, словно зная, что мама может воспользоваться этой лазейкой. женщина застыла, словно изваяние. руки, эти самые руки, что переворачивали страницы любимых книжек хаджиме, сейчас нервно дрожали, да так, что миска с ингредиентами рухнула на пол, рассыпая все содержимое. глаза женщины просили, умоляли — «скажи, милый, скажи, что это шутка». но это не было шуткой. — я знаю, что отец возненавидит меня за такое, — хаджиме видел, как подрагивает нижняя губа мамы, и поэтому заговорил первым, — он никогда не поймет моих чувств к тоору, и никогда не примет меня таким. но, мам, — глаза матери заблестели от подступающих слез, и на мгновение взгляд иваизуми тоже застлала пелена, — прошу, не отворачивайся от меня. — хаджиме, — первые слезинки покатились по родному лицу. иваизуми смотрел на женщину с мучительным ожиданием, будто ее следующие слова решат его судьбу. отчасти это так и было. мама была авторитетом для отца, человеком, с которым тот всегда считался, и если бы она приняла чувства хаджиме, все могло измениться. эти отвратительные гомофобные шутки отца, его постоянные просьбы завести наконец девушку, и подозрительно-удушающий взгляд, когда хаджиме приводил к ним тоору — все это закончилось бы. личный ад хаджиме в месте, которое тот всегда считал раем — закончился бы. — прости, милый, — слезы продолжали течь по щекам матери, и та вытерла их одной рукой, смазывая макияж, — я не могу. не могу. сердце хаджиме отчаянно ухнуло куда-то в район желудка. к горлу подступил ком. — мам. — он схватил тонкие запястья женщины, бережно уложил их на свои плечи и встретился взглядом с иваизуми-сан, — посмотри на меня, мам, пожалуйста. женщина отводила взгляд, и глаза все еще были наполнены слезами. — почему? — хаджиме с искренним непониманием смотрел в зеленые глаза матери, так похожие на его собственные, — просто… почему? иваизуми сан всхлипнула, наконец подняв голову. — потому что отец никогда не простит меня за такое. потому что мои родители навсегда разочаруются во всех нас. потому что мир устроен так, что мальчики любят девочек, а девочки мальчиков. потому что природа решила именно так, сынок. — женщина вытерла последние капли слез с щек, — я обожаю тоору и вашу дружбу, ты же знаешь, но твоя любовь к нему… неправильная. так не должно быть. неправильная. это слово задело хаджиме больше всего, потому что… разве любить тоору было чем-то неправильным? — мам, — иваизуми качнул головой, сбрасывая руки матери со своих плеч, и резко развернувшись, почти не чувствуя собственных ног, вышел в коридор. он схватил джинсовку, обул кроссовки, и не обращая на «подожди, хаджиме», выбежал из дома. на улице гнев, поднимающийся во всем теле, стих. даже дышать стало легче, будто родной дом перекрывал полноценный доступ к кислороду. иваизуми побрел куда глаза глядят, и ничуть не удивился, когда через пять минут оказался перед домом ойкавы. куда ж еще он мог прийти. — вечер, ива-чан, — ойкава выглядел уставшим и слишком тихим, по сравнению с его обычным поведением, — ты поздновато. иваизуми горько хмыкнул. — извини, дурокава. получилось чересчур ласково. хаджиме понял это через секунду, когда лицо ойкавы непонимающе вытянулось, а в глазах сверкнуло что-то, заставляющее сердце вице-капитана забиться быстрее. ойкава мигом встрепенулся, и в приглашающем жесте распахнул входную дверь. — родителей нет дома, — зачем-то быстро добавил тоору, когда хаджиме уже снимал обувь. иваизуми не обратил на это никакого внимания, и поспешил в ванную ойкавы, чтобы умыться. лицо все еще горело после слов матери, и хаджиме казалось, что он либо расплачется, либо окончательно разозлится. все его действия были нервными и спешными. а еще ладони подрагивали, совсем как у мамы. иваизуми сделал глубокий вдох и резко выдохнул. на плечах красовались две красные отметины, прямо там, где лежали ладони иваизуми-сан. хаджиме в ужасе уставился в зеркало, и лишь провел по следам. жгло. когда он вышел из ванной, ойкава стоял перед ним — слишком собранный и серьезный. — хаджиме, — голос тоору непривычно дрогнул, и сердце ива-чана пропустило удар, стоило услышать собственное имя, — что-то случилось? я же вижу. — все… — хаджиме беспомощно махнул рукой, — сложно. — иди сюда, — ойкава