И были они Нареченными...

— А что у меня для тебя есть... — сказал Грозный, неслышно проходя к Федьке сзади. — А что у тебя для меня есть? — в тон ему поинтересовался Басманов, мотнул головой, от чего всколыхнулись мягкие кудри, и весело захохотал. Точеные брови Феди взлетели вверх, изогнулись. В тонком как фреска лице проскользнула насмешка. Ему и смешно, и приятно было сидеть вот так, обперевшись локтем на подлокотник тахты, и стрелять лукавыми искрами синих глаз, покорно и снисходительно-ласково ждать, когда очередной "царский подарок" попадет ему в руки. Грозный обвил Федьку со спины руками за пояс и протянул красивую коробочку, покрытую черным бархатом. — А ты взгляни сам — ухмыльнулся он, дразнящим движением поводя кистью руки, ожидая, когда Федька наиграется и примет подарок. Подобное между ними происходило не раз и не два, и напоминало уже своеобразное таинство. Федька сощурился и вновь весело захохотал, встряхивая целой копной черных кудрей. Его тонкие руки приняли коробочку с такой осторожностью и грацией, будто он был не дома, не восседал в одной футболке перед Грозным, а гнул какую-то эстетическую линию со сцены. Грозный смотрел несколько свысока на это истинное украшение отечественной сцены и едва сдерживал внезапное желание коснуться пушистых кудрей, зарыться в них пальцами. Не все-то делается, что в голову лезет. Понимать это надо. Федька с щелчком откинул крышку, склонил голову на бок, оглядывая массивное, но в какой-то мере изящное кольцо. Повертел так и сяк, изучая. — Зажигалка твоя тоже пришла, — заметил как бы между прочим Иоанн Васильевич. — На столе в кабинете лежит. На кой черт только тебе она всралась, а, сердце мое? Федя подпер щеку рукой, всё ещё задумчиво изучая подарок. — Красиво же, признай, — усмехнулся он наконец. — Авторская работа. Резьба. Блестит. — Ага, «блестит», — поморщился Грозный. — Кровные мои блестят в твоих ебанутых фантазиях... Выкинешь же. Два раза щелкнешь и выкинешь. — С чего ты это взял? — вскинул брови Басманов. — Наученный опытом, Феденька. У тебя естественный отбор гардероба так происходит. — Свято место пусто не бывает, — меланхолично передёрнул плечами "Феденька". — Вот скажи, тебе косаря так жалко? — Пятнадцати, — педантично хмыкнул Грозный. — Не хочешь купить что-то менее похожее на бесцельную трату денег? Раз уж взялся шиковать на чужие средства́? Последнее он сказал с кривой ухмылочкой, особенно выделяя слово «средства́». Но Федька и бровью не повел. Осторожно, двумя пальцами, вытащил литое, из белого золота, кольцо с вдавленным в корпус синим камнем, глубоко-озерного света, подобие, но четко выполненное подобие, насмешливых глаз его самого. И с удовольствием надел на палец, откинул руку, любуясь. — Не бухти, — хмыкнул он, кривя тонкие губы. — Мы же оба знаем, что ты не всерьез. Да что, неужели, тебе на меня потратиться жалко? Грозный сурово нахмурился. — Засранец ты, Федька, — покачал головой он. — Ахуевший от моих поблажек засранец. Смотри! Лопнет у меня терпение... И он погрозил длинным, белым как алебастровым пальцем. — Лопнет, говоришь? — улыбнулся Басманов, поднимая невинный взгляд на Иоанна Васильевича. — Терпение? Твое?... Так-так. Интересно. Он сложил пальцы домиком и вновь поглядел на Грозного, пытливо, задумчиво. — Конечно, — проговил он, минуту спустя. — А колечко-то, чай недешевое, Вань? Он снял предмет рассуждения с пальца, перевернул, поглядел. — Так, посмотрим-посмотрим... Авторская работа, золото семьсот пятидесятой пробы...и камешек... И обработка... Вань, а это что по-твоему? Не трата? Тогда за какие заслуги? Грозный вполне мог рассердиться на Федьку, и даже право имел, но вместо этого он громко захохотал. — А это за глаза красивые и губы нежные, — поэтично откликнулся он, крепко сжимая Федькины запястья и со смехом целуя. — Пользуйся, пока я добрый. И пока наглость твоя меня веселит. Басманов покачал головой и мягко отнял руки от губ Иоанна Васильевича. Хотел было сказать, да не стал. К чему будить прошлое? К чему поминать, что шутки такие угрозой порой оборачиваются? Жизнь, в которой кравчему царскому много чего позволялось, а приютом стала тюрьма монастырская, помнилась смутно; и тревожить ее было бы странно. Но знал, не мог ни сложить два плюс два — не мог ни понять: за несдержанность, за вспышки гнева позволяет Грозный Федьке то, чего не позволял никому никогда. А кольцо это... За грубость, за тычки под ребра, за унизительные комментарии, за пощечину в тусклых коридорах МХАТа. Шутливое, но, в целом, неискреннее брюзжание о потраченных на зажигалку "средства́х" и молча оплаченный счёт — за недельный игнор, за потребительское отношение к федькиному телу, за холод и отчуждение. Постоянный доступ к неограниченному количеству денег — просто за то, что подобные эпизоды существуют. Грозный если и сам не понимал, так нутром чуял, что Федька все понимает. И думает об этом прямо сейчас, рассеянно гоняя вверх-вниз по пальцу "царский подарок". И он хотел сказать прямо сейчас, в это туманное московское утро за панорамными окнами, сказать Федьке, пока они одни во всем мире и никто его секрет не узнает. Сказать... просто признать, что мудак. Признать, что в думах о стране, а теперь об искусстве отталкивает от себя Федьку, а с ним и собственное душевное равновесие. Признать, что