Забытые

       — Хеики!         Шипка продолжает кричать так истошно и громко, так неестественно, что у Томаса сводит скулы. Его руки густо обмазаны защитной минеральной пастой, но даже сквозь неё омега ощущает жар. Паста шипит и пузырится. В воздухе стоят тяжелые, удушливые запахи серы, гари и цианида.         Серое утро осторожно опускается на город, что лежит к юго-востоку от кладбищенского холма. Предрассветная синь раскрашивает морозное зимнее небо, догорают последние звезды. Защитный треугольный сигил искрит, энергия циркулирует от одной вершины к другой. Новак морщится и закусывает губу от усердия: в конце концов, не так уж часто ему приходится вспоминать, что служит он не в охранке, а филером, где время от времени необходимо применять способности. Удержание сигила в равновесии дается ему тяжело, но он справляется, даже несмотря на то, что энергия внутри начинает достигать своих пределов. Ритуал Привязки к месту Томасу приходилось делать только в семинарии, во времена обучения, но это не шло ни в какие сравнения с тем, что они проделывают сейчас. Тогда был контролируемый эксперимент, были просчитаны риски. Тогда была известная конечная цель. Было ясно, что искать и чего ожидать.    — Хеики!  — Снова кричит комиссар, и голос его срывается на глухой, сдавленный хрип.   Майер и Горский, как две мрачные, почти бестелесные тени, стоят чуть поодаль и курят, не переставая, нервно вглядываясь в мыльную линию горизонта. Им пришлось связать руки и ноги Яннека, чтобы тот в беспамятстве не сумел навредить сам себе. После того, как они расчистили снег и подготовили альфу к ритуалу, оба оказались совершенно бесполезными, но никто не желал покидать холма. Шипка лежит в центре сигила, глаза его открыты, но совершенно безумны, и Том знает: он не здесь. Альфа смотрит вверх, на небо, но едва ли видит его сейчас. Комендант продолжает уговаривать себя, что поступил правильно: энергия возвращенного к жизни Шипки отличается от той, что будет у любого другого, по-настоящему живого человека. Скверна, таящаяся в недрах холма, не заметит его, не отравит.   Томас сделал так, как было нужно. Они оба сделали.          Яннек снова заходится в крике, больше похожим теперь на звериный, нежели на те, что издают обычно люди. Майер со злостью швыряет недокуренную папиросу в снег и бросается к Тому.    — Я не могу больше это слушать! — Рявкает жандарм. — Остановись!   Омега дергает головой, не имея возможности ответить. Нельзя перестать нашептывать Привязку, иначе связь ослабнет, и Шипку выкинет раньше, чем нужно, а это точно не кончится ничем хорошим. Мысли Томаса беспорядочно скачут, и он даже не сразу замечает, что Майер стал обращаться к нему на «ты».    — Ваше Преподобие, — осторожнее вступает Горский, обходя Харму с другой стороны. — Может правда… Нужно прекратить?   — Вытащи его!    — Закройте рты! — Не выдерживает Новак. — Ему нельзя прерываться!   Несмотря на мороз, лицо филера красное и взмокшее. Им всем сейчас нелегко.    — Сердца у тебя нет, — почти выплевывает Майер и снова бросает тяжелый взгляд на Яннека.  Комиссар продолжает корчиться и извиваться. Томас ощущает, как губы вот-вот перестанут его слушаться. Когда же это закончится… Сердце стучит так бешено, что гул крови в ушах начинает заглушать звуки вокруг. Жандармы переругиваются с Новаком, но Томас понимает, кому на самом деле адресованы их обвинения и оскорбления. Пускай, с этим он разберется когда-нибудь потом. Нельзя позволить сигилу дать трещину, нельзя нарушать Привязку, нельзя…  Глухой хлопок оглушает округу. В нос бьет резкий выброс серы, и сигил последний раз вспыхивает в утренней мгле. Шипка смолкает и обмякает на подстилке, тяжело вздымается его грудная клетка. Он приходит в себя.    — Яннек! — С облегчением выдыхает Антон, и, снова смерив Томаса полным злости взглядом, бросается к другу, даже не уточнив, можно ли нарушать целостность барьера. Горский кидается за ним.  Идиоты.         Убедившись, что все в порядке, и энергия нашла правильный выход, Томас кивком головы просит Новака стереть начерченные поверх подстилки грани треугольника, а сам опускается на корточки и зарывает ладони поглубже в снег. Он не ощущает холода, одно лишь только облегчение. Смотреть на Шипку, а уж тем более встречаться с ним взглядом омега сейчас физически не готов.    — Я видел его, — негромко, но отчетливо произносит комиссар, когда альфы помогают ему подняться на ноги. — Я видел Йортехаре.            — Я не думаю, что это хорошая мысль.   Омега произносит это, кажется, раз в третий, но Яннек то ли не слышит, то ли делает вид. Томасу даже приходится ткнуть его под ребра, но вспомнив, через что прошел утром комиссар, тут же закусывает губу.    — Это отличная мысль, — не отводя взгляда от дороги, все-таки отвечает Яннек. — Просто доверься мне.   Харма бурчит что-то невразумительное и затихает. Повозка везет их все дальше от города, туда, где к северу стоит одинокий домик Шипки. Томас сам предложил провести Святцы вместе, но он не думал всерьез о том, что им действительно придется оставаться наедине. Близость комиссара и пугала, и заставляла нутро трепетать, приводя все мысли и чувства омеги в беспорядок. Ситуацию спас сам Шипка, предложив уехать в его старый дом, где он некогда жил с Гансом. Там оставались записи учителя Яннека, в которых — если им повезет — они сумеют найти подсказки. Вскользь альфа упомянул, что он уже пытался отыскать там что-нибудь, и результатов это не дало. Но теперь с ним будет Томас, да и знают они уже немного больше. Это казалось Харме здравой, правильной мыслью. Если Ганс и вправду собирал запрещенные знания, то, быть может, там будет хотя бы упоминание о Йортехаре.         Дом стоял за Выселками. О самом поселении Томас знал немногое: это были довольно скудные угодья, что выделили когда-то переселенцам с Ничьей Земли. Они находились достаточно близко к Лимхарду, чтобы не быть оторванными от цивилизации совсем, но, в то же время, никогда не относились к городу напрямую, имея собственную систему управления, собственные законы и обычаи. Дома, на юге, Томас никогда не встречал подобных поселений. Здесь же, по рассказам Яннека, их было не счесть.   Омега кривит губы и нос, пытаясь подавить подступающий зевок. Чем дальше они едут, тем холоднее становится, и Том все сильнее кутается в старенький тулупчик. Одежду принес Яннек: не по размеру большую, потрепанную, но чистую. Сказал, что там, на Выселках, Тому будет легче слиться с окружением и сойти за своего.    — Успокойся, — терпеливо повторяет альфа и кивает за окно. — Почти приехали. Гляди!  Харма послушно припадает к обледенелому стеклу. Сквозь мутные разводы он видит, как из-за деревьев показываются нестройные вереницы крепких и длинных строений, больше похожих на амбары для зерна.    — Это… дома? — Неуверенно спрашивает омега, и Шипка кивает.    — И дом, и хлев, и сеновал — все это. Чем дальше к северу, тем сложнее зимой. Поэтому и жилье строили так, чтобы не выходить лишний раз на улицу.    — И вы в таком жили?    — Э, — Яннек отмахивается. — В таких-то хоромах? Нет, нам отдали старый домик лесника. Небольшой такой, один этаж с подклетью. Ты увидишь.   Последнюю фразу он произносит с едва заметным воодушевлением, почти что с гордостью, и Томас понимает, что не может отвести от альфы глаз. Неясная, тревожная нежность разливается внутри, смешиваясь с чувством бесконечного стыда. В памяти всплывают картины утра, а в ушах эхом раздается крик комиссара. Все, что рассказал Яннек, представлялось Томасу весьма полезной информацией, пусть он еще до конца не понимал, что с ней делать. Но то, каким путем она была получена, тяжёлым грузом лежало на душе. Голос Майера, когда альфа обвинил его в бессердечности… Злость снова одолевает Томаса, и он непроизвольно сжимает кулаки. Яннеку уже пришлось умирать однажды, а теперь он заново — и не просто так, а по его, Тома, воле — переживал смерть. Комиссар может храбриться, сколько его душе угодно, пеняя на то, что это всего лишь работа. Харма все равно понимает, сколь тяжелым было это испытание.         Возница высаживает их у первого жилого двора, сетуя на то, что местные, обычно, не радуются, когда приезжает кто-то из города. К удивлению Томаса, Шипка не спорит и не возмущается. Расплачивается с мужчиной, хлопает по спине и даже желает приятных праздников, а после помогает омеге спуститься на землю, забирая из рук заготовленный заранее чемоданчик с препаратами. Не по размеру большой тулуп мешает движениям, превращая Томаса в неповоротливый, неуклюжий сугроб. Ноги утопают в свежем рыхлом снегу почти по щиколотку.         