Мгла

Шань знает, что вывих плечевого сустава надо вправлять быстро. Рррраз — и готово. Да, больно — зато эффективно. И не будет больше онемения кисти, противного покалывания по всей руке, боли. А вот что делать, если вывихнут вовсе не сустав, а глупая мышца — Шань ума приложить не может. И да, да, черт возьми — он знает, что вывихнуть мышцу невозможно. Но у Хэ Тяня это так здорово получилось. Он просто гребанный мастер. На лопатки без рук только так укладывает — одними словами. И хер же потом поднимешься. «Мне нужно взять перерыв. Поезжай домой, Шань» — один четко выверенный, точный удар и Шаня утягивает гравитацией вниз. И раз у Шаня вывих глупейшей из мышц, что кровь неустанно качает, а мышцы, увы, вправлять ещё не научились — ему придется с этим как-то самому справляться. Быстро и эффективно не получится, а вот болезненно — это да. Так и выйдет. Шань сбито благодарит водителя, который всю дорогу пытался завести душевный разговор и сует ему в пухлые руки смятые купюры. Разговоров душевных с Шанем не выйдет, по крайней мере не в ближайшее время, потому что душа его куда-то смылась, потому что ей, видите-ли перерыв понадобился. Руки у водителя кажутся смутно знакомыми, с обрезанными кусачками ногтями короткими и отёкшими фалангами пальцев. Шань не сразу понимает, что похожие руки сегодня видел. Точнее только одну, которая свисала с носилок, когда ее обладетя волокли в карету скорой помощи из комнаты допросов. Шань дёргает дверь, в желании поскорее покинуть такси, чтобы ни рук этих больше не видеть, ни вспоминать о том, что было сегодня. Потому что для одного дня — это слишком. Такое и на месяц не растянуть, а чтобы до отметки «терпимо» дойти — и вовсе год понадобится. Улица встречает его мёрзлой теменью и накрапывающим мелким дождем. Встречает порывом свежего городского ветра, где ярко чувствуется примесь дизельного выхлопа, мокрого асфальта, сырого бетона и жаренной куринной грудки, которую кто-то в три часа ночи готовит. Шань поднимает голову, скользит взглядом по пустым темным окнам, которые больше подходят на глянцевые глазницы и находит приоткрытое — из которого домашней едой тянет. Его соседка — госпожа Фэн — яркая дама, слегка за двадцать, всегда готовит почему-то ночью. У нее волосы красивого светлого цвета, почти как у Цзяня, только крашенные, да и сама она красотка, каких ещё поискать. Все пыталась у Шаня на днях выведать что за «высокий и ну очень красивый молодой человек» приходит к нему так часто. Шань только плечами пожал и ответил скупо: коллега. Однако, с ее словами согласился: действительно же — высокий, действительно же — красивый. Очень. И в тот момент почувствовал глупый ребяческий порыв, когда при тебе твоего человека нахваливают: вроде и ревностью захлёстывает, а вроде и гордостью. Потом поймал себя на мысли о «своем человеке» и долго стоял под козырьком, бездумно провожая взглядом госпожу Фэн. Подумал: мой. И улыбнулся. Сейчас вот тоже под козырьком стоит, ловя в воздухе запах города, ловя взглядом дальние жёлтые круги фонарей в лужах. И «мой» уже звучит расплывчато, смазанно, не правильно. Потому что Тяню приспичило брать тайм-аут ровно в тот момент, когда этот «мой» стал оплывать реальностью, стал оформляться в нечто физически ощутимое и Шань в него почти ведь поверил. А теперь вот, во что верить — не знает. И что делать дальше — тоже не знает. Он бы взгрустнул даже — под дождь ведь прекрасно грустится. Но это лишнее, честно. Для сегодняшнего дня — лишнее. И слишком личное, чтобы его редким прохожим показывать. Да и вымотан он слишком, эмоционально выжжен — его не хватит на грусть, на радость, на что угодно, кроме смертельной усталости. И, пожалуй — тоски. У Шаня совершенно точно апатия — он её сам себе диагностировать научился. Хороший из него психотерапевт, хули поделать. А апатия, ну просто прекрасно заходит с тоской. С тихой такой, которая за ребрами подвывает, да глупейшую из мышц в приступах сжимает, лишая ее возможности нормально кровь качать. Влажная толстовка к коже неприятно липнет, а с новым порывом ветра, ее и вовсе ледяным окатывает. Она Шаню в плечах слегка великовата — похоже, у Тяня на размер-другой больше. Ткань дорогая, мягкая, не скатывается, как дешёвые стоковые вещи, которые Шань себе закупает. Он бы мог себе позволить и подороже, но смысла в этом не видит никакого. Да и не из-за дороговизны эта толстовка удобной и уютной кажется. Просто потому что — она Тяня. И взмокшая, сильнее им только пахнет. Пряностью и озоном. И да пошло оно все нахуй. И пряность, и озон, и толстовка, и Тянь тоже. Потому что перерывы — это не для Шаня. Тут либо да, либо нет и третьего не дано. Перерывы берут сомневающиеся, а сомнения — это хуйня топкая и вязкая. Стоит только одному в мысли проскользнуть, как дело становится дрянью. Не заметишь, как этих сомнений в тебе уже тыщи тыщ. И всё. И пропал, считай. Ну и ладно. Ну и пусть. Вон, с вывихами живут и не жалуются. И Шань жаловаться тоже не будет. Шань с нажимом скребёт в замке ключом, проходит