Диодная радуга для оставленных

Чужие города остаются чужими, сколько бы ты ни прожил в них, как бы не знал все потаённые закоулки и хитросплетения отношений полезных тебе людей. Сложно становиться кем-то в том месте, где ты никому не нужен, не понятен, не интересен, потому методы, заставляющие идти по трупам конкурентов, не всегда чисты и честны. Город не принимал Макса. Это рандомное место на карте, по нелепому стечению обстоятельств обросшее шпилями некогда величественных католических соборов, облепленных слабо подражающими им колоннами сталинского ампира, устланное мягким асфальтом, разметка на котором каждое лето становится невообразимыми зигзагами, было всем, чем угодно, но не домом. Многоглазое и многолосое чудище пульсировало огнями светофоров, людьми, вытекающими из троллейбусов и метро, оно было прекрасным, ярким, полным надежд, но чужим и абсолютно глухим к проблемам Макса, к боли народа внутри народа. Мобильник, тускло мелькнувший очередным уведомлением, вырвался из руки и полетел вниз, в прорву разноцветных огней магазинов, ресторанов, хабов, общепитов, деревьев, увитых гирляндами и холодных светодиодных фонарей.  — Прости, Вик. — Шепнул Макс скорее самому себе и, прикрыв глаза с мягкой улыбкой, расслабился впервые за много дней. Или за много лет. — Я обязательно напишу тебе сон о далёких, прекрасных мирах. Пальцы, сжимавшие старые металлические перила, разжались, и огни сместились, играя красками сквозь неплотно закрытые веки. Ветер, казалось, подхватывал их и швырял в лицо Макса, словно хрустящие листья платанов, а потом наступила блаженная, звенящая темнота.