Дорога через Выселки широкая, утоптанная, укатанная полозьями телег. Вдоль нее рядами тянутся частоколы с резными воротами, нависают бревенчатые дома-крепости. Откуда-то доносится музыка, слышны веселое пение и смех. Тявкают собаки. Томас почему-то представлял это место покинутым и одиноким, но, не в пример мрачному городу, оно оказалось наполненным жизнью. Яннек уверенно бредет по дороге, но то и дело останавливается. Ждет, пока медлительный омега сумеет его нагнать.    — Мы пойдем пешком? — Пытаясь скрыть сбитое дыхание, спрашивает Том. Шипка отмахивается.    — Далековато. Попросим телегу.   Омега закусывает губу. Он точно не в восторге от известия о том, что им снова придется трястись по сугробам.    — Слушай, — неуверенно начинает альфа, почесывая затылок под съехавшим картузом. — Не то, чтобы у меня были с этим проблемы, но ты должен помнить, что люди, живущие тут, приверженцы… старых порядков.    — Ага, — кивает Томас, совершенно не понимая, к чему ведет комиссар.    — Живут здесь по несколько семей под одной крышей — так легче вести хозяйство. Тихо, обособленно, чужаков не жалуют, как ты уже слышал. Свои традиции берегут и чтут. Поэтому, если это возможно, побудь сегодня… больше Томасом, и меньше церковником, хорошо?         Том хмурится, приоткрывает рот, но возразить ничего не успевает. Массивные ворота соседнего двора со скрипом отворяются, и на дорогу выбегает высокий омега, завернутый в поразительно легкую, по мнению Хармы, телогрейку. Он машет Яннеку, зовет его по имени и весело тараторит на жуткой смеси хаорского наречия и чего-то, отдаленно напоминающего первоязык. Томаса он поначалу как будто бы и не замечает, пока не подходит вплотную. Прерывается на полуслове и долго вглядывается в лицо коменданта. Оценивает.    — Вен’на? — Спрашивает он у Яннека так, словно самого Тома тут и не существует вовсе.   Харма ощущает, как раздувается под тулупом еще больше. Даже щеки, наверное, покраснели от возмущения. Омега совсем молодой — ему не больше двадцати. Худенькое овальное личико с острым подбородком, копна пшеничных волос выбивается из-под меховой шапки.    — Омега, — отвечает Шипка и скалится.    — Сам вижу, что омега. Твой?   — Мой, — не медля ни секунды, кивает комиссар и неожиданно для Тома, берет его за руку. — Из города.    — Из городу, — с явным недовольством повторяет омега, но его взгляд тут же смягчается. — Ну и пущай, что из городу. На праздник приехали?    — К отцу твоему. Лошадь просить.    — Эка придумал, — хохочет собеседник. — На Лому явился, а счастлить не хочешь? Разве ж отец вас отпустит?        Томас прикусывает губу, пытаясь совладать с нетерпением. Но переспрашивать в присутствии омеги он опасается, не желая показаться невеждой. Разумеется, кто может не знать про Лому?    — Храбар-то дома? — Говорит Яннек, замечая, как напряглось лицо Хармы. Омега кивает.    — Ну а где ж ему быть? Приходите. А вечером дадим вам воз. Как звать?   Все это он произносит почти не делая пауз, так, что Том и не понимает сразу, что обращаются к нему.    — Томас Эллиот Харма, — по привычке чеканит он с семинаристской выправкой. Омега присвистывает. Улыбается.    — Точно не наш. Приходите!         Так и не назвавшись, парнишка убегает дальше по дороге, чтобы исчезнуть в одном из дворов. Округу оглашает заливистый омежий смех на несколько голосов. Томас недовольно щурится, ожидая от Шипки разъяснений. Альфа, не выпуская его руки, продолжает брести вперед по широкой дороге.    — Лома — это что-то, вроде Святок. Умирание старого года, возрождение нового. По легендам местных, это самое лютое, самое страшное время.    — Что-то никто не выглядит испуганным, — с деланным недовольством произносит Харма. Прямо сейчас в нем борются живое любопытство и вынужденное церковное чванство.    — Нельзя показывать демонам, что ты испуган, — послушно разъясняет альфа. — Боятся слабые, а на слабых они охотятся в первую очередь. Поэтому все веселятся, поют, пляшут. Отмечают всем поселением, как одной семьей. Калядки устраивают.    — Калядки?    — Увидишь, — Шипка улыбается, чуть крепче сжимая руку омеги.   