в квартиру. Стены тонут в полумраке, в окно бьёт рассеянный жёлтый от фонаря напротив. Шаня всегда этот фонарь из себя выводил — сквозь закрытые веки слепил ночью, спать не давал, сна из-за него ни в одном глазу не было. А потом появился Тянь и как-то вдруг рассеянный жёлтый уже слепить перестал. И засыпал Шань быстро и легко. Наверное, фонарь в это время просто замыкало, как же иначе. Только так, да. Шань ошарашенно застывает, когда доходит до гостиной. Смотрит вниз — грязи натаскал столько, что на целое ведро с лихвой хватит. Забыл снять берцы, ну что за тупой-то мудак. Забыл закрыть дверь, ведь это Тянь всегда делает и это уже привычка, уже в порядке вещей — возвращаться домой вместе, позволять ему запирать дверь изнутри, позволять ему оставаться, позволять ему будить себя по утрам. Но вернулся-то он один. Ну что ж за тупой-то мудак, а? Дверь Шань захлопывает так, что стены дрожат. Ему же нужно показать насколько ему похуй на сраные перерывы Тяня. Тот-то, конечно, этого и не услышит, зато слышит сам Шань. Похуй. Ему тотально поебать. Вот настолько, что дверьми, как импульсивный подросток о проемы ебашит. Настолько ему по хую. Грязные берцы отправляются на пол. На грязь сейчас тоже похуй. А хотя…блядь, засохнет же, пристанет к полу, а её оттирай потом в поте лица. И берцы все в дерьмище, которое домой притаскивать совсем уж стыдно, учитывая, откуда он припёрся. И в земле этой наверняка частицы, — что б их, — шести тел. Шань вздыхает, закатывает глаза и тащится вымывать всё, до чего только руки дойдут. Уставать — так уставать. И желательно ещё при этом не думать. Ни о толстовке неебически удобной, ни о пряном запахе, не о том где сейчас Тянь, что с ним, как он. Не думать получает ровно десять минут, пока Шань усердно смывает ошмётки грязи прямо в ванной, обливая их водой до тех пор, пока та не стекает с берцев кристально чистой. Пока оттирает полы и чувствует, как пот скатывается со лба прямиком в глаза, которые тут же жечь начинает. Пока полоскает половую тряпку в раковине. Пока не натыкается на вторую зубную щётку в белом стаканчике. И тут же хмурится, вспоминая, как Тянь даже не обернувшись зашёл в морг вслед за людьми, которые тело вышли принять. А Шань остался там, под дождем. И чувствовал себя, как сраный брошенный, облезлый кот, которого сначала старательно к рукам приучали, а потом вышвырнули за дверь пином под зад. И черт его вообще дёрнул вызывать такси, ждать его намеренно долго под дверьми морга, чуть ли не скрёбстись в них — может впустит кто. Руки его приручившие — там, а он-то тут, под дождем. Лучше бы так пешком прогулялся, голову проветрил, простыл и на неделю отгулов набрал. Болеть ведь иногда даже приятно. Когда телефон можно вырубить насовсем, чтобы не отвлекал никто, когда вот так весь день в кровати валяться можно, успокаивая себя оправданием: я болею, мне можно. Когда чай с лимоном и мёдом заменяет завтраки и обеды, а аппетит просыпается только под ночь. Когда нос забит и запах пряности уже физически почувствовать не можешь. И думать тоже не можешь, потому что голова тяжёлая, болит тупой ноющей и мысли все испаряются, плавятся высоченной температурой. И сам ты плавишься — растекаешься по кровати и остаётся только взгляд в тихо работающий телевизор вперить. Не понимать что там происходит, но все равно равнодушно смотреть. А потом уснуть под приглушённые голоса и тихое урчание холодильника. И сутки целые проспать. Вот это — вообще замечательно. А после пробуждения оказаться неожиданно свежим с остаточным першением в горле и периодически забивающимся носом. Но это же пустяки, в самом деле. Переболеть вот так просто Тянем — не выйдет. Эта болезнь крайне неизученная и даже опасная. Не факт, что вообще излечимая. Эту болезнь из плазмы и крови не вычленить, не разделить уже никак. А вот это — уже хреново. Шаня в ду́ше, под горячими струями, знобить начинает очень некстати. Быть может, действительно заболел. А быть может, сам себе придумал, что заболел. Так ведь тоже бывает, когда эту болезнь, — ну или вот Тяня, — придумываешь себе, страдаешь от нечего делать, прикидываешься, что горло болит и чувствуешь ведь эти паскудно-отечные гланды, через которые еда еле-еле протискивается. А потом оказывается, что не болел и вовсе. Показалось. Но Шаня вполне себе реально знобит. Значит — не показалось. И щётку он из стаканчика не вынул и не вышвырнул в кухонное окно, когда усталым шагом покурить туда шёл. Значит — он ещё ждёт. Вообще-то мог бы и на балконе подымить, который открывает неплохой такой вид на дорогу, где редкие машины в такое время проезжают. И шум шин о мокрый асфальт послушать — успокаивает от чего-то это. Но с кухни ведь парковку видно. И место то, где Тянь обычно свой Хэмобиль парковал, вот сейчас пустует — тоже ждёт. Окно открыто и из него задувает, кусает оголенную кожу морозом. Шань ведь даже футболку не нацепил — без надобности. Все равно сейчас под одеяло. Не факт, что согреется, зато ноги наконец гудеть перестанут. Находился он за сегодня — где только не побывал, с кем только не пообщался. Телефон в кармане джинс вибрацией исходится какой-то незнакомой. Шань сигарету зубами прихватывает, глаза щурит от дыма и достает его. Вот как раз тот, с которого музыку слушал и прихватил с собой, когда нужно было на допрос старой школьной медсестры ехать. Как раз тот — что не свой. Ебаный ж ты нахуй. Шань думает: это не мое дело. Думает: поебать кто ему так поздно звонить может. Укладывает телефон экраном вниз на стол и ждёт. Снова. Какого нахер рожна его все ждать заставляют? Вибрация стихает и спустя пару секунд появляется снова. И Шаню, конечно, только кажется, но теперь она долбит о стол настойчивее. Затихает. Шань думает: вот если третий раз позвонят, то… Вот и звонят. Что теперь-то? А теперь любопытство с примесью жгучего раздражения верх берет и телефон в момент у Шаня в руке оказывается. Он ожидает увидеть там буквально чей угодно номер. Чей угодно, кроме Шэ Ли. Шань смаргивает — из-за усталости и озноба, от которого уже откровенно колотит все тело, ему и показаться могло. Другое там имя — точно. Мажет раскаленным взглядом по горящему экрану. Имя не меняется. Только вибрация в руку врезается неприятно. — Да. — севший голос звучит неожиданно раздражённо, Шань даже сам удивляется. А, да в принципе похуй — на Шэ Ли другой реакции и быть не может. — Эм…это телефон Хэ Тяня? — а со Змеем вот что-то странное. Тихий совсем, умиротворённый и кажется, даже кусаться не собирается. Нет привычной певучести, с которой он слова тянет. — Да, он забыл его. — Шань облокачивается о спинку не шибко удобного стула и думает что это не лучший вариант. Не лучший вариант в три ночи пиздеть с Шэ Ли. Не лучший вариант ждать Тяня у окна, как в сопливой мелодраме, которые, к слову, Шань терпеть не может. Не лучший вариант отвечать с его телефона на звонки предназначенные только ему. Детский, мать его, сад. — Шань? — а ещё не лучший вариант слышать в голосе Змея растерянность, которую он никогда и не показывал. Ну не умеют, сука, змеи, самоконтроль по пизде пускать — нет у них такой функции. — Что тебе нужно? — не лучший, блядь, вариант, продолжать чужой разговор, который Шаню не предназначался. У Шаня сегодня день просто — не лучший. Значит и варианты он выбирает не лучшие. Вот так всё у него пиздато и просто. — Чэн очнулся и я подумал, что Тяню нужно знать…все прекрасно, он в сознании. Он Тяня ждёт. Ты ему передай. — такие интонации от Шэ Ли из разряда невозможного. Из разряда: как это нахуй так произошло, что ты с такой неебической нежностью чьё-то имя произносишь? Ли на несколько секунд замолк, а потом неожиданно спросил: — У тебя голос простуженный, ты заболел? Заболел, да. Простудился сталью в глазах и ледяным ливнем в голосе, ага. И от слов «мне нужно взять перерыв» — в температуру под сорок. По ту сторону слышится режущее тишину громкое урчание. Шань хмурится, трубку от уха отнимает, смотрит на имя. Смотрит на номер, который наизусть знает. Смотрит в окно рассеянным взглядом, когда весь мир затирается до огненных всполохов фонарей. Потому что, кажется, он в край ебанулся — пора собирать манатки и отчаливать в дурку. Потому что там кошка мурлычет, а Ли имя Чэна так же как она — мягко и сладко почти промурлыкал. Ещё и интересуется здоровьем Шаня. И этого нахуй просто не может быть. — Тебя ебёт? — сигарета между пальцами тлеет, кухня утопает в дыму и свежем холодном воздухе. Уже до костей пробирает, уже мурашки по коже, но не от холода. От того, что Шэ Ли спокойно говорит: — Я хотел с тобой поговорить, на самом деле. — спокойно Шэ Ли может, конечно. Мог по крайней мере, когда Шань ещё с ним зависал. Но это спокойствие всегда означало затишье перед ураганом. Сейчас ураганом и не веет, точно Змея накачали транквилизаторами под завязку. Кто его знает, чем там врачи своих богатеньких клиентов балуют, верно? — Есть о чём? — мог бы нажать на заветную красную кнопку. Мог бы не выслушивать, не спрашивать, не говорить. Но что-то не даёт этого сделать. День сегодня просто такой — под девизом «это конец». И раз конец — то и Шэ Ли выслушать можно. — Думаю да. Я вот тоже заболел, как и ты. — глухо посмеивается в трубку, шуршит чем-то, слышно, как по комнате проходится из угла в угол, совсем как когда на месте усидеть при разговоре не можешь и руки чем попало занимаешь. — Заразной эта болезнь оказалась, хах. На весь мир всего двое заболевших — как бы в эпидемию не переросло. Шань застывает с сигаретой поднесенной к губам, носом воздух тянет шумно. И в правду ведь — заболел. Въебался с размаху. А лекарств нет. И Тяня нет. И Хэ этих, проклятых, действительно в разряд опасных эпидемий включить нужно. Потому что Шань иногда имя Тяня так же как Шэ Ли — мурлычет. И на весь мир их двое заболевших: один сейчас спокойный и довольный, а второй — разочарованный и опустошенный. Видимо, симптомы по-разному протекают. — Да я уж вижу, что ты на голову ёбнулся. Только это мне сказать хотел? Я по-змеиному не понимаю, так что говорить больше не о чем. — Шань