ужасно привык и болит душой за эту меркантильную гадость — талантливую и красивую. Признать... Что от Федьки не откреститься и не очиститься. Просто признать. И облегчить душу. Но он, некогда царь богом венчанный, так и не научился признать за собой ошибки. И за них извиняться. А потому молчал, отстраненно любуясь пушистыми мягкими локонами; как будто в восхищении все его счастье. — Хуже бабы, Федь — зачем-то сказал он, спустя пару минут. Федька, до этого вдохновенно колдующий над баночками-тюбиками с уходовой косметикой, поднял глаза и смерил Грозного насмешливым взглядом. — Да? Вот значит как, — хмыкнул он, нарочно комкая лицо в обиженную гримасу. — Интересный ты, Вань. Как масочка для лица — так сразу «хуже бабы», а как до ебли дело доходит — так «какая у тебя кожа, Федюша» и «целовать бы тебя не перставая». А как ты думаешь, по волшебству что ли такой она будет? После грима? А! Вот то-то и оно, Вань. Молчи уж лучше, если не кумекаешь сам. И он обидно, издевательски захохотал. С Федькой было сложно и легко одновременно. Сложно в том плане, что хер пойди разберись в его настроениях: то ли обиделся, то ли злость затаил, то ли все шутит и изгаляется. Он не был ручным. И сколько не корми, не ласкай, сколько не приучай к рукам, все равно укусить горазд. Легко же в сучьей меркантильности, которая делала Федьку практически неуязвимым. Когда-то давно была у Грозного пассия, характером — ну точно Басманов. Но попробуй скажи при ней грубое слово — изойдется в истерике. А Феденька нет, его, что называется, хоть горшком обзови — брови соболиные, выточенные вскинет и хохочет безжалостно. Или тут же в ответ скажет что-то такое — только держись. Поневоле язык закусишь. Но как шесть совместных лет счёт отмотали и на седьмой круг пошли, Грозный наконец-то признал — хорошо ему с Феденькой. Ровно то, что и нужно. Единственное, что паскудный нрав осаживать может. Что реальную власть над Грозным имеет. И как бы не воротили носы федькины злопыхатели — сами они так не могли. В считанные часы узнали бы почем фунт лиха и почему Иоанна Васильевича все от уличной шпаны и до сильных мира сего называли не иначе как «Грозный». Ему даже смешно было слышать отголоски речей, мечтаний — как Федька с Олимпа кувырком полетит. И не потому, что знал как постигнет всех сплетников страшное разочарование, нет; а потому, как Федька с хохотом их передразнивал. Федьку-то он выделил, все позволил — все верно. Но Федька был единственным в своем роде. Незаменимым. И оба они понимали все это. — Вань, а, Вань, — звонко хмыкнул Басманов, отвлекая Грозного от размышлений. — Скажи, опять меня на свой жутко важный прием потащишь? Хвастаться? Поглядите все какую я себе цацу оттяпал, не чета вам всем! И вообще, шепчетесь, что староват Грозный, что к полтосу уже, а Грозный себе такого Ганимеда в личное пользование забрал, что хоть стой, хоть падай!.. Иоанн Васильевич медленно подтянулся к подушке и от души запустил ею в Басманова. — Молчал бы, ирод! — добродушно цыкнул он. — Знали бы твои воздыхатели, как ты мне, несчастному одинокому старику, мозг насилуешь и кровь пьешь по капле! Федька поморщился и медленно подошёл, мягкой, кошачьей походкой. — Это ты что ль одинокий старик, Вань? Грозный перехватил его руками за пояс и дёрнул к себе, заставляя сесть на колени. — Хочешь доказать обратное? — хитро прищурился он. — А на репетицию тебе не пора? Федька мотнул головой. — Пора, — игриво хмыкнул он. — А что, от себя гонишь? Накажешь за опоздание? Грозный ладонями убрал с федькиного лица досадливо разметавшиеся пряди. Обхватил его голову руками, заставляя глядеть на себя. — А может и накажу, — хмыкнул он. — Что это ты, лучше других что ли? Говорить начнут... Кого-то, значит, Грозный из театра вон гонит, кого-то — штрафует, а Федька непуганный ходит. Что за двойные стандарты, а? Разве хорошо так, Федюш? Темно-синие, томные, подернутые поволокой глаза Федьки в обрамлении длинных ресниц были так близко, что невольно мутилось сознание. — Может, ты подумаешь и не будешь рубить сгоряча? — приглушённо мурликнул Басманов, обвивая руками шею Иоанна Васильевича. Грозный хитро прищурился. — Ну-ну, — сказал он. — Давай, попытайся. Что такого ты сделаешь, чтобы я закрыл глаза на твою вопиющую наглость? Ресницы Федьки щекотали Иоанну лицо. — Я сделаю так, — томно мурлыкнул Басманов. — Сгодится? И он прильнул влажными, ласковыми губами к губам Грозного. Тот с жаром ответил на поцелуй, перехватил инициативу и беспардонно ворвался в чужой рот, полностью подчиняя, переключая внимание на себя. Какое-то время они с жаром целовались, терзая губы друг друга. А затем Грозный чуть отстранился, разгоряченный и возбуждённый, переполненный животной, пылающей страстью. С утробным рыком вновь набросился он на Федьку, терзая его поцелуями-укусами, то возвращаясь к губам, то вновь отстраняясь и переключая внимание на лицо, особенно выделяя скулы и подбородок, спускаясь по шее к плечам. Тяжёлое дыхание и глухие, сдавленные вздохи заполнили все пространство комнаты. Федька тихо, сладко постанывал, настолько манящий и ласковый, что им было не напитаться, не насытиться; он пьянил сильнее дорогого вина, кружил голову и путал разум сильнее любого наркотика. Федьки было мало, мучительно, страшно мало: не надышаться, не натрогаться. Руки