***

Музыка клуба прекращала закладывать уши уже на первом лестничном пролёте курилки, где сизые струи дыма становились полупрозрачной вуалью, витающей где-то между единственной лампой накаливания и разношерстной цветастой толпой бисексуалов, геев, лесби, разного рода трансов, квиров и, конечно же, френдли. Курилка «Аксиомы» действительно была местом истины: исповедальня для множества глубоко одиноких душ функционировала подобно древнему храму, где люди выкрикивали свои грехи во всеуслышание, дабы общество смогло простить их. Это общество прощало многое — они, взрослые и юные, обручённые и разведённые, бедные и богатые, такие разные, но настолько одинаковые, составляли одну общую картину. Эта картина, как сказал бы Макс, была выполнена в смешанной технике с упором на импрессионистическую экспрессию субъективизма. А потом добавил бы, что ебалось оно всё сферическим конём. Цепляясь за оголённый кирпич стен, расписанных Максом из баллончика ещё пять лет назад во времена их студенчества, Виктор пялился на дисплей, сетуя на слабую связь — сообщение не хотело отправляться, а телеграмм высвечивал своё фирменное «печатает…». С фотографии контакта ему мягко улыбался светловолосый мужчина в строгом костюме, даже не пытающийся скрыть все свои татуировки и мелкие шрамы. Этот взрослый ребёнок, каким-то чудом завоевавший внимание галеристов и взваливший на себя бремя, как художественной школы, так и департамента культуры, чертовски опаздывал. Виктор, в привычной для него манере, пошутил бы, что с каждым выпитым шотом ждать становится всё проще, но что-то нехорошее бередило желудок не хуже «зелёного мексиканца» или «БИ-51». -…а я ей заявляю: безвкусна ты и твоя собака, а деньги свои в жопу засунь, там стеночка тонкая, вдруг почувствуешь хоть что-то в своей жалкой жизни! — Провозглашает транс-артист Миранда Фрич и, несмотря на хабал, полупьяная аудитория курилки взрывается смехом. — А эта шаболда наступает мне на подол своими валенками на шпильке и идёт такая, будто на ней кроме них ничего нет. Ладно, детки, построились и идём на бар, чтоб я вас тут не видела уже через пять минут.  — Ну, ма-ам. — Умоляюще тянет совсем молоденькая лесбиянка, волосы которой выкрашены в ярко-красные тона. — Время охуенных историй ещё не прошло.  — Во-первых, деточка, не «мамкай» — это меня старит, — с серьёзным лицом отчитала девушку Миранда, трепля пухлую щёчку, — а во-вторых я не создана для воспитания детей, поэтому брысь отсюда! Гогот и громкое перекрикивание удаляются под нарастающую громкость музыки за открытой дверью, но, когда всё стихает, Виктор слышит щёлканье каблуков, направляющееся к нему.  — Я чую чьё-то разбитое сердце по запаху бухла, деточка. Даже не думай, что я оставлю тебя прозябать на этих ступеньках — мы же здесь дули из презиков, помнишь? Транс-дива отпивает из бокала голубую жидкость и поправляет длинный шлейф платья с корсетом, чтобы не запутаться в нём, а потом, опершись спиной на холодную стену, выуживает из лифчика пачку сигарет и зажигалку.  — Вот почему никто не носит накладные сиськи? Это же как две бесплатные барсетки. Хочешь, суёшь фляжки, хочешь — сиги, а они один хрен жмакательные. Правда, у меня тут сосок отгрыз какой-то кретин, но так далеко я больше не захожу.  — Ты в курсе, что я старше тебя на три года, Заман? — Устало вздохнув, спросил Виктор. — И если ты не допишешь свою социологию, я не протащу тебя в управление.  — Сколько раз повторять, не зови меня так, когда я в образе! У меня очумелые ручки и исследование гендера. — Произнёс артист уже грубым мужским голосом, прокашливаясь от дыма и стуча кулаком в грудь, в аккурат меж реквизитом. — Видишь, полевая работа кипит, педоту уже можно повысить до пажей.  — Себя повысь. — Мрачно огрызнулся Виктор, достав из своей пачки последнюю сигарету. — Этот каблук устарел уже как два сезона, да и руки твои мне нахрен не впали.  — Он опять изменил, да? Артист всегда умел переключать эмоции, как свои, так и чужие, словно знал не только волшебные слова-триггеры, но и обладал мистическим тумблером. И, при всей легкомысленной агрессивности своего образа, дураком Заман не был, как и дива Фрич не была дурнушкой с автоматом, какой видели её многие. За несколько лет знакомства Виктор Корд, некогда притворявшийся бедным студентом, успел вдоль и поперёк изучить Замана Калдарару, притворявшегося брутальным интернациональным абитуриентом сначала психологического, а затем и социологического профиля.  — Я не знаю. — Честно ответил рантье. — Он завязал с этим два года назад, но я не уверен.  — Ты точно хочешь париться по этому поводу, Вик? — Пытаясь пресечь долгую полемику, спросил Калдарару, отставив бокал на подоконник забетонированного окна. — Я много раз спрашивал и спрошу ещё раз: оно тебе надо? Ну, достал ты его со дна квир-хома, ну, облагородил, но не говорил же идти и трахать твоих престарелых мэтров. То, что ебёт не тебя, не должно ебать тебя по всем законам логики, ты понимаешь?  — Понимание и осознание — качественно разные состояния познания, — процитировал Корд пожилого преподавателя философии, — потому меня фигурально ебёт то, что его здесь нет. А если он упоролся? Если шляется где-то с кем-то?  — Детка, тебе не каждый день будет двадцать пять, и у тебя всегда есть я. — Нежно пропела дива Фрич и подала руку. — Я, конечно, люблю тебя только платонически, поэтому подорви жопу и иди в зал. Уж лучше нажраться в компании.  — Ты можешь не зацикливаться на жопе и сиськах хоть пять минут? — Проворчал Виктор, поднимаясь самостоятельно, зная о стальной хватке друга.  — Я уже вошёл в образ. И я пьяна. Недостаточно пьяна! А всё, потому что меня трезвят твои слезоточивые истории. Нет бы, о коммуналке погоревать. Спускаясь по лестнице, рантье прищурился из-за яркого света и внезапно громкой музыки, а затем последовал за худосочной крашеной фурией, недавно притворявшейся его другом, в зал. Всё в этих стенах было чрезмерным, пропитанным Темой, как она есть. Даже если это не БДСМ, а ЛГБТК+ тема, специфичность культуры, формировавшейся веками и переживающей сингулярность, впиталась в каждый камень, в каждый динамик, в каждую молекулу резины за барной стойкой. Молодые, подкачанные парни, одетые только в галстуки-бабочки и трусы с геометрическими светящимися принтами, уже несли поздравительный кальян в его кабинку, где ждала Преподобная Настя — она же Анастасия Пономарёва, — владелица этого чудного заведения и секс-шопа, устроившегося этажом выше. Настя без интереса лазила в смартфоне, потягивая «щетину егеря» — редкую гадость её же изобретения, прямо сказать о вкусе которой могли или дураки или друзья этой безапелляционной моногамной госпожи, немного похожей на мальчика.  — Солнце, я думала, ты там решил сосчитать звёзды на ступеньках, но я же знаю, что в ультрафиолете горят далеко не они. — С лёгкой улыбкой протянула девушка и достала связку шариков из-за спинки кресла. Хозяйка вечера обняла Корда и поцеловала его в щеку, поглаживая по спине. — С днюхой, милый, — негромко, так, чтобы едва перекрыть музыку, сказала доминант, — угадай, где гелий, а где попперс. Кому-то сегодня подфартит с таким заей, как ты. А стонать от оргазма под гелием — последний писк моды. Буквально!  — Спасибо, Насть. Мне очень приятно, правда. Ты не обязана была бронировать нам кабинку и тратить столько ресурсов. Мне вполне хватило бы твоего присутствия и бутылки абсента, правда. Девушка отстранилась и смешно сощурилась, из-за чего её очки немного сползли на кончик носа.  — Как ты пьёшь эту дрянь? Это же помесь духов и «боярки». И вообще, не будь засранцем, я как от Миры узнала, что ты скис, мальчиков переодела. В море полно рыбы!  — Ты хотела сказать, «раздела». У меня якорь, — усмехнувшись, Виктор указал на кольцо на пальце, путь это и было неформально, — и этот якорь сейчас шляется где-то без меня.  — Моногамные проблемы цельногейских мальчиков, — закатила глаза хозяйка «Аксиомы», — а вдруг он готовит тебе сюрприз? Приходишь ты домой, а ёбарь твой сидит весь голый, готовый и требует боди-арта.  — Это было год назад. И ты, помнится, всучила ему зажимы для сосков. Китайские зажимы, произведённые в Европе.  — Зато они надёжно держат холсты. — Усевшись на диван, чуть полноватая Преподобная потянула кальян и выдохнула в потолок кольцо мятного дыма. — Видишь? Я — охуетительный друг.  — Как ты вообще просклоняла это?  — Склоняла-склоняла, да не высклоняла. Не высклонила? Тьфу, блядь, я хочу сказать, что мне нужно склонять людей, а не наших церебральных тараканов. — С видом породистой кошки, учуявшей мышь на своей территории, Настенька склонилась к Корду и вежливо отодвинула его. — Йес! Это победа. Только повернув голову, Виктор увидел молоденькую синеволосую девчонку, похожую на первокурсницу, принявшую коктейль из рук бармена. Даже сквозь бешено прыгающие тела и мигающий свет было видно, как её скулы покраснели.  — Ты уверена, что у твоего нового хобби подходящий возраст, милая? — Вежливо полюбопытствовал Кордецкий у Пономарёвой, глядя в её ложно-невинные глаза. — Ты разобьёшь ребёнку сердце, а потом она разобьёт твою самооценку.  — Ты не понимаешь, она чертовски хороша. Такая милая, но с зубами. Видел когда-то фэм-гимнастку в действии? — С видом заядлого коллекционера заявила Преподобная. — Я навела справки — она умеет закидывать за голову обе ноги, но до сих пор не была с девушкой.  — А тебя рано или поздно закинут за совращение малолетних. Выпьем за это?  — Я с тобой не играю, — притворно обиделась Настя, а потом так же притворно ударила друга в плечо, — но надо ведь за что-то пить. Такая хорошая ночь пропадает.