раздражённо смольную тушит, впечатывая ту в пепельницу. Сминает до безобразного состояния. И видит, что он сейчас на эту измятую сигарету похож. Такой же сожранный пламенем, в такой же серый пепел рассыпавшийся, такой же неаккуратно затушенный и брошенный. И. Брошенный. — В последнее время я многое пересмотрел. И может, мне так только кажется, может, действительно так и есть, но — я изменился. А когда меняешься — там пересмотр ценностей, моральности, вся эта философская хуйня, которая тебе до пизды, конечно. Но…я поступал как конченный обмудок и надеюсь, ты сможешь когда-нибудь меня за это простить. — говорит Ли тихо, размеренно, словно бы этот диалог не раз в голове воспроизводил. Словно бы готовился и точно знал, что Шань вместо Тяня трубку поднимет. И Шань же говорит — день сегодня долгий, странный. И только по этому, — день просто такой, — он слова Змея зачем-то всерьёз воспринимает. Зачем-то верит, что ему действительно жаль. Потому что кажется, что прежнего Шэ Ли — нет. А этот вот — новый, обнуленный. Этот около кровати Чэна дневал и ночевал. Ни шаг от него. На работе взял долгосрочный отгул, на полгода минимум — Чонг как-то упоминал. А Тянь рассказывал, что не так давно застал его за тем, что он Чэну его любимую книгу читает вслух. Никого к нему по подпускает и сам о нём заботится — сиделок пришлось отпустить. Шань не верил по-началу, а потом сам увидел. Увидел и ужаснулся, потому что перед ним совершенно другой человек стоял. Спокойный и с мягкостью во взгляде, с изломом огромным внутри и с болью, которую он никому, никогда не показывал. С надеждой возведенной в бесконечность, которой этот излом затапливало. А когда он на Чэна смотрел — и вовсе в лице менялся, жёлтые глаза оплывали болезненной мягкостью. Когда так смотрят — никакие слова не нужны. Когда так смотрят — любят. Наверное, это и стало решающим фактором — Шань ему верит. Потому что Змей никогда чувствительностью не отличался, ничего кроме садистской привязанности не испытывал. А тут позволил Шаню увидеть то, что в изувеченном нутре его кроется. И как тут теперь не поверить, ну вот как? — Ты даже извиняться нормально не умеешь. — губы мягкая улыбка ломает и сочится в голос прорезями печали. Шань ее даже скрыть не пытается. Переносицу лениво трёт — очень устал. Очень в тепло хочет, но около окна открытого сидеть продолжает. Потому что его тепло сейчас где-то не тут. Чужие улицы, может быть, греет. А может, вернулось безуспешно отогревать промерзшую студию и пустые стены. Может, кого-то уже греет, кто ж его знает — это ветренное тепло. И без него совсем в кровать не хочется. А ещё думать о том, что оно кого-то кроме Шаня греть может — оказывается, больно. Она тупой задушенной в грудине отзывается, студит там всё, морозом обдаёт, и тут же жаром ревности, от которой в озноб и кидает. Очень без Тяня — холодно. — Не учили. — отзывается Шэ Ли с той же печалью, что и Шань. С пониманием, что его сейчас на хуй спокойно послать могут и это — в принципе нормально. Шань всегда посылает. Тянь всегда возвращается. Только вот сегодня, кажется, послали самого Шаня. Он головой трясёт, выбивая из головы мысли о Тяне, но выбивает только новую порцию боли в пухнущих висках. Шэ Ли извиняться не учили. По ходу родители на него хуй ещё в раннем детстве забили — потому что он вообще ни к чему не приученный, особенно к нормальным взаимоотношениям. Но он вот молодец. Он вот учится сейчас, когда уже поздно — все равно старается. — Ага, а меня прощать не учили. — говорит Шань, не успевая себя остановить. Потому что правда зачем-то из нутра рвётся, когтистыми лапами режет плоть, выбирая самый лёгкий способ выбраться наружу — напрямую, навылет и через боль. — Нам все равно придётся пересекаться и я не хочу, чтобы ты или твой… — Шэ Ли замолкает, подбирая слово. — Тянь, смотрели на меня как на…в общем, Чэну это не пойдет на пользу. Я делаю это только ради него. И это говорит Змей, который раньше всё делал только ради себя. Это говорит закоренелый эгоист в квадрате. Симптомы болезни, наверное, у них такие — всё ради Хэ. Потому что Шань ради Тяня тоже бы пожертвовал всем, что у него есть. Уже. Уже пожертвовал и проебался. Но продолжает жертвовать, ведь не отрицает, что прекрасно понял Змея, что готов на перемирие. И просто переводит тему с привычной ершистостью: — Ты точно больной. Хочешь сказать вы вместе? — Совсем как вы, надеюсь. — и в правду надеется. Потому что Ли с Чэном провел немногим больше времени, чем сам Чэн с Ли. И черт его знает, что у Хэ Чэна сейчас в башке творится, когда он узнал, что тот от него ни на шаг ни метр, что ухаживал за ним исключительно Змей. Что он там для себя решил. Что-то с хорошим исходом, раз Шэ Ли такими фразами кидается. — Ты обо мне ничерта не знаешь. И мы не вместе. — цедит Шань с нажимом. Потому что в перерывах вместе быть — невозможно. Потому что Тянь — обмудка кусок, который упиздовал в самый неподходящий момент. В тот самый, когда Шань уже окончательно для себя решил — вместе. — Я знаю тебя