Грозного сильно и грубо, но несомненно лаская, прошлись по плечам, легли на узкие бедра, сдавили и пошли блуждать, сжимая, поглаживая и трогая, трогая, трогая... — Думаю, я закрою глаза на твое опоздание — хрипло выдохнул он и набросился на Федьку с удвоенной силой. Басманов захохотал, задыхаясь и всхлипывая. — Вот же ж пристал! — лукаво выдохнул он и тут же вынужден был замолчать, настойчиво заткнутый очередным поцелуем. ... Здание МХАТа торжественно проплыло мимо и скрылось в полумраке осеннего вечера. — Правда я хорош? — задумчиво спросил Басманов, глядя на свое расплывчатое отражение в автомобильном стекле. — Хорош — спокойно отозвался Грозный. — Лучше всех, — вновь хмыкнул Федька, наматывая на пальцы рассыпчатый локон. — Погибель всех высокомерных богачей, Ваня. И твоя, и чужая погибель. Мимо проплыл тускло-рыжий, как сгусток восточного пламени, фонарь, прыгнул влево и тоже исчез, растворился, отстал до невозможного скоро. Только мазнул раздвоенным язычком по черным кудрям и точеным ладоням Басманова. — Не-ет, только моя, — горячо шепнул Грозный, подтягиваясь, сильно и недвусмысленно оглаживая Федькины колени. — Моя погибель. И мне лишь покорна бывает. — То-то и оно, что только «бывает», — засмеялся Басманов, кривляясь. — И то-то оно, что погибель. Все, Вань, уймись, рубашку ещё изомнешь. Ну же!... Грозный покачал головой и отстранился. — Веревки ты из меня, Федечка, вьешь, — недовольно, но с нечаянной лаской проговорил он. — Бессовестный!... Басманов наклонился, по-кошачьи выгнулся в спине и щекотно засмеялся на ухо. — Но ведь любишь же, любишь, да? — А ты как считаешь? За тонированным стеклом мелькнула кофейня — уютная, маленькая, но кричаще-помпезная. На виду, все-таки, и глаз мозолит. А значит, будьте добры — платите за дорогую обёртку. Ну или как у них там это работает? — Давай уедем зимой? — предложил вдруг Федька, устало поводя плечами. — Вообще, из Москвы... Да хоть под Сочи, на море... Или на дачу к тебе. А может, вообще ну ее, Россию?... — Нет, — покачал головой Грозный. — И не проси. Из России я не уеду. Во всяком случае, до премьеры. — А после? — А вот после и разговаривать будем. Они помолчали, думая каждый о своем. — Я хочу кофе — протянул капризно Басманов. Грозный кивнул головой. — И чего-нибудь... По настроению. Грозный снова кивнул. Федька откинулся на кожаную спинку сиденья и упер взгляд в потолок. — И вообще, пожрать бы чего: с утра не евши! — продолжал рассуждать он. — Вань, надо бы пожрать заказать чего, как приедем домой. А то отощаем ведь... На пару. Губы Грозного тронула полуулыбка, переросшая в высокий, несолидный смешок. — Тебе, Федька, только пожрать бы! — деланно возмутился он. Глаза Басманова, направленные прямо в душу Иоанну Васильевичу, были настолько невинными, что аж оторопь брала. И невольно возникало желание откинуть со лба эти завитые локоны, поцеловать лукавые брови, живые глаза... Целовать. Федьку хочется во всех смыслах, хочется полно и ёмко. В этом сила его дьявольского обаяния. — Любовь приходит и уходит, Ванюш, — сладко осклабился он. — А кушать хочется всегда, сам понимаешь... Грозный протянул руку и погладил нежный, полудевичий подбородок. Провел пальцами по щеке, просто чтобы ощущать. Трогать. — Мне надо с тобой поговорить, — сказал он, спустя минуту раздумий. — Давай серьезно? — Давай серьезно — пожал плечами Басманов, не отстраняясь от ласкающих пальцев. Грозный хмыкнул, глядя на него сверху вниз; глаза, частично скрытые тяжёлыми веками, алчно пылали. — Короче говоря, недавно разбился в аварии один человек... Федя! Басманов склонился ниже и прижался щекой к коленям Грозного. — Вот только посмей сказать, что тебе не нравится — Федька повернул голову и усмехнулся призывно-лукаво. Но Иоанн Васильевич, видимо, действительно хотел серьезности и внимания, так как он поднял Федьку за плечи и принудил сесть ровно. — Выключи режим бесстыжей шалавы, — поморщился он. — И включи внимательность. Я хочу получить от тебя помощь. Федька передернул плечами и в мгновение посерьёзнел. — Один человек, — повторил он равнодушно. — Разбился. Ага. Я слушал тебя, видишь? — Вижу, — хмыкнул Грозный и выбил пальцами несколько нервную дробь. — И у нее остались двое детей. И один... Федька насмешливо вздернул бровь. —... Один из них ещё школьник. И я не хочу, чтобы мой сын рос непонятно где, с чужими людьми. — Старший тоже твой? — холодно спросил Федька. — Он уже взрослый. — А, ну да, — хмыкнул Басманов. — Взрослый тебе нахуй не нужен... Я прикольней: меня трахать можно. — Федька! — прикрикнул Грозный. — Что Федька? — вскинулся Басманов, моментально скидывая желанную холодность. — Что, Ваня, что?! Я ведь прав. Думаешь, я поверю, что ты такой дохуя любящий и хороший отец, м? Скажи, вот твой сын вообще в курсе как ты выглядишь? Или ты его берешь как забавного зверька, чтобы он был тебе вечно обязан и совершенно задавлен задачей подружиться с "мачехой", которая на деле — стервозный пацан? И да, я в няньки тебе не нанимался. Только посмей меня укорить, что я ребенком не занимаюсь. Окей, веди кого хочешь, но ты КОНКРЕТНО ТАК АХУЕЛ. Это во-первых. И дитё это ТВОЕ, Вань. Ты батя — тебе и заботиться. Это во-вторых. Он откинулся назад, жадно втянул носом ледянистый воздух; белые крылья ноздрей трепетали от гнева. — Короче, я тебя предупредил — абсолютно ровно и тихо докончил Басманов. Грозный хотел было рассердиться, но передумал. Ну его нафиг, Федьку и его капризы. Успеется ещё отношения выяснить. Времени — вагон и телега. — Короче, ты понял, — в тон своему Нареченному откинулся он. — Мы едем сейчас за моим сыном. У меня... кхм, дела к этой семейке, поэтому ты просто возьмёшь ребенка и уедешь домой. — В каком месте тезис «в няньки не нанимался» тебе не ясен? Машину тряхнуло на повороте и Федька ткнулся носом в стекло. — Я не буду ничего комментировать, ага? — насмешливо хмыкнул Грозный. ...