***

Площадь Свободных Собраний содрогнулась от случившегося. Пожилые люди крестились, собачники и полуночники, чертыхаясь, обходили стороной обнесённое лентой и накрытое брезентом тело.  — Минус художник. — Заявил низкорослый медик предпенсионного возраста, задрав голову, чтобы лучше видеть музыканта, на голову обогнавшего среднестатистических граждан, но всё равно стоящего неподалёку. — Он был хорошим преподавателем. Знаешь же, Соня ходит к нему на курсы. Точнее, перестанет ходить с завтрашнего дня.  — Чем выше взлетаешь, тем больнее падать. — Пожал плечами гитарист, глядя на тело. — Может, это был перформенс, как у того придурка, напившегося краски до такой степени, что она начала сочиться через поры.  — Ох уж эти перформенсы. Кому — посмертная слава, а кому обходить оцеплённый тротуар.  — Шли бы вы своей дорогой, Карл Львович, да горя не знали. — Риторически протянул великан. — У кого-то праздник, у кого-то трагедия, а кому-то, вроде нас с вами, нужно в ночную смену.  — Нельзя вытравить милиционера из человека, даже если это человек творчества. — Заявил пожилой человек и, несмотря на то, что музыкант скривился от упоминания советской должности, похлопал соседа по локтю и удалился в сторону остановки. — До завтра, Михал Карлович.  — Давай, старик. — Тихо сказал мужчина и, достав телефон, воспользовался быстрым набором. — Алло, Калдарару? Это Михал Дворак. Да, тот самый. Мне плевать на то, что ты занят, ты мой единственный друг в этой дыре. Ты, кажется, хвастался тем, что дружишь с художником, проживающим на Площади? — Бывший полицейский ещё раз мельком глянул на тело, которое уже грузили в машину медики. — Так вот, он убил себя. Мои соболезнования и хорошей ночи. Михал завершил диалог и направился в «Небесный причал», поправив «Гибсон» за плечом и даже не замечая, как пачкает кожанку кровью, текущей из треснувшей корки на костяшках.

***

 — Да сколько раз повторять? Это рабочий номер, и я ра-бо-та-ю! Кто это? — Услышав ответ, Заман отложил в сторону подводку для глаз. — Михал? Миша-без-крыши? Чем обязан? Только быстро, работа горит, у меня тут первокурсники трезвеют. — Транс-артист поправил колье, скрывающее кадык, и подкрасил губы, слушая старого друга вполуха. — Да, знаю художника. А ты застукал его с кем-то? Молчи об этом в тряпочку, если хочешь построить карьеру в этом городе, понял? Что значит «убил себя»? — Дива Фрич вздрогнула всем телом и выронила помаду. — Какого хрена произошло? Алло? Михал, мать твою, ты там? Мудак!  — Расслабься и не запори нам выступление, — порекомендовала Стейси Мельба, подруга по ремеслу и соседка по гримёрке, поправляющая парик, — скоро наш выход.  — Я не пойду, Янек. — Достаточно тихо ответила Миранда.  — Не нужно драмы вне сцены. Всякое бывает. У нас там неофиты, желающие увидеть шоу, а какое шоу без звёзд?  — Я. Не. Пойду! — Чётко разделяя слова, процедил Калдарару низким баритоном и резко сбросил на пол свою внушительную косметичку. — Блядь, это выше моих сил. Как мне в глаза людям смотреть?  — Подумал бы об этом до того, как начать здесь карьеру, королева курилки. Или до того, как запасть на парня своего лучшего друга. Сколько раз вы трахались?  — Я любил его.  — Так сколько? — Продолжила коллега. — Два, пять, десять раз?  — Не твоё собачье дело, с кем и сколько раз я спал, сука. — Фрич угрожающе сгребла Стейси за бретельки.  — А вот и Миранда, которую я знаю и люблю. Теперь аккуратно отпусти и не сорви мне реквизит. Стрёмно ловить грудь у коленей, когда тебе чуточку за двадцать. Мир?  — Да хрена лысого, — пусть и с подрагивающим высоким голосом, но всё же храбрилась дива, стараясь стереть слезу так, чтобы не повредить макияж, — за моральный ущерб с тебя виски.  — Вечно путаешь флягу и миску, — рифмованно парировала Мельба, прислушиваясь, — наш выход. В такие моменты Калдарару оставался глубоко в гримёрке, тогда как Фрич выходила на сцену, меняя сторонами свет и тень. Всё, вытесняемое личностью под давлением социума, всё, чем на самом деле был Заман, выплёскивалось в мир с невероятной энергией и самоотдачей. Ведь только здесь, стоя на сцене под слоем грима, он срывал с себя маску, въевшуюся в плоть, как срывают бинты с обожжённой кожи, чтобы кровь омыла рану, принося оглушающий холод боли и острую чувствительность. Слабого мужчину сменила сильная женщина, чтобы пропеть о глубине этой волны катарсиса, но сейчас катарсис нарастал — до финала нужно было продержаться ещё один номер. Дива Фрич владела присутствующими возможно даже больше, чем её «сестра», но смотреть в сторону кабинок она не стала — Вик, конечно, был тем ещё бревном, но он мог бы прочитать её взгляд и не важно, как бы тщательно она не скрывала эту свежую рану. Шоу должно продолжаться.