Томас выдыхает, снова нервно закусывая губу. Ему не может хватить таких скудных объяснений, и Шипка, конечно, должен это понимать. Его нежелание рассказывать, безусловно, раздражает омегу, но не так сильно, как чувство собственной неуместности. Этот мир — старый, со старыми порядками и незнакомым говором — мир Яннека, и Том здесь ощущает себя еще более чуждым, чем в Лимхарде. Это заставляет злиться: есть ли такое место, где он почувствует себя своим? Что с ним не так?        Шипка оглядывается через плечо. Ободряюще улыбается, хотя тревожную тень на его лице можно разглядеть невооруженным глазом. Легко, почти незаметно проводит большим пальцем по закоченевшим костяшкам омеги, и сердце Хармы ускоряет темп.  — Мы только попросим лошадь у старосты, — осторожно напоминает комиссар, но Томас уже знает, что будет дальше. И едва ли Яннек сам себе верит.   Омега пытается улыбнуться, но замерзшие щеки почти не слушаются. Он хочет оказаться где-то далеко-далеко отсюда, там, где не будет чужих глаз, где не будет необходимости снова и снова презентовать себя. Но, если это важно для альфы… Если он хочет быть здесь — а Том уверен, что он хочет, — то Харма не станет противиться.           То, что их действительно никто никуда не отпустит, становится понятно, как только они показываются у ворот. Этот дом кажется Томасу больше, внушительнее и, пожалуй, красивее прочих. Нет, на первый взгляд это все тот же амбар из четырех стен с окошками и пристроенным сбоку, чуть покосившимся крыльцом. Но, приглядевшись внимательнее, можно заметить резные наличники на окнах, кружевные причелины, приколоченные к торцу треугольной крыши. Даже крылечко уже не кажется таким нелепым, когда видишь, как замысловато вытесаны столбы и перила. Из ладно сложенной каменной трубы валит густой и плотный сизый дым.         Двор просторный, обставлен по-праздничному: длинные, покрытые яркими скатертями столы сдвинуты вместе. Пыхтят самовары, дымятся на морозе недавно испеченные пироги. В глубоких глиняных крынках лежат мочёные яблоки, рядом, прямо в деревянных кадках — разнообразные соленья. Томас с удовлетворением подмечает, что, в отличии от столов в Лимхарде, здесь почти нет рыбы. Остальное кажется ему не таким важным.         Людей много — омеге сложно было и вообразить, что на Выселках обитает столько народу. От стариков до детей, все нарядно разодетые, разукрашенные, веселые. Совершенно непонятно, как они могут устраивать торжества на улице в такой холод, но кажется, будто бы Томас здесь единственный, кто вообще способен замерзать. Дети, розовощекие, взъерошенные, хохоча и посвистывая, носятся между столов, сбивая друг друга с ног. Никто не ругает их, не хватает за локоть и не читает нотаций, как было принято в том мире, где вырос Том. Детей должно быть видно, а не слышно, любил повторять его папа. Тем более, когда дело касается омег. Нахлынувшие воспоминания заставляют Харму поежиться. В голову приходят картины Святец, когда еще был жив Лев, а родители пророчили старшему сыну успешнейшую, ослепительную карьеру.   Становится гадко от самого себя, и омега спешит зажмуриться, в безуспешной попытке вернуться в реальность.    — Бес!   Томас вздрагивает. Распахнув руки, то ли с полуулыбкой, то ли с полуоскалом, к ним спешит высоченный здоровяк-альфа. Он весело басит какую-то тарабарщину так быстро, что слух омеги пусть и выхватывает знакомые хаорские слова, но никак не может разобрать смысла. Он сгребает Шипку в охапку, обнимает, а затем, почему-то, отвешивает ему подзатыльник.    — Уехать хотел, собака? — Голосит альфа и смеется.    — Скорее, надеялся, — беззлобно отвечает Шипка, потирая затылок. — А рука-то у тебя все такая же тяжелая.    — А тебя-то не наторили, как народ уважать!   Томас понимает, что альфа и есть староста, но совершенно не знает, что ему делать с этой информацией. Стоит ли представиться самому, или продолжать стоять, как истукан, дожидаясь, пока Шипка, наконец, соизволит.    — Вен’на? — Наконец, спрашивает Храбар, кивая на Тома.     — Валаайнен.   Слово слетает с губ комиссара так быстро и проворно, так естественно, будто бы он никогда и не разговаривал на хаорском. Харма невольно отмечает, что ему очень нравится, как звучит голос Яннека в такие моменты. Непривычно, но… правильно. Валаайнен. Очень красивое слово, пускай, что совершенно непонятное.         Храбар рассматривает Тома некоторое время. Вглядывается в глаза, оценивает тулуп. Недовольно качает головой, и омега сжимается против воли.    — Мог бы получше его одеть-то, не находишь? Рад, а ну принеси гостю шубку! Коли уж Бес его не балует!   Яннек заходится в хриплом хохоте, а староста широко улыбается Тому.    — Да ты расслабься. Ококовели, небось, в дороге-то?    — Все в порядке, — успевает проговорить Том, но Храбар уже ведет их вглубь двора.         Повинуясь древнему, как само человеческое племя, инстинкту выживания, омега сильнее стискивает руку комиссара, совершенно не желая упустить единственного знакомого ему человека. Но толпа обступает Яннека все ближе, кто-то окликает его, зовет по имени… Шипка виновато улыбается, и Харме приходится разжать пальцы. Пусть альфа и пытается это скрыть, но он тут, совершенно точно, счастливее, чем в Лимхарде.   Вероятно, Выселки напоминают ему дом.   Его настоящий дом, первый. На Ничьей земле.     У изножья крылечка Храбар передает Томаса омеге — должно быть, своему супругу. На вид тому чуть больше сорока, наверное, он немногим старше папы Тома. Омега с недовольством смотрит в толпу, где остался стоять Шипка, а после кивает на одежду Хармы. Протягивает рыжеватый объемный сверток.    — Разбалакайся.   Томас смотрит на омегу с непониманием, сконфуженный необходимостью в пояснениях.  — Снимай, говорю, — повторяет с улыбкой омега.  — Благодарю, — кивает Томас. — Но мне не…   — Ты куражиться кончай. Дают — бери, бьют — беги.   И смеется, хотя Харма совершенно не понимает, что здесь смешного.         Шубка простенькая, почти без выделки, но теплая и на удивление — не в пример тулупу — легкая. К ней в дополнение приносят платок и рукавицы: непривыкшая к морозам кожа Томаса совсем раскраснелась, сделавшись похожей на плохо подрумяненного поросенка.    — Эй, Бес!  — Кричит куда-то в толпу омега. — Мог бы и получше женишка-то обихаживать!    — Мы не, — зачем-то говорит Том и осекается, поняв, что будет сложно объяснить, в каких отношениях состоят они с комиссаром.  «Мы просто спали в одной кровати», — думает Харма и усмехается абсурдности собственных мыслей. — «Мы просто целовались несколько раз».   Если самим себе объяснить сложно, что говорить про окружающих? Они не помолвлены и едва ли собираются говорить о подобном. В том мире, которому Харма принадлежал еще совсем недавно, такое совершенно, абсолютно недопустимо. Кромешный ужас, что творится сейчас в Лимхарде, пока еще позволяет им закрывать глаза на собственные поступки, но… Будет ли что-то после?   Томас Эллиот Шипка.   Как Том не старается, все равно не выходит представить Яннека у алтаря, во фраке и с нелепой бутоньеркой, приколотой к отвороту.    — Имя-то есть у тебя?   Вместе с супругом старосты они находят свободные места за одним из столов: поближе к самовару и подальше от кислой капусты, что не может не радовать Тома.   — Томас, — говорит Харма, на этот раз решив оставить лишь первое имя. Собеседник цокает языком.    — Хорошее имя. Баское. Ты ешь-то, ешь, не стесняйся!         Омегу зовут Рад. На правах хозяина двора он не отходит от Тома, шутит с ним, запихивает в омегу пирожок за пирожком, но главное, не спрашивает ни о чем. Просто позволяет коменданту потихоньку растворяться в общей веселой суматохе. Харма и заметить не успевает, как перед ним появляется наполненная до краев, горячая кружка. Омега осторожно принюхивается.    — Медовуха, — поясняет Рад. — Заправная!. Храбар сам варит на Лому. Никого не пущает.         Томас внимательно всматривается в мутную жидкость. Ее янтарный цвет напоминает глаза комиссара, и омега раздраженно фыркает: сколько можно думать о Шипке? Давным-давно пора было перерасти тот возраст, когда подгибаются коленки и сосет под ложечкой. Это так глупо.            Словно по какой-то злой иронии с шумом распахивается дверь хозяйского дома, и на высоком крыльце, сопровождаемый хохотом, появляется Яннек. На его плечи наброшена грубая медвежья шкура, к картузу прилажены рога, лицо наскоро измазано сажей… Тому требуется какое-то время, чтобы признать в этом ряженом комиссара Лимхарда. Шипка перегибается через перила и, закусив два пальца, оглушительно свистит.   — Ребятенками пахнуло!  — Ревет альфа истошно, совершенно не своим голосом. — Всех найду! Всех сожру!        