Что у власти на фасаде, ясно видно только сзади

Марк сидит на скамеечке возле забора. Деревня — она деревня и есть, если даже дача правительственная. Россия-матушка, будь она неладна. Пачка сигарет похрустывает пластиком упаковки, если чуть сдавить её пальцами. Марк смотрит на неё, бездумно вслушивается в звук, то сжимая кулак, то вновь разжимая. Из открытого окна доносятся крики, звон бьющейся посуды. Гриша говорит тише, Нателла — воскресшая, раскаявшаяся, но всё равно наглая, ебанутая и упёртая — орёт на него, и только благодаря ей Марк не теряет нить их разговора. — Да как ты можешь говорить так, у нас общий сын! — Ну и что, что она телеведущая? Твой вон вообще уголовник! — Да чего ж ты так держишься за этот сраный дом в Ялте! Марк криво усмехается — талант к манипулированию у Нателлы никуда не делся, а Гриша из принципа разговаривает с ней аргументами конченого шовиниста. Хотя девочки из Железных Каблуков у него почти все на руководящие посты разбежались. — Закурить не найдётся? Марк вскидывает голову быстро — быстрее только пуля летит. Напротив стоит Жилин — но не тот, который в кителе, с подведёнными глазками и кокетством, а тот, который в шапке, спортивном костюме и с татуировками по всему телу. — Жила, — выдыхает Марк, вставая со скамейки. Жила смеётся, шагает ему навстречу, сгребает в объятия — рёбра хрустят аж от его крепкой хватки. Марк вдыхает глубоко и едва не закашливается от смеси запахов крови, пороха, пота, никотина и густого мужского — фирменный Жила, эксклюзивный аромат. В глаза ударяет ностальгией, и Марк едва не роняет слезу. — Здорово, Марик, — смеётся Жила, похлопав его по плечам, — как жизнь молодецкая? Марк задыхается от любви и благодарности — Гришу он обожает и боготворит, но Жила — это как бывший муж, с которым расстался друзьями. После годовой отсидки в одной камере тяжело не сблизиться — или не начать воевать. Вот только воевать Марку было не за что. — Хуёво, братан, — «пацанская» лексика срывается с губ сама собой, — Натка вон прилетела, скандал такой учинила, хочет у Гриши хату в Ялте отжать. Ей с её кралей съездить на лето некуда. Жила протягивает руку, и Марк кладёт так и не вскрытую пачку ему на ладонь. — Бабы, — многозначительно говорит Жила, потянув за язычок упаковки. — Стрельников, блядь! — орёт Нателла из окна. Марк с Жилой переглядываются и вдруг начинают бессовестно ржать, хватаясь друг за друга. — Блядь, — всхлипывает Марк, вытирая выступившие слёзы, — ой, не могу! — Су-у-ука! — подвывает Жила. — Сука! — Я что-то не понимаю, Марк Владимирович, — раздаётся вдруг из окна, — это что за корм для карасиков к тебе шары прикатил? Марк оборачивается. Хмурый и взъерошенный Гриша свешивается через подоконник с мрачным видом человека, который сейчас как уебёт всем, кто его раздражает, так мало не покажется. Извечные чёрные очки явно натёрли переносицу от постоянных попыток надвинуть глубже — значит, разговор с Нателлой давался ему так же трудно, как слышался. — А ты перетирай там со своей бабой, брат, — невозмутимо говорит Жила, — мы тут с Мариком пока пообщаемся. Не включай пластинку про карасиков, не гневи Саню, он и так не высыпается. Гришу передёргивает. Марк заинтересованно выгибает бровь — он, конечно, знал от Гриши немного о том, как опальные главари банд воскресли — всё же нелёгкая принесла Нателлу не абы откуда, а с того света (ага, с того самого) — но только в общих чертах. — Иди-иди, Гриш, — машет он рукой, приобнимая Жилу за плечи, — поковыляют твои карасики на охоту потихонечку, проживут как-нибудь. Дельце с Нателлой дорешивай лучше и сам выходи. Гриша хмурится и захлопывает окошко. Спустя секунду стёкла начинают тихонько дребезжать от натуги, но выдерживают. Значит, серьёзный разговор двух взрослых людей пошёл, а не затянувшаяся супружеская прелюдия. Страшно хочется спросить у Жилы, мол, как там, на том (самом) свете — про его клиническую смерть Марк только после отсидки узнал — но, как всегда, язык мелет то, что выгоднее. — Как