Урожай тысяча пятьсот пятидесятого

В последние дни Шико часами просиживал перед зеркалом, благо в покоях короля их было столько, что хватило бы на будуары трех куртизанок. В былые времена он находил открывающееся ему зрелище всего лишь скучным, нынче же пришел к выводу, что куда больше подошло бы слово «удручающее». Высокие скулы, вытянутый подбородок, длинный нос, яркие глаза — и очень заметные мимические морщины, характерные для того, кто молниеносно и без ложной скромности виртуозно меняет роли, будто сумасшедший актер итальянского театра. Шико прекрасно владел и лицом, и всем своим длинным нескладным — и тоже очень приметным — телом, но его истинная личина не пробилась бы разве что сквозь маску из папье-маше. Или монашеский креп. Но оба варианта представлялись в равной степени неудобными и неуместными. — Шико, неужели ты озаботился своей внешностью? Генрих вошел практически бесшумно, словно осторожный, привыкший к звуку охотничьих рожков зверь. Или призрак. Он, некогда прославленный воин, умел передвигаться и так, хотя вряд ли теперь кто-то об этом помнил. Быть может, то была единственная способность, оставшаяся ему на память о былых победах. Вот только теперь она не казалась свидетельством ловкости или силы. — Почему бы и нет? Ты ведь забросил свои излюбленные вечерние развлечения. Твой куафер уже с полгода зря ест свой хлеб. Он обленился, будто кот в захваченном мышами трактире. Как и твоя охрана, кстати. Раньше они хотя бы пробивали алебардами пол при твоем появлении, а теперь даже на это не способны. Последнее обстоятельство Шико и в самом деле несколько тревожило, тем более что покои дворян сопровождения по соседству с опочивальней Генриха теперь стояли почти пустыми. Про покойных миньонов много что можно было сказать, но по крайней мере они умели держать в руках шпаги, и весьма недурно. — Ты преувеличиваешь, — вяло возразил Генрих. — А этот церемониальный стук все равно меня раздражал. А еще — они дарили королю улыбки и энергию. Изрядно бестолковую и временами саморазрушительную, но искристую, как вино Шампани. Вино урожая тысяча пятьсот пятидесятого. Говорят, то был очень хороший год. — Надо полагать, бряцанье оружия тоже действует тебе на нервы, — хмыкнул Шико. — Неужели ты полагаешь, будто читающий тебе по вечерам жития писака забьет любого злоумышленника до смерти? Хотя, если принять во внимание размеры этого фолианта… Генрих чуть улыбнулся. — У меня есть ты, Шико. А ты ловко управляешься не только со шпагой, но даже с ножнами. Тот усмехнулся в ответ. Неуклюжая шутка пришлась как нельзя кстати. Напомнив об одном существенном — увесистом — обстоятельстве. А еще — напомнив прежнего Генриха. — Да. Но я, видишь ли, уезжаю. — Шико помолчал несколько секунд и, так и не дождавшись реакции, уточнил: — В Бон. Навестить нашего доброго друга Горанфло. — О, — наконец выдавил Генрих. Но этим и ограничился. — Конечно, нынче ты, о христианнейший король, являешь миру образец милосердия, всепрощения и прочих добродетелей. — Шико добавил в голос побольше раздражения и обиды, и для этого даже не пришлось особо актерствовать. — Ты великодушно простил Гизов и, более того, как я слышал, облобызал Майенна. Вот уж воистину смелый поступок! Ведь ты мог задохнуться в таком обилии бархата. — Шико! — резко воскликнул Генрих. Между его бровей пролегла упрямая складка, и в глазах засветилось какое-то подобие огня. — Да я бы с удовольствием свернул ему шею, если бы мог. — Я и не сомневаюсь, сын мой. Вот только… — Шико взял театральную паузу и закончил: — Боюсь, это физически невозможно. У него же нет шеи. — Генрих хмыкнул, Шико же заставил себя ухмыльнуться и вернулся к своим планам: — В общем, если тебя в ближайший месяц снова посетит глас Божий, придется обойтись услугами чтеца. Правда, он такой ученый малый, наверняка найдет, о чем с подобным феноменом поговорить. Да еще и на латыни. Генрих с мечтательным, посветлевшим выражением лица склонил голову набок. Видимо, теперь эти воспоминания и ему казались забавными. Им ведь и в самом деле было что вспомнить. — Что