Под детские визги он перемахивает через перила прямо на землю и, продолжая рычать, кидается в толпу. Ребятня разбегается, сломя голову. Голосит, верещит и смеется. Томас пытается выглядеть серьёзным, но стоит ему лишь украдкой посмотреть  на комиссара — трогательно-идиотского, дурацкого, но такого увлеченного — и губы сводит почти болезненная судорога, внешне, наверное, похожая на улыбку.   — Яннек гоже ладит с детьми, — горестно вздыхает Рад, отхлебывая из кружки. — Болько глядеть. Том удивленно приподнимает брови, ожидая объяснений. Омега пожимает плечами, так, словно комендант не понимает самых обычных вещей. Взгляд его кажется колючим и холодным.   — У ваарэ детей не бывает, — говорит он и осекается. — Ты же знаешь, кто он?  Ваарэ. Очередное чужое слово, но в этот раз Томас сразу понимает его значение.    — Знаю, — кивает Харма. — Возвращенный.    — Готов к этому-то?         Том берет паузу, силясь прислушаться к собственным чувствам. Готов ли он к тому, что у них с Яннеком никогда не будет детей? Едва ли. И не потому, что Томасу правда хочется этих детей. Себя — спасибо папе — он и вовсе не видит в роли родителя. Но ситуация, заложниками которой они являются, не позволяет сейчас — и едва ли позволит когда-нибудь — всерьез задуматься о таких вещах, как будущее. Их свел вместе Лимхард, свели недоверие и отчуждение горожан. Они нуждаются друг в друге, потому что никто не способен выжить в одиночку. Но что останется от них (что останется им?), когда все закончится?   И имеет ли это хоть какое-то значение?         Комендант снова смотрит на Яннека и детей. Тело изнутри обжигает горькая обида: почему Том никогда об этом не думал? Шипка — возвращенный.   А возвращенные бесплодны.    — Мне все равно, — произносит омега, и от стали в его тоне голос звучит совершенно чужим. — Я хочу быть рядом.   Рад поджимает губы и одобрительно качает головой. Молчит какое-то время.    — Он ведь беспутный у нас. Безголовый.  Томас негромко усмехается. Лучше и не скажешь.            Звучит гармонь, и молодежь заполняет двор, прогоняя подальше малышню. Кто-то запевает — звучно, громко и так быстро, что Том снова не может различить ни слова. Песня, должно быть, веселая и даже хулиганская, потому что все вокруг ухмыляются и перешучиваются. Постепенно люди начинают делиться на пары. Альфы и омеги становятся друг напротив друга, то берутся за руки, то прихлопывают в такт мелодии. Сходятся — совсем близко, непозволительно близко, по мнению Томаса, — расходятся очень быстро, продолжая игриво глядеть друг на друга.    — Станцуем?   Голос Шипки раздается над самым ухом, омега и не замечает, когда комиссар успел оказаться рядом. Яннек грузно опускается на лавку и наливает себе медовухи. На нем все еще медвежья шкура и нелепые рога, накренившиеся на бок.    — Я не танцую, — больше по привычке, нежели серьезно отвечает Томас, чувствуя, как внутри все подскакивает. Альфа приобнимает Харму за плечи и, наклоняясь еще ближе, шепчет в самое ухо.    — Врешь. Помнишь, как…   — Замолкни, Шипка, — недовольно ворчит омега, отпихивая от себя комиссара.   Не хватало еще на улице, при людях, обсуждать, как они кутили в веселом доме. О, Небо!   — Пойдем, — снова зовет альфа, подскакивая на ноги и утягивая Тома за собой. — Замерзнешь же просто так сидеть.  Комендант беспомощно оборачивается на Рада, оставшегося на скамье. Тот ободряюще улыбается, мол, послушайся. Правда ведь мерзнешь.    — Я не умею, — последний раз протестует Том, а потом поджимает губы, совершенно недовольный собой.         Когда-нибудь Яннеку надоест тянуть его, надоест постоянно натыкаться на возражения. Эта мысль прошибает омегу, пробегается по позвоночному столбу, с мерзким холодным покалыванием расходится волнами к кончикам пальцев. Он коротко выдыхает и, собрав вместе остатки уверенности, сжимает ладонь Шипки.    — Я не умею, — повторяет омега. — Но ты можешь меня научить.   Яннек весело хохочет, довольный ответом. Танец кажется Томасу сумбурной кашей телодвижений (здесь топнуть ногой, тут хлопнуть в ладоши), но он старательно повторяет за альфой, искренне желая заслужить его одобрение. Когда все выстраиваются кругом и меняются партнерами, комиссар не отпускает Томаса от себя, заметив, как встревоженно заметался его взгляд.    — Ты ездишь сюда каждый год? — Зачем-то спрашивает Томас, пытаясь подавить раздражающее волнение.    — Когда как, — уклончиво отмахивается альфа, и Том понимает, что ничего конкретного не услышит.  Все, что связанно с Выселками — связано с прошлым — по-прежнему очень болезненно для Яннека, и выдавать информацию он будет порционально и очень скупо. Это кажется Тому несправедливым: из него самого комиссар едва ли не клешнями вытаскивал подробности прошлой жизни.    — Здесь… довольно милые люди, — тянет Том, и альфа скалится.    — Только им об этом не рассказывай. Потерпи еще немного. Скоро поедем.    — А ты снимешь рога?   Шипка ухмыляется и наклоняется ближе. Почти шепчет:   — Если тебе нравятся, могу и не снимать.         Мелодия замедляется. Хулиганская песенка сменяется неторопливой балладой, и Том прижимается вплотную к альфе, ощущая, как свежий морозный воздух и выпитая недавно медовуха прибавляют ему смелости. Возможно — только возможно, потому что утверждать пока страшно, — он понимает, за что Яннеку нравится это место.           В дом Шипки они едут, когда бледное северное солнце уже закатывается за ели, а небо — еще недавно все в рваных фиолетовых разводах — заволакивают тучи. Ясный день вот-вот сменится лютой пургой. Рябый — альфа, вызвавшийся довезти их до места — ворчит и матерится: выезжать нужно было раньше, как бы ему на обратном пути теперь не увязнуть. Том сидит позади, окруженный котомками с провизией, все еще укутанный в шубу: Храбар запретил возвращать. Сказал только, что ночью в лесу будет еще холоднее, и омега в конец околеет, если только Яннек не удосужится его согреть. Последнюю реплику комендант предпочел бы не слышать, совершенно не готовый и не желающий обсуждать настолько интимные подробности их с Шипкой отношений. На санях-розвальнях омега никогда раньше не ездил, и, как бы не пытались убедить его в безопасности подобного транспорта, он все равно пытается покрепче уцепиться за края короба, лишь стоит полозьям налететь на сугроб. Ему все кажется, что он вот-вот, да и сползет с саней, останется на снегу посреди леса, а альфы и не заметят этого. Звучит по-детски незрело и инфантильно, и омега смеется собственным мыслям: среди древних демонов и мрачных горожан больше всего его напугали обычные сани. Нельзя, чтобы Шипка узнал об этом, а то Том не отделается от насмешек.         Яннек сидит ближе к Рябому, придерживает пиритовую лампу, но слабого света ее едва ли будет хватать, когда стемнеет окончательно. Альфы переговариваются о чем-то, постоянно перескакивая на непонятный омеге язык, и какое-то время Том даже пытается вслушиваться, но очень скоро понимает, что скрип снега под полозьями и ветер в ушах сводят все его усилия на нет. Эта часть разговора не предназначена для его ушей, и пока они не захотят быть услышанными, так и будет.         Словно бы разгадав его мысли, Рябый оборачивается и криво улыбается. У него длинное, худое лицо и жиденькая борода, уже успевшая покрыться инеем.    — На-ка, — он протягивает омеге металлическую фляжку. — Куксишься там, недовольный.    — Не станет он пить из твоей чекушки, — перебивает его Шипка, отводя руку. — Дай доехать спокойно.    — Э, — отмахивается извозчик, — Сразу-то видать, что с городу он у тебя. Сурьезный больно.   Томас хмурится. Будто бы в этом было что-то плохое.    — Я с тобой и сам бы пить не стал, — парирует Яннек, ухмыляясь, и Рябый хохочет.    — Так и ты заважничал, как там зажил. Ходишь такой весь, нос задрамши, в одежонке-то какой приезжаешь. Комиссар, тфу!    — А ты думаешь, что мне здесь нужно было оставаться?   Голос Яннека по-прежнему полон веселости, но теперь она кажется Тому напускной, какой-то надломленной. Как будто они ходят по грани, и вот-вот перейдут черту, за которой уже нельзя будет изображать обычный диалог старых знакомых.    — Буде и думаю, — ворчит Рябый. — Жил бы по-человечески. На вечёрки ходил бы, сынка-то Храбарова замуж бы позвал давно.    — Ишь, как блажишь, — едва ли не через зубы цедит Яннек. — Завязывай ты с этой говорильней, пока грешить не начали.   Альфа невесело усмехается.    — Дак я ж не для обиды говорю. Ты спросил, я ответил.   — Ага, — раздраженно кивает Шипка и оглядывается на Тома. Пытается улыбнуться.    — Приехали почти.   Омега всматривается в темнеющий впереди лес, и в голове всплывает все, что рассказывал Шипка после ритуала. Подумать только, есть место, что кажется ему теперь куда как более зловещим, чем Лимхард.           