***

«Небесный причал», как ни странно, молчал, отражая свет свисающих ламп лакированным покрытием длинных столов. Здесь выступали музыканты, сменяя друг друга на потеху полупьяной, оголтелой публике. Шесть столов, четыре окна, невысокий подиум сцены и крепкие напитки делали дни и вечера случайным и не случайным гостям. Михал, вдоволь насмотревшись на зал, толкнул стеклянную дверь и вошёл туда, где он видел своё место, место его молодости. Когда-то, будучи совсем зелёным и битым подростком, он ходил сюда с семьёй. И сейчас, по возвращении в родную дыру, он хотел стать кем-то. Бывший полисмен снял с плеча гитару, игнорируя тупую боль в запястье — зарубки давали о себе знать, — и приветливо улыбнулся девушкам-официанткам. Они же посторонились, настороженно относя последние подносы с посудой и оттирая столы от остатков закуски.  — Кто к нам припёрся в санитарный день? — Послышался раздражённый голос девушки, а после и она сама явила себя гостю заведения. — Яна Анасис. Не путайте, я не внучка того самого Анасис. — Девушка, уточнив свой тезис, приветливо протянула руку. — Я администратор заведения. Чем могу помочь?  — Да мне бы играть у вас, Яна. — Замявшись на мгновение, начал музыкант. — Мы с ребятами ищем базу для творчества.  — Так где же ваши ребята? — Несколько удивлённо спросила администратор, почти не меняясь в лице. — Я не думаю, что они прячутся у вас в чехле.  — Они на других локациях, — миролюбиво пояснил гитарист, — но я хотел договориться с вами.  — Как неожиданно, — фыркнула женщина, скрести руки на груди, — вас не устраивают другие локации?  — Они хороши для всех, кроме меня. — Честно признался поляк. — Мне хотелось бы работать именно здесь. Ностальгия, вся фигня. Вы понимаете. «Небесный причал» это как осколок молодости в изменившемся мире.  — Или это просто стены, пьяная толпа и неплохая аппаратура, — заметила администратор, — но подходит ли ваш репертуар этим стенам, мне неизвестно. Вы можете петь? Ваш репертуар заставит их покупать наши продукты?  — А как это связано? — Нелепо моргнув, спросил Михал, почувствовавший себя подростком, пойманным на воровстве соседских слив. — Я могу просто петь.  — Связь весьма прямая, — заявила женщина, — зачем нам невыгодный артист? Вас полно. За окном рынок и наша задача — выбирать, выбирать, выбирать, пока не найдётся то, что нам нужно.  — Вам нужно что-то весёлое, депрессивное, алкоголическое? — Спросил бывший полицейский, пытаясь расчехлить гитару. — У меня широкий репертуар.  — Нам нужно что-то продаваемое и талант. Пока я его не вижу. Возможно, завтра мы что-то придумаем на прослушивании. — Яна улыбнулась с видом превосходства над музыкантом и, как бы не было хреново, ему пришлось наступить на свою гордость. — Приходите в полдень, а ваши ребята пусть останутся там, где лучше им. Он ещё раз осмотрел высокие своды, деревянные перекрытия, на которых оставались царапины его детских проделок, место, на котором выступали кумиры молодости и проглотил свои амбиции.  — Рад, что в полдень Вы свободны.