лучше остальных. И я не слепой, всё же вижу. — в размеренном голосе сквозит извиняющимися нотками. — Ты для него, он для тебя. А когда вы друг с другом — целый мир отключается. Не замечал? Замечал, как же. Как же тут, блядь, не заметишь, когда весь ебаный мир на мут стопорится. Когда вокруг ни до кого и ни до чего вдруг становится. Замечал, хули. — Змей, когда ты успел превратиться в такое сентиментальное дерьмо? — он задаёт вопрос Шэ Ли, а кажется, что самому себе. Потому что ну правда — когда? Когда сам успел стать этим сентиментальным дерьмом, в которое играются школьники? Когда научился этой розовой дрянью наслаждаться, а не брезгливо отхаркивать? Когда запах Хэ Тяня научился вычленять из тысячи других и следовать за ним слепо, как в сопливых мелодрамах? Ну правда, ну — когда… — Когда случился Чэн? Не знаю, Шань. Тебя тоже это ждёт, так что готовься. Хэ отвратительно влияют на тех, кто находится рядом с ними… Тссс, Хуа Ниу, к нему сейчас нельзя, иди сюда! — Шэ Ли шипит мягко, отвлекаясь от разговора, а потом урчание громче становится, словно бы он кошку к себе прижал. — Я вот, кошку завёл. Ожидал от меня такого? И я нет. Говорю же — Хэ отвратительно на нас влияют. Шань думает: уже поздно готовиться, его и без подготовки отделали. Думает: Хэ действительно отвратительно на него влияет. — Ага, тебе только кошки для полного счастья не хватало. — фыркает беззлобно и сам этим давится. Времена, когда он вот так без злобы с Шэ Ли общался, и не вспомнить уже — слишком много вечностей с тех пор прошло. Шань, залипший, на глянце чайника, взгляд на окно переводит. Снова на парковку смотрит. И там всё ещё пусто. Всё ещё этих машин разномастных понатыкано друг к другу вплотную, а на месте Тяня — пусто. Вообще-то это не его место — на таких парковках клочок асфальта выкупить невозможно. Но водители от чего-то решили, что можно и потесниться. Можно и оставить одно свободное — авось приедет кто-то для Шаня очень важный. Авось вернётся. — Опоры мне не хватало, Шань. Того, за кого бороться стоит — не хватало. А теперь вот — всего с лихвой. Так что, давай без этих детских игр в войну: я тебя обидел, ты меня — и так по кругу. Ради тех, кем мы больны. Им ещё многое предстоит наверстать. Шэ Ли всегда намеренно задевал его болевые точки — удар за ударом, один сильнее другого. А тут вот — случайно вышло по самой болючей попасть. По самой свежей и кровоточащей. Шань не в обиде. Шань в его голосе ни капли лжи и мстительной ярости не слышит — только уверенную искренность и желание для Чэна сделать больше, чем он сам может. — Мир, дружба, жвачка — ага, как же. — ворчит Шань, прикрывая глаза. — И я всё ещё считаю, что ты ебанулся. — Так и есть. — философски подтверждает Змей. — В общем, передай Тяню, что Чэн в порядке. И… приезжайте на днях, им многое нужно обсудить. А мне тебя с Хуа Ниу познакомить нужно. — Блядь, Змей. Иди на хуй. — Шань выдыхает расслабленно, почти с усталым смехом. И знает, что оттенок последней фразы Шэ Ли уловил правильный. Шань в эти слова вообще очень многое вкладывает. Сейчас вот, вложил: мир, дружбу и жвачку. — Обязательно. Ты тоже. Шань сбрасывает вызов и ещё минут пять пялится на парковку, думая о том, что на такой хорошей ноте их с Ли разговоры ещё никогда не заканчивались. На перемирии тоже. Усталость наваливается такая, что Шань еле до кровати доползает. Щурится в темень ночную, ругается на фонарь и сам не замечает, как в сон проваливается. *** И снится ему, что уже совсем не холодно. Что он в комнате, залитой золотым солнечным светом. Что руки родные лицо греют, аккуратно обводя пальцами, — затёртые зимой и пронизывающими ветрами, — веснушки. Что упрямо его отпускать от себя не хотят, даже когда он на бок поворачивается и ворчит. Что на ухо ему шепчут: — Малыш Мо, я дома. Золотистый теряется в рассветной полутьме, когда Шань глаза открывает. Смотрит перед собой сонно, рассеянно, пытаясь взглядом выловить то, что под упрямо закрывающимися веками ускользает. — Я думал, ты без меня спать не можешь. Я вот без тебя — не могу. — пряностью окутывает с ног до головы и Шань неосознанно подставляется под короткие сухие поцелуи, которые по той же траектории, что и пальцы скользят. Слишком реальные для сна поцелуи. Слишком осязаемые — теплом на коже оседают. Шань отстраняется слишком резко, не успев толком разобрать — а куда он, собственно, отстраняется. И впечатывается затылком в глухую стену, шипит от боли, потирает ушибленное место и на Тяня, — на вполне себе реального Тяня, — волком смотрит. Явился, блядь. С волосами мокрыми, с которых капли на простынь срываются, прикрытый одним лишь белым полотенцем. Шаня, блядь, полотенцем. Сидит себе на кровати, руками в нее упирается и смотрит на Шаня непонимающе. И какого, собственно, хуя — непонимающе, Шань не может понять. Поэтому спрашивает: — Какого хуя? — затылок ноет противно — припечатался он хорошо. Стена холодная голую спину морозом обдает, а глаза Тяня — греют. Диссонанс выходит. Сбой в базе данных — мозг не знает как