Честно говоря, процедура была не настолько и страшной. Грозный, так тот вообще, поглядел на Федьку через плечо и бросил что-то из серии: «Ой хорош... О тебе что не скажи — только ярче вспыхнешь!» И Федька приготовился сиять, ужасать сердца благоверных и бить наповал своим великолепным бесстыдством. Как он ещё не влетает с ноги, гордо заявляя о своих многочисленных прегрешениях во имя эффекта — загадка. — Вань, — только и спросил он, когда Грозный уже взялся за железную ручку подъездной двери. — Кого ты выберешь, если придется: сына или любовника? Грозный замер на мгновение, но потом дёрнул дверь на себя и вошёл. — Зачем тебе? Федя пожал плечами и тоже вступил в холодную, влажную затхлость пыльных стен и расколотых плиток. Ему сразу же стало тяжело и неприятно дышать, он глотнул пыльного воздуха ртом и закашлялся. — Ты же понимаешь, что ты и мой сын — это две разные вещи? И стоять вы рядом не будете? — Конечно, — хмыкнул Басманов. — Одно дело — сыночек родной, кровинушка, хоть и заброшенная состоятельным батей. А другое — красивая пассия, которую можно трахать и задаривать дорогими вещами. Но именно пассия. Как и многие. Грозный даже обернулся. — Как и многие? Он попытался найти в тонком личике Федьки следы обжигающей ревности. Но не нашел. Светло-голубые глаза Басманова были холодными и безмятежными, а от всего облика веяло таким спокойным величием, что аж дух перехватывало. И, признаться, Иоанн Васильевич ни к селу, ни к городу, а в контексте ситуации — пошло и низко — подумал о том, как красив Федька в золотистом свете торшера, в складках жемчужно-белых простыней, и когда влажные кудри распадаются буйным абрисом... И усилием воли подавил в себе подобную мысль. В квартире, точнее, пока ещё в узком, темном как склеп коридоре, толкались люди. Когда дверь открыли и свет с площадки на мгновения выхватил кусок коридора, оказалось, что людей очень много, крючки держатся на честном слове, а вещи навалены беспорядочными кучами. А потом Грозный и его спутник переступили порог и дверь снова захлопнулась. Тьма бросилась и накрыла своими шелками все, до чего только могла дотянуться. — М-да — щекотно прозвучал в тишине красивый, юный голос. И зашуршала одежда. Грозный на ощупь помог Федьке избавиться от пальто, всё ещё ощущая себя гостем в ином, сюрреалестично-безумном клочке мира: где жарко, темно, злобные шепотки ползут по стенам, от вещей шагнуть некуда, а кроме Федьки не единой души рядом; по крайней мере, Федька единственный, кто разрушает эту гнетущую темноту серебряными змеями серёг, которые качаются у него в ушах, темнеют синими вставками камней... Федька и его серьги — вдруг стали для Грозного вроде маяка, который даёт возможность оставаться собой. Ну надо же! Вроде взрослый мужик, столько дерьма а жизни разгреб, а туда же... И забилась жилкой дурная память о боярских заговорах, о царице Анастасии Романовне, о вязкой ненависти и отравившем царскую душу страхе... И все это так безумно похоже на эту квартиру в хитросплетенье улиц Москвы, на этот черный коридор и злой, обжигающий шопот. Аж дрожь пронимает. — Ваня, давай-ка живей, — цинично и деланно громко хмыкнул Басманов, чудно прорезая вязкую тьму. — Что встал истуканом? Туда-сюда, зашли, дитё взяли, спасибо, до свидания, на выход. Я жрать хочу, если ты уже позабыл. Шепот становился лишь злее, однако теперь он нацелился на это бесстыжее и порочное, с болтающимися серьгами в ушах. И Грозного отпустило. Он понял — Федька не просто так, из циничной желчи, это сказал. Он ПОЧУВСТВОВАЛ. Он сказал то, что было Грозному нужно. — Вань! Иоанн Васильевич хмыкнул, сбрасывая с себя дурман полутьмы и жалящей одури. И в этот момент мягкие Федькины губы прижались к его, а серьги зазвенел так близко, так знакомо. И даже запах духов показался дороже и слаще. Именно поэтому в комнату они вступили вдвоем — обруганные на все лады, но спокойные до невозможного. Смотрелись они странно. Атмосфера заброшенности, нарочной, деланной бедности (именно деланной, это было не то что замтено — это резало глаз) и какой-то разбухшей, показательной скорби будто расступилась перед ними. Просто эффект от этих двоих был особо велик. Идеальный, царственный Иоанн Васильевич Грозный — как с обложки журнала, канонный образ успешного, богатого и делового. Короче говоря, властитель нашего века. Предмет восхищений и завести. Принимаются по одному. А Федька... Федька при нем. Неисчерпаемый источник обсуждений и завистливой ругани. Но при этом, настолько холодный и порочно раскрепощенный, настолько блистательный в своей холеной роскошности, так хорошо выглядящий в брендовых тряпках — что даже язык не поворачивался назвать его блядью. Слишком мелко и плоско для подобной