ж, поезжай, если хочешь. И, если это доставит тебе удовольствие, я прикажу Крийону быть построже с его людьми. И когда ты вернешься… Генрих на мгновение запнулся, и Шико тут же вмешался — потому что это вполне ожидаемое «когда» вдруг застучало по ребрам болезненным эхо. — О, не сомневаюсь, что уже через несколько дней здесь соберется стая херувимчиков, напомаженных и разряженных, будто обезьяны из королевского зверинца. — Как же вы грубы, мэтр Шико! — предсказуемо огрызнулся Генрих. — Да-да, я знаю. Я ужасно неотесанное и приземленное существо. Тебе надо отдохнуть от меня, о утонченный король. — Шико хрипловато рассмеялся и добавил чуть серьезнее: — Просто, подбирая себе изысканное окружение, убедись, что хотя бы некоторые из них в состоянии поднять шпагу. — У меня достаточно охраны, — снова отмахнулся Генрих. — И я… — Он перевел взгляд на новенький гобелен, заказанный недавно у одного из лучших итальянских мастеров — в вечернем полумраке можно было рассмотреть лишь пронзительно-голубое небо и несколько особенно ярких бутонов на верхушках цветущих деревьев. — Я не хочу больше крови. — Сын мой, — Шико покачал головой и подошел ближе, словно тоже всматриваясь в изображение, — ты ведь такой набожный человек. Ты столько раз повторял, что твои друзья нынче в раю. Так возрадуйся, как и положено доброму христианину. — Он скорчил насмешливую физиономию. — Хотя я лично никогда не понимал, почему бумагомараки и прочие… гм, художники изображают это место таким зеленым. Больше подходит для овечек, а мы, хвала Создателю, не агнцы. Ну так прикажи снять этот гобелен и воспользуйся собственным воображением. — Какой же ты безбожник, Шико, — вздохнул Генрих. — Должно быть, ты меня развратил. Потому что, — он протянул руку в направлении одного из вытканных ангелов Эдема, — эта мысль меня мало утешает. — Все мы грешны, мой король, — неожиданно серьезно ответил Шико. — И здесь, на этой земле, расставания — все, что мы действительно знаем о рае. — Да, все мы грешны. И все мы эгоисты, — согласился Генрих со слабой улыбкой. — Вот и ты тоже меня оставляешь, — все-таки пожаловался он. — Ради рая земного. — Шико уследил за голосом, но вынужден был спрятать глаза. — По крайней мере, по уверению Горанфло, но этот превосходнейший священнослужитель разбирается в подобных материях. — Возвращайся скорее, — попросил Генрих. — И привези несколько бутылок вина урожая тысяча пятьсот пятидесятого. Если, конечно, сочтешь его достойным. Мы выпьем его у окна, — он мечтательно улыбнулся, — как раньше. А гобелен и правда надо снять. Пусть королевские ткачи изобразят нам Бон. — Он на мгновение замолчал, а потом, будто внезапно вспомнив о чем-то, добавил: — А мебельщики — поменяют обивку на твоем любимом кресле. Оно несколько истрепалось, не находишь? У Шико на языке вертелась шутка про цветочки и прочие розочки — в конце концов, он когда-то выбрал это кресло потому, что оно в покоях короля было единственным темным, — но он промолчал, не доверяя собственному голосу. Подхватил плащ, медленно обвел взглядом комнату — влетающий в приоткрытое окно легкий ветерок натягивал ткань возле слухового окна, которым пользовался для своей шутки Сен-Люк; неровный свет свечей обрисовывал контуры шахматных фигур, давно позабытых на своей доске; в одном из зеркал отражалась едва приметная щель, скрывающая тайную дверь, о существовании которой знали лишь король да его шут. Сквозняк взъерошил волосы у Шико на затылке. Приятное ощущение — одно из многих, не доступных покойникам. А прощенный и взбешенный Майенн его непременно прикончит, если ему позволить. Теперь он не успокоится, пока Шико не исчезнет с лица земли. У самой двери Шико на мгновение остановился. Обернулся. Генрих смотрел ему вслед, спокойно и безмятежно; на его губах играла едва заметная улыбка, а глаза застилало легкое, будто бы пьяное марево, — словно в своих мечтах он уже пробовал урожай тысяча пятьсот пятидесятого. — Да, — пробормотал Шико себе под нос, — расставания — все, что мы действительно знаем о рае. И все, что только может быть нужно от ада.

Конец