реагировать. Поэтому в замешательстве, выбирает простейший путь: сесть, облокотиться о холодное, — в холоде думается легче, — сглотнуть вязкую слюну, натянуть на себя одеяло, укрываясь от Тяня и удерживать дистанцию всеми возможными способами. В вязкой тьме с дистанцией вообще проблем нет — в ней укрыться проще простого, только вот лицо Тяня он видит слишком отчётливо. Каждый всполох концентрированной уязвимости в глазах, каждый излом уголков губ, каждую эмоцию. Тянь от него укрываться даже и не думает. Тянь снова нараспашку. Тянь как будто от него вообще всё скрывать перестал. — Ты ожидал кого-то другого тут увидеть? — Тянь насмешливо брови приподнимает, как будто забыл о том, что ему перерыв нужен был, что он тут, вообще-то, находиться совсем не должен. На губах улыбку еле сдерживает, а в глазах — уже не может. Там мягкость по тёмно-серой радужке струится. Усталая такая, заёбанная мягкость, которая перекликается с лёгкой одержимостью. Шань думает: красиво. Думает: разозлиться бы на него надо. — Я вообще, блядь, никого не ожидал. Зачем ты вернулся? — и злится. Ну или делает вид, что злится, потому что внутри все от облегчения отпускает — вернулся. Домой. К Шаню. Теперь тут тепло. Теперь правильно. И чего вообще уходил, бестолочь? — Отдохнуть? Я не знаю, что ещё дома делают в шесть часов утра? — тот глаза вверх поднимает, думает, палец к своим губам прижимает. В шесть утра дома спят или уже просыпаются. В шесть утра теплые ото сна, из-под одеяла выскальзывают, прячут ноги в тапочках, ёжатся от холода и шаркают на кухню, чтобы чайник на огонь поставить. В шесть утра сонно зевают и больше обычной нормы, ложками кофе к стакан высыпают. В шесть утра на часы недовольно взгляд кидают и клятвенно обещают себе, что сегодня, — вот сегодня уж точно, — пораньше спать лягут. А к вечеру это обещание благополучно забывают. А у Шаня в шесть утра — ёбаное потрясение и новый рассвет за ребрами. Да такой яркий, что зажмуриться хочется. У Шаня в шесть утра самое заветное сбылось. У Шаня в шесть утра — Тянь с мокрой башкой и одним лишь полотенцем на бедрах. И Шаню очень в шесть утра вот так просыпаться — нравится. — Я про твой сраный перерыв. — брови старательно хмурит, рожу зверскую строит, чтобы пострашнее, поугрюмее, чтобы самому поверить в свою обиду, которой от чего-то нет. Ну ушёл и ушёл — вернулся ведь. Тянь всегда возвращается. Эта мысль сладким осадком на подкорке вьётся и не даёт и шанса на привычную агрессию. Прав был Шэ Ли — Хэ отвратительно на него влияет. — Наш перерыв, Шань. Ровно неделю никакой работы. Уедем далеко-далеко и телефоны выключим. На какое-нибудь море зимой, к солнцу, к песку горячему, представляешь? — Тянь голос понизил до шёпота, который мурашками пробирает. А Шань представляет: песок раскалённый, шум волн, что акварином топит полуденное солнце, крик чаек и блаженное умиротворение, которое всю усталость смывает. Затирает ластиком слова: мне нужен перерыв. Только вот, ластик с чернилами не справляется. С карандашом бы — да, а на ручку его не хватает, тут замазка нужна. Или чистый лист. — Чё? Какой нахер песок? — Шань от возмущения воздухом давится, прокашливается пару раз и севшим голосом безнадежно выдыхает, — Ты ушел… Оставил под железной дверью морга. Под дождем, в собачий холод. Не тот, что на улице, а тот, что под ребрами. И за ними уж точно холоднее. Было. Потому что рассвет там уже. И Тянь дома. И в его взгляде понимание проскальзывает и резкий испуг. Настоящий. — Настоящий песок, Шань. Ты…ты что, меня не так понял? Твою ж… — Тянь рот ладонью прикрывает, головой из стороны в сторону мотает, отнимает руку; аккуратно к скуле Шаня тянется, боясь спугнуть; касается мягко, словно бы в любую секунду готов остановится, стоит только Шаню засопротивляться. Продолжает ласково, поглаживая большим пальцем, — Шань, я неделю отпуска нам выбил — мне и тебе, а… А я дура-а-ак. Не пояснил ведь. Торопился с Яньлинь поговорить, сам хотел её сопроводить… Шань понимает. У Шаня в голове все по местам становится. Шаня отпускает настолько, что он сквозь зубы воздух облегчённо выпускает. Шань молчит. Шань смотрит на Тяня укоризненно мягко: придурок. И видит, как Тяня напрягшегося, пока объясниться пытался — тоже отпускает: плечи опадают расслабленно, излом между бровей расправляется, дышит он спокойнее. Так и сидят — глаза в глаза, считывая друг друга до тех пор, пока Тянь не щурится, как сытый кот. Пока Тянь не спрашивает: — Шань. Ты меня ждал? — глядит серьёзно, а потом вперёд подаётся, бодает в лоб. — Чё я тебя ждать буду. Спал я. — Шань глаза вниз скашивает, разглядывает пододеяльник скучного серого цвета, без дурацких рисунков. Интересный он — пододеяльник. Монотонный такой — вон складками пошёл оттого, что Шань в него мертвой хваткой вцепился. — Жда-а-ал. — мурлычет Тянь, притираясь лбом, а на плечи Шаня ледяные капли валятся. От них должно холодом пробирать, а пробирает мурашками. И совсем не от капель. — Скучал по мне? Шаню и сказать нечего — действительно ведь ждал. Ещё