распахнул руки и это определенно было приглашением. иваизуми подошел вплотную к другу, и тот заключил его в обьятья. ойкава пах летом, ромашками и школьным спортзалом. иваизуми постарался запечатлеть этот момент в своей памяти, чтобы возвращаться к нему, когда он будет спорить с отцом, или увидит в глазах мамы разочарование, ведь он выбрал ойкаву. иваизуми постарался запечатлеть этот момент, чтобы помнить, что его будущая борьба — стоит того. он не помнил, как долго они простояли с ойкавой, слушая биение сердец друг друга и не говоря ни слова. остатки вечера так же мелькали неясными обрывками перед взором хаджиме. единственное, что он запомнил — это как от прикосновения ойкавы в районе груди разлилось спасительное тепло. отметин уже не было. так иваизуми понял, что влип целых два раза — когда сам влюбился в ойкаву, и когда судьба выбрала тоору для него.       а потом отец поставил ультиматум — либо он отказывается от своих чувств к ойкаве, либо они переезжают к дальним родственникам иваизуми-старшего. иваизуми мог бы сопротивляться, но закон был на стороне отца — хаджиме ведь еще не было восемнадцати. и иваизуми не мог оставить ойкаву здесь, в мияги, одного. он знал, как тоору тяжело бы принял его переезд, да еще и на последнем году обучения. и он решил отречься от чувств, что прорастали в нем с самого детства. отречься от чувств к человеку, который смог заменить ему ласковый голос матери и посиделки с отцом. ойкава был его семьей, прежде всего. а потом уже человеком, в которого хаджиме был влюблен без остатка. человеком, заставляющим его улыбаться в самые трудные времена. человеком, которым хаджиме всегда будет гордиться. человеком, которого хаджиме всегда будет защищать. ойкава был его семьей. а семью не бросают, переезжая за сотни километров.       — … но я не люблю тебя, тоору. и не смогу полюбить. прости. это то, что он говорит, когда ойкава ждет его признания. это то, что ему приходится сказать. — но… — голос друга дрожит, ломается, и иваизуми знает, что разбил сердце самому дорогому человеку в своей жизни, — почему? просто… почему? иваизуми хочет истерично засмеяться; эти слова до боли знакомы. — тоору. — начать получается с трудом, и слезы, эти ненавистные и такие желанные слезы, все же стекают по щекам. — ты плачешь, ива-чан? — тоору, все такой же опустошенный и надломленный, наклоняется вперед, к хаджиме, и вытирает соленые дорожки с щек друга. иваизуми знает, что должен оттолкнуть тоору. знает, что должен умертвить свои чувства к другу окончательно. знает, но не может. потому что красные от подступающих слез глаза напротив с надеждой взирают на него. потому что ледяные пальцы бережно смахивают слезинки. потому что сердце бьется как сумасшедшее у обоих. потому что в глубине души иваизуми послал ультиматум отца далеко и надолго. потому что в глубине души иваизуми верит, что если не родители, так друзья обязательно поддержат их с тоору. потому что в глубине души иваизуми понимает, что никогда не сможет отречься от ойкавы. — тоору… я — иваизуми медленно дотрагивается своим лбом до лба друга. дыхание замирает, и хаджиме понимает, что сейчас или никогда. ему нужно совершить метафорический прыжок в бездну, иначе он будет жалеть об этом всю жизнь, — я соврал тебе. глаза тоору блестят, и эти отблески напоминают о мириадах звезд и бесконечности вселенной. глаза тоору блестят, и это одно из самых прекрасных зрелищ в жизни иваизуми. — я люблю тебя, кажется, целую вечность. секунда, и иваизуми чувствует губы тоору на своих. ойкава все так же пахнет летом, ромашками и школьным спортзалом. они отрываются друг от друга; вытирают слезы, которые все никак не заканчиваются. — я тоже, хаджиме. я люблю тебя. и… — ойкава шмыгает, — я думал, что ты никогда не сможешь быть со мной. я ходил на свидания и менял девушек, потому что думал, что найду свою родственную душу и смогу забыть тебя. я не смог, — тоору развел руками, не отрывая взор от хаджиме. — зато ты нашел родственную душу, которою так долго искал, — счастливо пробормотал иваизуми, прежде чем снова коснуться губ лучшего друга.       иваизуми с детства любил давать обидчикам сдачи, волейбол и ойкаву. и теперь его полностью устраивали все три пункта.