фигуры. — О-ла-ла! — звонко хмыкнул Басманов, встряхнув головой, да так, что снова качнулись серьги и черные кудри разметались по плечам. — Мир вашему дому, добрые люди. Он в мгновение ока окинул пристальным взглядом всю комнату, оценил ситуацию и явственно ощутил — его уже достаточно ненавидят. Отлично. Грозный меж тем обратился к какой-то старухе, старой воронихе — особенно похожей в этих отвратительных слоях черной одежды. Та отвечала неохотно, презрительно и сквозь зубы — но в открытую гнать Грозного вон побоялась. Не той масти пташка. Но скучающе-блесткий Басманов попался ей на глаза так удачно и раздражающе-невовремя, что она попросту не сдержалась; весь накопленный гнев обратился к порочному юнцу — обрушился на его кудрявую голову. — А его ты зачем привел, отец? — зло спросила она у Грозного скрипучим, старческим голосом. — Мог бы хоть за сыном придти как положено, хоть вид сделать, что сирота горемычный тебе дорог и нужен. Федька широко улыбнулся и его понесло. Во всю ширину театрального дара. — Извините великодушно, — нараспев произнес он, ломаясь перед старухой. — Но в чем я-то повинен? В том, что хорош? В том, что лучше любой девочки с "супружеским долгом" справляюсь? В том, что на моей роже написано: «Ванечка, сладость моя, нахуя тебе этот ребенок»? Как и предполагалось, за этой фразой прозвучала короткая пауза, а затем грянул шквал эмоций. Кто-то вскочил, опрокинув при этом стул; кто-то сдавленно охнул, кто-то стукнул рукой по столу, кто-то заговорил, а кто-то просто прорвался ужасающей грудой ругательств. Старуха же просто задохнулась от подобного хамства. И посреди этого праздника жизни один только Федька Басманов стоял прямой и ровный, насмешливо улыбаясь. Довольный эффектом. — Помолчал бы, развратник!... А ты, отец, тоже хорош: стыдно должно быть! К ребенку своего ЛЮБОВНИКА приводить. Возможно, от шока просто слов других не нашлось. А Федька вспомнил Онуфриевну — няньку царя своего возлюбленного. А ещё, заодно уж, боярыню Старицкую. И от этого ему вдруг стало сложно терпеть — он захохотал во всю силу своего голоса, мелодично и звонко, кристально. И этот смех затмил, казалось, сильнее всего остальные федькины пороки. — Уймись!... — шикнули на Федьку сразу несколько голосов. — Уймись, бога побойся!... И что-то там про федькин разврат, несчастную покойницу и ее душу (сорока дней ещё не прошло!) и бедное дитятко, которому без матери сиротство при таком-то отце хлебнуть придется... Ну и про Федьку опять. Видали, что называется, "мачеху". Басманов насмешливо улыбался, покачиваясь из стороны в сторону, с носка на пятку. Ждал, когда Грозный ему на сына укажет и разрешит уехать домой и хоть немного расслабиться. После напряжённого дня все тело гудело. И тянуло туда, домой: полежать, переодеться, принять ванну с солями, помыть голову, а то кудри свалялись от пыли... И для вида пообижаться на Грозного. Стоять на виду как боярышня на смотринах ему уже надоело. Да и "сиротинушки" что-то было не видно. Некстати. Грозному не меньше федькиного хотелось оказаться подальше, но дела не пускали. Как не крути, а обещал он покойнице в подобном случае обеспечить детей и уберечь от приюта... Или что там ещё могло быть судьбой уготована? И потому он молча позволял Басманову вот так причудливо выплескивать раздражение, а сам не чаял сбагрить обоих: и сына, и полюбовника куда подальше. Чтобы пообщаться на своем языке... Без лишних ушей. Злости в нем тоже накопилось достаточно. — Позовите сына, — наконец произнес он тяжёлым, повелительным голосом. — Федь, будь добр...ну, ты понял меня. Басманов удивлённо отметил, как дернулось при этом старушечье злое лицо, но, впрочем, его это не волновало. — Мудак ты, — хмыкнул он, скрестив руки на груди. — Берегись, Ваа-аня... Ладно, хорошо, хуй с тобой и твоими фантазиями: давай сюда пиздюка. У меня спину ломит, я заебался. И в федькином монологе наглядно было продемонстрировано, как иногда культура прогибается под усталость. Что тоже бывает. И снова по кругу: оскорбления, возмущенные выкрики, просьба заткнуться и прочее, прочее, прочее... У Федьки Басманова плыло перед глазами от этого всего происходящего, и он уже не чаял как убраться в тишину элитных комнат, запереть где-нибудь навязанного жизнью ребенка и отдохнуть. Он рассудил, что мальчишке-подростку достаточно предложить поесть, закрыться где-нибудь одному и спокойно посмотреть телек без раздражающего «фу, глупость показывают», «сядь за уроки», «выключи, не по возрасту» и ребенок не станет мешать. Да и кто ему Федька, чтобы искать с ним общения? Верно, никто. Ребенка всё-таки, хоть и не без сожаления, привели. Это был худенький мальчик, бледный, но нехорошо, болезненно бледный, с синими тенями под большущими, равнодушными глазами. Он был похож на своего отца — те же резкие, сухие черты, вразлет, суровые брови, но всё-таки, какая-то болезненная беспомощность лишала это лицо царственности. На мальчишке, кстати, по виду ему было лет десять-одиннвдцать, был объемный, отвратительный свитер — бабушачий, грубой вязки. За такое нормального пацана давно бы побили. Вполне возможно, что мальчишку частенько били. Федька бы сам его побил в другой ситуации. Федьке вручили неказистый чемоданчик с вещами, который последний принял с брезгливостью; едва не предложил выкинуть тут