как. Во-о-он у того окна, что в кухне. Даже открыл его нараспашку, чтобы урчание мотора услышать, когда Тянь на парковку заворачивать будет. — Слышь… Тянь договорить не даёт. Тянь вдоха сделать не даёт. Поцелуем затыкает. Захлебнуться остаточным возмущением заставляет. Вынуждает с цепи сорваться оторваться от несчастного измятого пододеяльника и вцепиться руками в широкие плечи. Губы жадно вылизать, потому что — да. Да, сука, скучал. Вот так скучал — чувствуешь? Зубами по губам пройтись, прикусить урывисто хватая воздух и снова языком рот вытрахать — вот так скучал, понимаешь? По таким разве возможно не скучать? У Шаня ломка — он отчаянно греется теплом распаренного после душа тела, слизывает холодные капли с губ, в волосы Тяня пальцами врезается, отводя их назад. У Шаня снова озноб от того насколько язык Тяня горячий, от того, как он им дразнит: не даёт коснуться своим, задевает влажно нёбо, обводит им зубы, только потом, — наконец-то, господи, блядь, — позволяет втянуть его в себя, прикусить, зализать укус. И по новой. Сердце частит ударами сверх нормы. С Тянем никогда этой нормы недостаточно. С Тянем вообще никакие нормы не вяжутся, потому что он сам — сверх всякой. Его бездумно хочется попросить не останавливаться — пусть ещё теплом поделится. Пусть ещё ногтями от шеи до ключиц проведёт, только сильнее. Пусть ещё пальцами продавит надплечья, спускаясь вниз до самой поясницы. И пусть никогда больше не уходит, никаких нахер перерывов, ни пауз, потому что это — всё. Это — конечная. Сознание снова как в сон уплывает. Только вместо всполохов золота под зажмуренными от удовольствия веками — режут белые молнии. Пронзают с пят до макушки невыносимо долгими раскатами пьяного возбуждения. Отзываются на каждое прикосновение Тяня болезненно-приятной судорогой в паху. Шаня так въёбывает, точно он год не трахался и даже не дрочил. Потому что кажется, Шань сейчас свихнется, с катушек натурально съедет от жадности. Тяня отчаянно хочется внутри, хочется больше, хочется впаять его в себя — с ума сойти, господи, как же хочется. Выдыхает с облегчением, когда Тянь подминает его под собой, заваливая на спину. Одеяло под ним скаталось в дурацкий ком и лежать неудобно. Тянь этим пользуется, продавливает поясницу, заставляя Шаня в ней прогнуться, приподняв бедра. Не разрывая поцелуя стаскивает единственную одежду, что на нём была и махом выдирает одеяло, что с тихим шелестом на пол падает. Напоследок губами прижимается и отстраняется, хищно оглядывая распаленного Шаня, облизывается, напарываясь взглядом на стояк и подталкивает в бок: перевернись. Влажный от смазки член тут же в живот упирается, его холодит остывшей простынью. — Так, ты скучал, м? Я по тебе — да. — жарким шёпотом в шею, на которой слова оседают мурашками. От них увернуться хочется, потому что слишком приятно, слишком с ума сводит, лишая возможности голос контролировать, который тихими стонами с выдохами мешается. Но Тянь сверху нависает, жмёт приятной тяжестью. А руки, что по обе стороны от головы Шаня расставлены — дрожат в напряжении, вены на предплечьях вздулись и кажется, в предрассветных сумерках видно, как по ним сердце кровь с чудовищной силой гоняет. Шаня урывистым приступом удушья накрывает, когда Тянь языком от самой шеи вниз ведёт. Позвонки им пересчитывает, ребра — пальцами. Пару раз пергаментно-белую кожу зубами прихватывает, втягивает в себя, оставляя бурые засосы, сминает руками ягодицы, требуя ответа. — Да хули мне по тебе… Тсссс…- Шань вздрагивает, судорожно воздух через сцепленные зубы втягивая — Тянь языком между ягодиц проводит, стопорится на колечке, осторожно на пробу проходится. Ещё раз — уже увереннее, размашисто. И довольно хмыкает, когда Шань лицом в подушку впечатывается с размаху и протяжно в нее стонет. И засмущаться вроде бы надо. Надо голову от подушки оторвать, повернуться и возмутившись на Тяня прикрикнуть: что это ты делаешь? А потом добавить: продолжай. Потому что ни смущения, ни раздражения это не вызывает. Только теплеющее в груди: вот настолько ты ему нравишься. Вот настолько — потому что такое с каждым встречным делать не станут. Такое только с самыми-самыми. Такое только с тем, кого принимаешь полностью и без остатка. Такое только с теми кого… Шань бесконтрольно пальцами по простыне возит, царапает, сминает в кулаках. Теряется в ощущениях, когда язык продавливает — скользит почти внутрь. Кислород в комнате жжёный, плавленный, тут повсюду пряность и озон. Тут повсюду рваные вдохи и хриплые выдохи. Тут повсюду концентрированный экстаз, который под кожу въедается, в кровь, в низ живота до адова пламени. И внутри всё обрывается как только палец заменяет язык. Мягко входит, плавно, почти без неприятных ощущений. И Тянь знает под каким углом его ввести. Знает, куда надавить, как сделать так, чтобы все мысли разом затерлись до одной единственной: ещё. «Ещё» — кажется этого Шань сквозь выдохи просит, когда Тянь второй палец добавляет. Кажется, этого Шань требует, неосознанно подаваясь бедрами