Сирин

***

Я словно прыгаю с головой в ледяной залив, в котором меня впервые не топят. Не умею писать стихи, да и говорить красиво только учусь, по правде. Если вспомнишь, я пришла сюда озлобленной осой, недолюбленным диким зверем. Зверям нет дела до изящной словесности. Зато они умеют обороняться и скалить клыки, рычать и бросаться на каждого, кто посмеет тронуть. А ты посмела — не рукой, не ножом, а крылом. Я когда-то чувствовала спиной холодную сталь; с тех пор уже нечего бояться. Что сделает мне взмах хрупких перьев, думала тогда. Готовилась принять любой удар с хладнокровием уличного бойца. Но удара не было. Остались только слова, что ты написала обо мне. Ручка в твоих пальцах заменила скальпель; старые раны иссекались непреклонно, но мягко. Будто мама, которой у меня почти не было, легонько дула на ободранную коленку. «Не бойся», сказала ты, и время остановилось. Маленькая моя птичка с ангельским голосом, алая райская птичка. Поёшь на разных языках, красиво и горько (я слышала, пару раз). Пишешь стихи, от которых замирают клочья наших разодранных сердец. И почему-то просишь меня — жёсткую и злую, со снятой кожей — не бояться. Принять свои страхи. Хотя сама ты — то ещё сплетение горячей боли, плач скорби и глухого отчаяния. Мы обе кричим — оставьте в покое! не трогайте нас! — но по-разному. За меня говорили раньше кулаки. А твоя книга пишется порезами на усталом теле и стихами в тетрадках. Я — оголенный нерв, женщина-осколок. Тронь — и остро. Задень — и увидишь отдачу. Как тонко ты это подметила! Откуда в тебе столько нежных слов для каждой из нас, даже самой грешной, робкий наш птенчик… Никто из нас не двигается с места. Другие восхищаются, аплодируют тебе, переглядываются; но внешняя бестолковая суета отходит на другой план. Она совсем не важна. Ведь внутри себя я наконец-то выныриваю из омута и резко делаю вдох. Воздух раздувает измученные лёгкие — впервые за долгое время, пока я плыла по течению и вниз. А ты, наша птица, возвращаешься с изнанки мира, откуда нет возврата живым, где проще спрятаться и скрыться. Сидим и молчим, глядя глаза в глаза, душа в душу. Но я чувствую твои иллюзорные пальцы на своих впалых щеках. — Диана… не бойся. Ведь смерти нет. — Смерти нет, — тихо шелестишь ты в унисон. — Ни страха, ни боли, ни смерти, — улыбаюсь ей, как родному с детства человеку, целую в сизую жилку на виске. — Я теперь точно знаю. Совсем точно знаю. Тёмная вода в последний раз накатывает на мои мозолистые ноги — и отступает с новым рассветом, со звуками твоей дивной, светлой песни.