же. Сдержался. Почему-то ему стало жаль больное дитё, которое испуганно и потерянно глядело на людей, нелепое, рабски преданное равнодушной толпе родственников. Ему стало противно от подобных мыслей. Но вместе с тем к горлу подкатила невнятная злоба — эти люди, все ЭТИ люди сделали из сына самого Иоанна Васильевича Грозного какое-то чучело. Перестрелял бы всех разом. Федька плюнул и безжалостно задавил в себе эти мысли. Это, в конце концов, не его собственный сын, чтобы о чем-то там волноваться... Но надо бы сказать Грозному, чтобы одел ребенка прилично. А то стоять рядом противно. — И как зовут это чудо твое? — хмыкнул Басманов, скрещивая руки на груди и насмешливо скользя взглядом по неказистый фигурке. Грозный точно так же насмешливо хмыкнул. — Федя он. Запомнишь-то сразу? Басманов тряхнул волною темных кудрей. — Разумеется, Вань. Ра-зу-ме-ет-ся! Давай, не задерживайся. Иначе спать будешь у себя в кабинете. И Федька одной рукой взялся за ручку чемодана, другой послал воздушный поцелуй своему Нареченному. — Ну, двигай — хмыкнул он, несильно толкая ребенка в спину. Тот пугливо обернулся (слишком пугливо для своего возраста, не слабоумный ли? — подумалось Федьке) и засеменил за Басмановым. — Вань, ты пидор! Муда-аак! И дверь с грохотом захлопнулась. ... — Прекрати болтать ногами, меня это бесит! Феденька, который Иванович, послушно поджался. — Прости — пискнул он. Басманов раздражённо цыкнул и возвел глаза в потолок. — Пяти минут не прошло, а ты меня уже заебал. Я тебе мать? Нет. Вот и сиди тихо. Мальчик выглядел настолько пришибленным, что до него вряд ли доходил смысл обидных, басмановских реплик. Он был занят: распускал рукав свитера и с интересом жевал длинную нитку. Ночная Москва плавно летела за тонированными окнами. А Федьку Басманова тянуло блевать. — Ты такой странный — сказал Феденька, спустя пару минут. Басманов перевел на него насмешливый взгляд и вскинул точеную бровь. — Кто бы говорил, а. Прекрати эти слюнявости. Фу! Феденька пристыженно спрятал нитку и забился в угол сиденья. Маленький и пугливый, он терялся на фоне этой дороговизны так сильно, как выделялся Басманов. Будто нарочно, они, двое тёзок были отличны друг от друга как земля с небом. Грозный ещё успеет оценить юмор судьбы и беззлобно над этим поржать. Но это не сейчас. Позже. — Скажи, — сказал вдруг мальчик, поднимая на Федьку свои большие, как у битой собаки, глаза. — А ты правда?... Федька брезгливо поморщился, но жестом дал знать, что слушает. — Ты правда это... — мелкий склонился и горячо выдохнул с тем стыдливым, но зарождающимся интересом, присущим только детям на подступах к пубертату. — Ну... У тебя это... Ты ЭТИМ занимаешься с отцом? — Чем? — невинно поинтересовался Басманов, едва сдерживая рвущийся наружу хохот. Ему то ли просто было забавно слушать нескладную, детскую речь, то ли хотелось помучить мальчишку, выдавливая из него названия чего-то "постыдного". Феденька помялся, шлепая губенками. — Сексом!! — выдал он так восторженно-звонко, что Федька не выдержал, захохотал. — Обязательно, — хмыкнул он, внимательно следя за выражением детского личика. — Каждый день. А что такое? — Фу! — искренне возмутился мальчик. Басманов опустил подбородок на руки и пристально взглянул на Феденьку. — Слушай, а что если я твоему бате скажу, что ты у меня тут спрашиваешь? — Не надо! Мальчик весь спал с лица. Федька захохотал и погрозил пальцем напуганному ребенку. — Не боись, я могила, — хмыкнул он, отсмеявшись. — Но, смотри, малой, твой батя терпеть не может, когда ему в жизнь суют любопытный нос. И все, что происходит между ним и мной — не твоего ума дело. Усёк? ... Если Феденька что и усек в тот злополучный день, так это что с отцовским "сожителем" стоит держать ухо в остро. Басманов его потряс с первых секунд общения. Насколько закомплексованным и невыразительным был сам Феденька, настолько раскрепощен м ярок был его тезка. Он горел как свеча, как сгусток ледянистого пламени, выжигая этим чужие сердца. Когда мальчик его впервые увидел, в той темной комнате, посмевшего разозлить страшную Бабушку и упивающегося этим... Признаться, он был в таком шоке, что с трудом мог объяснить свои чувства. Он был ослеплен и оглушен событиями, коими переполнилась его бедная жизнь. Смерть матери, абсолютный разрыв с братом, тирания в холодном, темном доме-тюрьме, неизвестный, страшный отец, который по словам близких "покупал его как собачку, чтобы в случае чего выкинуть вон". Отец, который ещё и какой-то неправильный, гнилой человек. Отец... который вроде бы живёт с мужчиной как с женой. И это ужасно, ужасно, ужасно!... В детском мозгу не находилось ответа почему это именно «ужасно». Феденька наивно решил, что отец просто всё ещё любит маму, да так, что не может быть с другой женщиной. Но ведь всем надо ощущать любовь и заботу, да?... Вот отец и выбрал Басманова. После встречи он слегка озадачился. Федька не воспроизводил впечатление человека, способного быть заботливым и удобным. Более того, он сам, казалось, подпитывался любовью отца. Федор Алексеевич — так звали отцовского "сожителя" (Феденька решил, что раз его тезка взрослый, то называть его надо по имени-отчеству) — оказался на редкость самодостаточным. Феденька слышал, что он пидор и шваль... Но не мог это связать воедино. Басманова в его глазах