Домик стоит на опушке, скошенный на бок, завалившийся, но все еще крепкий. Снаружи он кажется небольшим, а если вспомнить, что говорил комиссар (и дом, и хлев, и сарай), то становится совершенно непонятно, как там могли уживаться два человека. Рябый высаживает их наскоро, продолжая причитать об обратной дороге. Лошадь встревоженно фыркает, поводя мордой в сторону леса, но замечает это, кажется, один лишь Томас. Снег у крыльца выглядит примятым: видимо, Шипка приезжает сюда чаще, чем думалось Тому.   — Завтра вас подберу, — напоследок говорит Рябый и подмигивает Томасу. — Ты смотри только, сильно не пужайся, ночью-то в лесу.   Шипка хохочет.  — Сразу ясно, что ты его не знаешь. Посмелее тебя будет.   — Ну, — усмехается альфа и проверяет закреплённую на стяжках полозьев лампу.   Лошадь переходит на рысь, как будто пытаясь поскорее покинуть нехорошее место. Пальцы Тома покалывает, несмотря на толстые теплые рукавицы. Все здесь пропитано магией.   — Я бываю тут… время от времени, — говорит Шипка больше вынуждено, чем по собственному желанию. — Так что, дом не успел промерзнуть. Но нужно будет подождать, пока я растоплю печь.   — Все в порядке, — кивает Том. — Я помогу.         Вместе они взбираются по скрипучим, обледенелым ступеням. Шипка осторожно придерживает коменданта за спину, не давая свалиться вниз. Плотная лесная поросль прячет небо, оставляя их наедине с беспросветной зимней ночью.           Внутри оказывается достаточно опрятно и чисто — во всяком случае, чище, чем Томас мог бы себе представить. В сенях так темно, что омега едва ли может различить что-то на расстоянии вытянутой руки. Шипка ориентируется практически наощупь, по памяти найдя лампу среди разнообразных банок и колб, что пылятся на шкафах.   — Справа дверь в избу.   — А слева? — Том коситься на заколоченное поперек дверное полотно. Вбитые гвозди кое-где выкорчеваны, заметно, что недавно помещение вскрывали.   — Хлев, — быстро, словно бы надеясь отделаться, отмахивается Яннек, но тут же отсекается.   — Там… была лаборатория Ганса, в общем-то. После его смерти я… ты сам видишь. Вскрыл, когда понадобились записи.   — Ясно, — кивает омега. — Ты не против, если я взгляну?   — Разумеется. Мне все равно потребуется время.        Шипка поддевает доску, слегка тянет на себя, и та отходит со звучным треском. Томас осторожно переступает через порог (приходится пригнуть голову, чтобы не ударится лбом о низкий дверной косяк).  Пирит в лампе загорается сильнее, потрескивает и искрит. Шипке бы, конечно, следовало избавиться от записей Ганса — он же, в конце концов, комиссар города. Запретные знания, граничащие с ересью, нужно было сжечь или, по крайней мере, спрятать так, чтобы никто не сумел ничего разыскать, но… Хорошо, что Яннек этого не сделал.   Что бы сказали в семинарии, узнай, чем теперь занимается Томас?         Омега усмехается про себя. Из чемоданчика с препаратами он достает колбочки с пиритовой пылью, растирает между ладоней и заговаривает. Минеральная крошка рассыпается и поднимается вверх, загорается, словно тысячи крошечных звездочек. Голубоватый, мерцающий свет заполняет помещение. Здесь, в окружении множества книг и пергаментов, омега ощущает знакомый прилив энергии, как будто заново оказался в библиотеке Келлистора.    — Ты здесь справишься?   Голова альфы показывается за дверью. Он с любопытством наблюдает за тем, как Том направляет искрящуюся пыль под потолок.    — Ага, — коротко кивает омега.   Он ревностно осматривает стеллажи и шкафы, заваленные бумагами, довольный, что сам Шипка не вызвался помогать. Присутствие комиссара мешало бы ему, отвлекало, не позволяя с головой уйти в раздумья.    — Тебе не холодно? — Снова подает голос парень, и Том хмурится, не в силах совладать с нетерпением.    — Все в порядке. Я скажу, если мне что-то понадобится.   Яннек, наконец, уходит, но дверь оставляет открытой. Никогда прежде, наверное, альфа не доверял секреты своего учителя кому-то со стороны, а уж тем более церковнику. Действительно, самое непостижимое и сложное в этом мире — доверие.           Томас прикрывает глаза. Где-то здесь, он чувствует.   Где-то рядом лежат ответы, и ему всего лишь нужно протянуть руку.