Лошало? «Лялечка», — отдаётся в низу живота сладкое воспоминание — тихое мурлычущее «кр-р-расивая Лялечка» на ухо долгими тюремными ночами. Жила щёлкает зажигалкой и делает первую, самую глубокую затяжку — так он курит с детских лет. — Хор-р-рошо, — раскатистое подрыкивание — почти как ухухуканье братца: своеобразная фишка. — А твоя блядь, вижу, процветает? «Блядь», — с собственных губ срывающимся шёпотом, распуская руки, тоскуя по чёрной водолазке, — «блядь, Стрельников, какая же ты блядь». — А дом в Ялте отдаст — вообще расцветёт, — ворчит Марк, ковыряя носком кроссовка пыльную землю. — Не понимаю, что он так за халупу эту держится… С Нателлой развёлся, недвижимости дохуя, а всё туда же. Деньги любят счёт, конечно, но не до такой же степени! — Собственник, — выдыхает Жила вместе с дымом, умудряясь в одном слове ответить на этот и последующие вопросы, — как ты. Марк устало утыкается лбом в его плечо и вздыхает облегчённо, когда татуированные пальцы чешут его загривок. С Жилой всегда просто и понятно, и никто ни на кого не претендует. И ни на что. Дверь со скрипом распахивается, и Нателла, бодро цокая каблуками, вылетает из двора, помахивая сумочкой, откуда торчит свёрнутый трубочкой договор купли-продажи ялтинской дачи. — Чао, — бросает она игриво, садится в свою новенькую красную машину и уезжает. Марк провожает её взглядом, не разрывая контакта с Жилой, но, стоит гравию во дворе зашуршать, кивает, отстраняясь. — До встречи, брат. Жила хлопает его по плечу на прощание. — Давай. Не загордись, смотри. Марк дурашливо улыбается: — Не пропадай. Откуда-то раздаётся автомобильный сигнал, и Жила бежит туда — наверняка к зелёным жигулям своего суженого цыгана. Марк качает головой и хватает за рукав выплывшего со двора смурного, как маленькая агрессивная тучка, Гришу. Тот сначала отшатывается, но, разглядев его из-под стёкол солнцезащитных очков, даёт себя обнять. Жигули Лошало заводятся громко, хлопает дверца, и грохочет музыка — Лесоповал: — А белый лебедь на пруду качает павшую звезду, на том…. Цыган лихачит и не соблюдает скоростной режим — музыка затихает вдали, не дав услышать вторую строку. Гриша вдруг накрывает его руки своими и допевает, глядя на поворот, где ещё оседает пыль от жигулей. — На том пруду, куда тебя я уже не приведу, Марк Владимирович. Заебись была у Нателлы многоходовочка, всё продумала. Не видать нам с тобой Ялты в этом году. Марк фыркает, уткнувшись носом в пушистые волосы у Гриши на затылке — вот где можно воспользоваться десятью лишними сантиметрами роста. — Нахуй Ялту. Время ещё на дорогу тратить. Гриша беззлобно пихает его локтем в бок: — А на что ж тогда? Марк гладит мягкий тёплый живот Гриши сквозь футболку, забирается рукой в шорты, ловит стон в самое ухо. — На приятные вещи, твоё президентское высочество. И на пресловутый сон. А то у вашества вон ещё срок даже до середины не докатился, а уже пресловутый недосып. — И правда, — Гриша кладёт руку ему на загривок и сдавливает, притягивая к себе, — нахуй Ялту. Целуя его, Марк мысленно говорит Нателле «спасибо» — мёртвую её Гриша помнил. И только живую смог отпустить. «Скатертью дорога, стерва». С соседнего участка раздаётся залихватский свист, и Марк, не отрываясь от гришиных губ, утягивает его за ограду. Ещё не хватало бесплатно организовывать досуг кабинету министров, окопавшемуся на участке напротив. Гриша хватает его за пах, трёт основанием ладони член сквозь одежду, и Марк решительно захлопывает ворота. Нахуй всех. Нахуй прошлое. Нахуй бывших. — Я люблю тебя, Стрельников, — шепчет Марк, оттесняя Гришу к крыльцу, — блядь ты такая. Гриша стонет ему в губы. — Твоя, — выдыхает он, и Марк ухмыляется. Нателла умела взять под каблук любого, кроме мужа, по одной простой причине — Гриша под каблуки имел обыкновение бросаться сам. И, пусть Марк и не получил власть над страной, но он имел власть над тем, кто её имеет, точнее — имел того, кто эту власть имеет. Чёрта с два на свете существовало что-то лучше. — Моя.