назад. Кажется, этого ему всю жизнь так не хватало — ещё Тяня. В себе, рядом с собой, за ребрами, где лучи рассвета сладко покалывают грудину. Шань растворяется в Тяне, в его дыхании рваном, в его нежном трёпе, которого один хер Шань не понимает. В себя приходит только когда головка во вход упирается. Шань застывает, напрягается всем телом — Тянь замечает. Останавливается, не давит, рукой по лопаткам мягко проходится, успокаивает, шепчет что-то ласковое — Шань может только интонацию уловить, поддаться ей, расслабиться, довериться снова. Шань дышит поверхностно, быстро, когда Тянь на головку проникает. Дышит размеренно, глубоко, когда Тянь до конца медленно входит и даёт ему привыкнуть. Дышит с хриплыми всхлипами и рвущими глотку стонами, когда Тянь вколачивает его в кровать. И хочется голову повернуть, окликнуть Тяня, который наверняка сейчас такой же вмазанный, как и Шань. Хочется сказать ему что-то очень важное, что-то вечное, что-то сильное и из простых слов состоящее. Но получается только снова лицом в подушку уткнуться и… И всё-таки сказать. Придушенно, измученным стонами голосом. Тихим. Который Тянь, слышит, вздрагивает, замирает, выдыхает судорожно, как будто его лёгкие шилом прокололи. Тянь точно слышит, потому что рывок за рывком всё глубже входит, всё старательнее по точке головкой проезжается, а у самого руки от усталости в треморе. Может, и не от усталости, а от простых и неебически важных слов. Может, от этого он сейчас за надплечье кусает, выстанывает в самое ухо точно такие же. И Шаня навылет прямым попаданием пробивает. Точно в сердце, которое вместе с ним замерло. Тянь за волосы прихватывает крепко, голову заставляет повернуть почти до хруста. Заглядывает в глаза разъёбанно, в экстазе и так…так, блядь, преданно, что глотку на секунду паникой схватывает. Хочется этот взгляд его — вечность видеть. Только на себе. Впитывать его жадно, даже когда уже пересытился и больше, кажется, не влезет. Влезет — ещё как. Хэ — болезнь заразная, ее, заррраза, всегда так мало. На лбу Тяня пот капельками собрался, с губ полустоны и слова простые и блядь, важные. Шань в эти слова вмазывается снова и снова. В Тяня вмазывается снова и снова. А сейчас сам Тянь в Шаня снова и снова, ускоряя темп, срываясь на хрипы, срывая Шаню крышу: все продохранители, все барьеры, стены, маски, все щиты — срывая нахуй. И Шань срывается, позволяет себе утонуть в экстазе, захлебнуться громким искренним: ещё! Позволяет себе быть перед ним настолько открытым — что настоящим. Позволяет крепкой болезненно-приятной судороге пронизать все тело от живота до кончиков пальцев, которые простынь до фантомного хруста мнут — снова и снова. Позволяет себе вот так — глаза в глаза залить спермой серую скучную простынь, закусив губу до боли. Позволяет Тяню кончить следом и, не вытаскивая, повалиться сверху, чтобы отдышаться. Шань не знает сколько времени они так лежат — минуту, две, час, жизнь? Тяжесть со спины пропадает — Тянь валится на спину прикрывая глаза предплечьем. И улыбается. Как тогда — во сне. Так тепло и искренне. Так солнечно и сладко, что Шань удержать себя не может — слизывает эту улыбку мягко и бережно. Такие ведь улыбки — на вес золота. Хотя нет. Никакие слитки, даже самые большие — с ней не сравнятся. И ценность у нее неебически большая. И она только для Шаня. Она только его. Она личная. А личное у них теперь — одно на двоих. Шань тоже на спину падает, фыркает, когда Тянь к себе его прижимает, заставляя улечься боком. Собственную улыбку у него в ключицах прячет, в то время, как Тянь, самыми кончиками пальцев по спине вразброс мажет. Чертит что-то, наверное — важное. — Пока я в управлении был — Цзянь текилы налакался. — Тянь говорит огрубевшим весёлым голосом. — Не знаю откуда он ее выкопал, за ним Чжэнси не усмотрел и Одуванчик мне все свои секреты поведал. А ещё, на новоселье нас позвал. Они с Чжэнси съезжаются на днях. Пойдём? — Пойдём. — ошарашенно отзывается Шань. Нет, он-то конечно знал. Просто, зная Чжэнси, не думал, что съедутся они так скоро. А потом неожиданно для себя спрашивает: — И что будет дальше? За окном солнечный свет пробивается, лучи ползут медленно, но верно к кровати — вот-вот пяток коснутся. За окном птицы заливаются о чем-то своём, птичьем — весёлом, добром, быть может, о рассвете. За окном после ночного дождя — небо ясное и воздух пронзительно чистый. А за ребрами у Шаня самый чудесный рассвет из всех, что он встречал. И наступил он только с приходом Хэ Тяня, который разогнал в его душе мглу. Который там же, за ребрами, поселился и всё вверх дном перевернул. И остался. А Шань не против. — Ну как: опустошим запасы еды Цзяня и Чжэнси на новоселье. Устроим в их доме маленький погром, может, оскверним там пару комнат…ай! — Тянь задыхается тихим смехом, потирая ушибленные ребра, в которые Шань впечатал локоть. Целует его коротко в губы, вкладывая в него все те важные слова и продолжает: — А дальше, Шань, будет жизнь. Желательно счастливая. Желательно — одна на двоих.