***

Адель всхлипнула и тяжело выдохнула. В любой ситуации важно было сохранить лицо, и мелкие колкости, как смерть от тысячи порезов, будут потом, когда никто не узнает и не увидит. Ей нужно было быть полезной. Поправив зелёные волосы, девушка опёрлась на перила наземного перехода, ощущая пронзающий, колючий осенний ветер тёплого края. Город, ещё недавно казавшийся ей Стеной Плача, сейчас стал мясорубкой, в которую её бросили, не спросив ни согласия, ни желания. Тема, казалось, отталкивала её, но только казалось — здесь так относились ко всем, даже к друзьям, потому она была не в обиде. Просто огорчена подножкой от той, от кого никак не ожидала подобного. Ей не было холодно, она не чувствовала голода, жажды, потребности в общении — всё это придёт утром, перед парами, а сейчас она была опустошённой, выскобленной изнутри добела. Девушка пнула камешек и зашагала по узкому тротуару широкой улицы в сторону квир-хома. Там, по крайней мере, она прекрасно помнила местность. Шаг за шагом её походка крепла, твердела в своей отточенности полупьяного «автопилота», лишённого всякой цели или мотивации. «Странный дом», «дом чудаков» всегда ласково принимал непохожих, неподходящих, обиженных жизнью и людьми. Камешек снова оказался под ногой, словно нарочно хотел понести неоправданное наказание за факт собственного существования или доказать, что он существует, но она перешагнула его. Её саму много раз перешагивали, сколько бы раз Адель Вайсбанд не бросалась под ноги тех, кто опытнее, сексуальнее и, возможно, интереснее её. Чувство вины сдавливало горло и проедало плешь, уговаривало вернуться обратно на последний выход транс-див, но вот незадача: она подцепила бумажный браслет пальцем и, ненадолго прикрыв глаза, разорвала его лёгким движением руки. Теперь стоило двигаться вперёд, к дому, чтобы завтра, после учёбы, прийти в свой второй дом и, улыбаясь, незаметно кусать губы изнутри, лишь бы они не заметили, что ей больно. Валери была с Грожиной. Грожина плохо поступила с пани Анастасией. Настенька положила глаз на Агнешку, а Адель всё так же была одна. Сколько бы раз она ни варила бульоны приболевшей подруге, как бы ни поддерживала её, та никогда не выбирала Вайсбанд. Это одиночество пробирало до сути личности, до потаённых уголков памяти и рвало жилы. Всё всегда складывалось не в её пользу: старшая сестра, писаная красавица и редкая сука, была ей примером в глазах родителей до тех пор, пока они не начали гнать самогон и торговать чёрными металлами, пока сестра не забеременела от быстро теряющего волосы красавчика и не осела в провинции. Это не было путём Адель. Она была не дома и точно не была создана для всего этого. Сейчас ноги несли её в сторону настоящего дома — вниз, а потом снова наверх, сквозь несколько закоулков и мимо закрытых ларьков с шавермой. Она, мигрируя в Городе внутри Города, добралась до своего настоящего дома, но тотчас остановилась в немом ужасе: её дом горел. Квир-хом полыхал разноцветными красками праздничной мишуры, и пламя, пробивавшееся сквозь разбитые окна, слизывало останки ласточкиного гнезда, птенцы из которого уже давно улетели. Рядом с горящим офисом хохотали несколько отморозков, куда выше и шире хрупкой девушки. Что самое страшное, они, завидев потенциальную жертву, направились к ней. Город действительно был зверем, скалящим пасть всякий раз, когда его гладили против шерсти или когда люди смели строить свои песчаные замки в пределах его досягаемости.