принижали как могли, осыпая оскорблениями и разглагольствуя, что этот бесстыжий мальчик косит под девочку, занимается всякими мерзостями вместо того, чтобы стать наконец мужиком и завести семью. То, что семья Басманову не всралась было понятно с единого полувзгляда. Но Федор Алексеевич... Не выглядел девочкой. Да, у него были длинные волосы, но ведь древние воины, викинги, рыцари и пираты тоже отпускали волосы. И разве кто-то обвинял их в отсутствии "мужественности"? Феденька не сомневался: Басманов относится к той же породе. Этот не то что ответит обидчику, этот вломит так, что болеть долго будет. И уже не вспомнишь, что у вломившего кудри до плеч и серьги в ушах. Не до того будет. Он выглядел так, что невольно хотелось сказать «очень красивый». Просто так. Констатация факта. Не более. Возможно, он был чертовой совокупностью всего, что хотел бы иметь в себе Феденька. Красивый (наверняка, не только отцу, но и девушкам нравился!). Хитрый. Язвительный. Уверенный в себе. Феденька пришел к выводу, что приди он в класс ВОТ ТАКИМ, над ним бы не стали смеяться; А одноклассницы, возможно, не дразнились бы так часто. И давали списать. И...много чего ещё. Но помимо этого, с Федором Алексеевичем было страшно. Он говорил резко и цинично, обдавал холодом, сыпал насмешками, да и вообще — всем своим видом показывал как ему омерзительны дети. Да, возможно отцу нравился этот красивый, язвительный юноша, но Феденька сразу же понял — самоуверенный тезка принял его появление без энтузиазма. И миндальничать особо не станет. Хотя, вряд ли он был хуже деспотши Бабушки... Занятый этими размышлениями, мальчик не заметил, как машина затормозила. Он продолжал сидеть, уткнувшись носом в ледяное стекло и даже не замечая происходящего. — Я так понимаю, ты сегодня в машине ночуешь? Феденька вздернул голову и удивленно-испуганно поглядел на Басманова, который уже, оказывается, вышел и теперь говорил пригнувшись к проёму. — А...П-почему?!.. — Марш на выход! Мальчик повиновался. На входе им встретился длинный, надутый дядька — консьерж — который тут же предложил Федьке помочь дотащить чемодан. А тот и не возражал. — Как твое имя, мальчик? — холодно и как-то высокомерно спросил консьерж, оказавшийся в лифте рядом с ребенком. — Ишь, зашуганный. Видимо, ему не особо нравился этот закомплексованный ребенок, а наличие рядом Басманова погоды не делало. Ну, мало ли? ...А важности в мальчишке — ноль, даже спрашивать не за чем. Феденька же, занятый осторожным глазением по сторонам, даже не сразу понял, что обращались к нему. Его куда сильнее восхищала это роскошная, непривычная и поражающая неискушенный ум обстановка: личные подъезды, мраморная отделка на стенах и полу, насупленный и важный консьерж, панорамные лифты, отделанные стеклом и металлом, и соседние здания, похожие на порождения «Звездных войн». Феденька и за челюстью едва мог уследить, какие уж тут разговоры. — Я...й-ааяя... А я Федя, — только и выдавил он, с трудом отрывая лихорадочно сверкающие глазенки от сияющих, неоновых свечек. — Приятно познакомиться. Он постарался быть вежливым. Басманов насмешливо цыкнул. — Погляди на него — друг молодежи, — протянул он красивым, принебрежительным голосом. — Что к парню лезешь? Федя он, Иоанна Васильевича сын. Домой едет. Ещё вопросы? Феденька испуганно и восхищённо поглядел на Басманова. Его точеная, черная фигура, гордая и хлесткая, казалась ему символом чего-то божественного. Мальчик смущённо приблизился к нему и осторожно потянул за рукав пальто, привлекая внимания. Басманов перевел на него взгляд, наглядно выражающий состояние «я заебался». — Ну, чего тебе? — Федор Алексеевич, а почему с ним нельзя разговаривать? Басманов вопросительно вскинул брови. Мальчик потупился. — Ну, — неуверенно начал он, всё ещё сжимая рукав чужого пальто и, одновременно, боязливо оборачиваясь в сторону консьержа. — Ты так сказал, что мне показалось... Надутый консьерж ему сразу не понравился. — Значит так. Басманов опустил руку на тонкое плечико ребенка, а другой чуть вздернул вверх подбородок; Феденька неуверенно заморгал, отчаянно засмущался, но как-то доверчиво и легко поглядел в склоненное к нему лицо. Бархатные, синие глаза показались ему вдруг ужасно красивыми. Роскошная черная прядь упала Федьке на лоб, но тот убрал ее взмахом руки. Феденька глядел как с мелодичным звоном качается серьга в мочке чужого уха и растерянно сжимал рукава своего дурацкого свитера. — Значит так, — продолжил Басманов начатую мысль. — Послушай меня. Ты, Федя, сын Грозного, понимаешь? Признанный, законный сын и, как я понимаю, наследник. Понял? — Понял, — покорно отозвался ребенок, закусывая губу. — А... что это значит? Федька хлопнул себя ладонью по лицу и заливисто расхохотался. — Святая невинность! — воскликнул он, с трудом перебрасывая смех. — Он спрашивает, что это значит... Ты сын долбанного царя, Федя. Последняя фраза была сказана серьезно и строго. И это слегка встревожило мальчика. — Прям царя? — уточнил он. Федор Алексеевич замялся. Лицо у него стало странным. — А это как посмотреть, — ответил он наконец. — Но не важно... Не важно! Главное, что есть ты, есть небольшая группка равных тебе, а есть — обслуга. Ага? — Ага...