***

Виктор втянул в лёгкие свежесть тяжёлого кальянного дыма и откинулся в кресле, потягивая коньяк из широкого бокала. Если прислушаться, он мог бы услышать звон кубиков льда — всяко лучше, чем наблюдать, как молоденькая синеволосая девчонка устраивается на коленях его подруги, ожидая партнёра. Он давно забил на телефон, раз за разом прокручивая в голове последние диалоги с Максом. Ему было интересно, покормил ли его художник их кота консервами или опять дал вредную, нездоровую пищу. Хэппи опять будет линять или его, в худшем случае, стошнит клубком огненно-рыжей шерсти где-то в районе прихожей. Прихожей Макса, само собой разумеется, ведь его несговорчивый «джентльмен» всё ещё не желал возвращаться в дом Корда. Если сказать, что между ними пробежала кошка, это было бы отличным каламбуром, но, увы — кошки у них не было, а маленький тощий котёнок, принесённый с улицы в дождливую пору, давно уже стал упитанный и наглым зверюгой, ворующим тапки. Виктор улыбнулся своим мыслям и, опустошив бокал, налил из бутылки снова, едва покрывая лёд. Скоро должны были выступить Стейси и Миранда — звёзды «Аксиомы».  — Плесни и нам, солнце. — Попросила Настенька, с наигранной беззаботностью придвинувшая бокал. — Одним талантом сыт не будешь.  — Не хлебом единым. — Согласился рантье и обновил напиток дамам. Синеволосая приняла бокал и, едва нарушая координацию, поднесла его к губам.  — Странно. Чем больше пью, тем легче пьётся. — Заключила девушка.  — Обратно так же. — Нервно улыбнувшись уголком рта подсказал Виктор, хотя такие вещи обычно говорил Макс. — Не проверяй.  — Так ты не только её ручной бармен, но и козёл? — Пьяно хихикнув, уточнила гимнастка. — Настя мне рассказывала, что у тебя разве что в спорт тентакли не запущены.  — Есть такое. — Добродушно махнул рукой парень. — Но тебе лучше не называть меня козлом, я злопамятный, когда трезвый.  — А ты пей, пей. — Посоветовала Преподобная, поглаживая осиную талию девушки. — Глядишь, ещё подобреешь. Виктор одним глотком опорожнил стакан и собирался было налить ещё, но бутылка выпала из его руки и коньяк потёк по столу ароматным ручейком. Анастасия не сделала ему замечание, и только гимнастка ничего не поняла. За пределами кабинки играла песня Глории Гейнор, традиционная для поминок в их квир-хоме.  — Твою, блядь, грёбаную мать! — Ругнулась владелица клуба, сгоняя с коленей синеволосую. — Такой секс обломали. Кого там черти унесли?