— растерянно пробормотал мальчик. Ему было стыдно сознаваться, что он так ничего и не понял. Дверцы лифта раскрылись с мелодичным звуком и Басманов шагнул в, освещенный приятным для глаз свету, роскошно обставленный коридор. ...Строго говоря, Феденька мало что помнил. Все смешалось в его голове, кружилось и плыло перед взглядом; ему было страшно. И потому, он просто молчаливо семенил за Басмановым вдоль по этому шикарному коридору, который буквально давил на него своими мраморными стенами. Федька, будто чувствуя его настроение, вдруг обернулся и снисходительно-насмешливо, обидно насмешливо произнес: — Ты только это, не описайся сейчас от восторга. И не пугайся, о'кей? Мальчик насупился, но едва-едва понял к чему была эта фраза. ... Пока Федор Алексеевич не распахнул перед его носом тяжёлую дверь, приглашая не занимать проход. И тут у мальчишки отвалилась с грохотом челюсть. Было от чего. Перед ним, широкий и просто гигантский, кажется, сколько хватало глаз, вырастал коридор и бодро тянулся вперёд. Стены были отделаны каким-то красивым материалом темно-янтарного цвета — вроде и дерево, а вроде и металлическим блеском играет. Коридор заканчивался каплевидной залой, в которую вели створчатые двери; Феденька не был точно уверен в природе каплевидного помещения (позже он, по правде сказать, выяснил, что никакая это не зала), но предположить что-то другое он просто не смог. Фантазии не хватило. Далее, если чуть скосить глаза или же повернуть голову, можно было увидеть две высокие лестницы. Одна винтовая, выполненная из стекла и металла, с футуристическими вставками черного дерева, она упиралась в какую-то дверцу и было сложно понять куда открывала дорогу. Вторая была массивной, из мрамора и вела просто на второй этаж. Феденька задрал голову, но тоже почти ничего не увидел. Для этого пришлось бы подняться наверх. Он так засмотрелся, пораженный изысканным блеском настоящей, блистающей роскоши, что испуганно пискнул, когда Басманов вновь толкнул его в спину. — Ну что ты все трусишь, а? — раздражённо скривился Федор Алексеевич. — Пошли, заяц.... Наследничек, блядь. Мне на голову. И он легко, будто обычную сумочку, втащил ободранный чемодан ребенка на второй этаж; тот, который начинался за винтовой лестницей. — Комнат тут много, — вещал феденькин тезка, глядя неизменно вперёд. — Я те больше скажу — дохуя их тут. Правда. Ваня, прости Господи, хорошо если раз в год их обходит... Я, вот например, половины комнат не знаю... Он усмехнулся. —... Но я это к чему, заваливайся в любую и живи себе на здоровье. Твой батя против не будет. Сиди там и делай что нравится. Можешь заказать пожрать что-нибудь, все будет оплачено. Можешь смотреть телек сколько влезет — он у тебя в комнате. Можешь лечь спать. — Правда что ли?! — вытаращился на Басманова Феденька. — И что... Федор Алексеевич вздернул красивую руку. — Есть одно правило. Но обязательное. Не мешай, Федь. Вот сидишь у себя ты комнате, и сиди. Если тебе позовут — можешь придти. Если твой отец захочет тебя видеть, он даст знать. А так, в доме помимо тебя занятые работой и друг другом люди... Не порть, короче, настроение. Усек? Феденька быстро кивнул. ........Басманов бросил его на пороге комнаты и умелся самым бессовестным образом. Да Феденька, по правде сказать, этому не расстроился. Федора Алексеевича он немного побаивался, хоть и смотрел глазами полными обожания. Ну и конечно, телевизор с едой затмил мигом все остальное. Точнее, один телевизор и неограниченный разброс по каналам. Феденька оторвался лишь однажды — когда еду принесли. Случилось это уже совсем поздно, к ночи ближе. Он не заморачивался с этой проблемой. За дверью оказался важный до ужаса мальчишка — племянник консьержа. Но это Феденька узнал уже позже. — Тут это, — сказал племянник, удивлённо глядя на открывшего ему мальчика. — Еду привезли... Меня послали...отдать... Феденька ловко забрал у него пакет с фастфудом, столь нелепо смотрящийся в роскоши отцовских апартаментов. — Спасибо, — тихо и упрямо произнес он, закрывая дверь. — До свидания. Но к себе не пошел. Постоял минуты четыре, вздохнул и зачем-то направился вглубь коридора, к дверям в каплевидную залу. Створки были закрыты неплотно. Феденька подтянулся и сунул свой любопытный нос в щель. Там, на небольшом стеклянном столике сидел Федька Басманов, весь распаренный, свежий после ванны, в просторном халате из черного шелка, отороченном по вороту и рукавам серебристыми полосами. Длинные темные кудри были стянуты в хвост, делая Федьку как-то ощутимо теплее... домашнее. Он сидел в полоборота, лениво откинувшись и положив одну ногу на подлокотник высокого кресла, а вторую — на колено Грозному, который сидел перед ним. Синеватые клубы дыма витали между ними, а Федька временами грациозно и лениво подносил к губам тлеющую сигарету. — Заебался? — прозвучал тихий, сочувственный голос Басманова. — Нахуй, блядь, пусть идут, сучьи дети! — несдержанно откликнулся Грозный. Басманов прищурился и погладил Иоанна Васильевича по плечу, ласково успокаивая. — Ну-ну, Вань, — сказал он весело. — Прекрати киснуть, расслабь яйца и наплюй на дела! Завтра... Завтра мне много чего нужно будет с тобой обсудить. А сегодня просто забудь. И отдай себя моменту. Ага, понял? Грозный криво осклабился, но тут же поддался вперёд, откинул полу халата и с неожиданной нежностью прижался губами к обнаженному колену Басманова.