***

 — At first I was afraid, I was petrified! Kept thinkin’ I could never live without you by my side, — выдохнув и вскинув голову так, что венец впился в парик, запела Стейси, удерживая микрофон так, чтобы узорчатая текстура рукава её платья развевалась на ветру, разгоняющем дым и искусственный туман, — but then I spent so many nights thinking how you did me wrong, and I grew strong, and I learned how to get along.  — And so you're back from outer space, I just walked in to find you here with that sad look upon your face, — дива Фрич указала на молодого парня, замершего в ожидании припева так, что тот отпустил руку своего бойфренда, — I shoulda changed that stupid lock, I shoulda made you leave your key. If I'd known for just one second you'd be back to bother me. Миранда не смотрела в сторону открытой кабинки, хотя и знала, что Преподобная не спустит ей неуважение к имениннику. Она просто не могла решить это так, чтобы никому не было больно. И потому она продолжила петь.  — Go on now go, walk out the door. Just turn around now, 'cause you're not welcome anymore. — Практически выкрикнула Мельба, перебросив микрофон в другую руку и шагнув по подиуму в сторону толпы, предвкушающей страшное. — Weren't you the one who tried to hurt me with goodbye?  — Did you think I'd crumble? Did you think I'd lay down and die? — Пропела в унисон Миранда, превращая свою боль в несокрушимую силу. — Oh no, not I!  — I will survive! — Закричала аудитория, отрываясь от напитков и танцев, даже сопроводительная музыка, кажется, ненадолго утихла, оставив многоголосый хор, вплетающийся в их со Стейси голоса. — Oh, as long as I know how to love, I know I'll stay alive. I've got all my life to live, and I've got all my love to give, I'll survive, I will survive! Hey hey…  — It took all the strength I had not to fall apart, and tryin' hard to mend the pieces of my broken heart. Миранда нашла в себе силы оторваться от толпы перед сценой, от пустых кресел и полных столов, от высокой барной стойки с полуобнажённым медведем-барменом. Было хреново. Было не до того. Она обратила свой взор на молча замершего в проходе парня, друга и большого человека, словно становящегося меньше на глазах и, неясно, за счёт чего ещё стоящего ровно. Стоило её взгляду встретиться с глазами Вика, как его лицо исказила гримаса удивления, затем пришла боль, и друг кивнул, начав пить прямо из бутылки. Если бы у Фрич или её альтер-эго Калдарару было счастье иметь такую свободу, как полузаметная демонстрация слабости, гендерквира давно сожрали бы.  — And I spent oh so many nights just feelin' sorry for myself, I used to cry but now I hold my head up high, and you'll see me, somebody new; — крикнула Мельба, драматично поправив диадему и не упустив шанса продемонстрировать новый маникюр, — I'm not that chained up little girl who's still in love with you.  — And so you felt like dropping in and just expect me to be free, but now I'm saving all my lovin' for someone who's lovin' me, — скандировали посетители в протянутые дивами микрофоны, пока тело в проходе медленно оседало на пол, — go on now go, walk out the door.  — Just turn around now, 'cause you're not welcome anymore. Weren't you the one who tried to break me with goodbye? Did you think I'd crumble? Did you think I'd lay down and die? Миранда, словно мантру, повторила едва ли не личное кредо, случайно сходя на рык от воспоминаний о том, как Макс раз за разом отвергал её ради личного банкомата.  — Oh no, not I! I will survive! — Расправив плечи практически прокричала дива, фотогенично вставив вперёд ногу в туфле на высокой шпильке, будто наступая на тень своей наивности. — Oh as long as I know how to love, I know I'll stay alive.  — I've got all my life to live, — поддержала её Стейси, отзеркалив позу подруги, — I've got all my love to give, I'll survive!  — I will survive! — Как клятву, прокричали посетители: как непосвящённые первокурсники, так и зрелые пары, на лицах которых давно проступили морщины.  — Мы не прощаемся, мы не уходим! — Обратилась к публике Мельба, спускаясь со сцены так, что публика расступилась перед ней. — Наша жизнь — яркий фейерверк, созданный для того, чтобы погаснуть на пике величия. Прощай, Макс!  — И лучшие из нас уходят первыми. — Подтвердила Фрич, со злой улыбкой сдерживая слёзы. — Но пусть они уйдут так, как и жили: в вечном празднике красок, света и музыки! Я не из тех! Переживу! И пока могу любить, с тобой мне нечего делить. Дана мне жизнь, чтобы прожить! Чтобы и верить и любить. Переживу, переживу!  — Переживём. — Подтвердила Преподобная, положив руку на плечо Виктора, пусть никто, кроме Фрич, этого и не увидел. — С юбилеем, бро.