еще три года.

      У Пушкина пальцы — в чернильных пятнах и кончик носа кажется, тоже. Пламя свечи, при которой он пишет, терзает лёгкий сквозняк, что отбрасывает дрожащие тени на стены, но поэт полностью погружен в мир стихотворных строк. Саша не замечает ни раскрытого сквозняком окна, ни вошедшего в комнату и присевшего на край его же собственной кровати князя. Горчаков лишь руки кладёт на колени, спиной опираясь на стену, расстегивает стоячий воротник синего мундира и смотрит, не смея отвлекать. Пушкин доверяет ему своё творчество. Горчаков много раз пытался понять причину, выстроить привычную логическую цепь из рассуждений, но Саша её рушит, словно карточный домик, который на днях пытался выстроить Дельвиг. Пушкин — дитя стихи разрушительной, сущий хаос в человеческом облике. С горящими темными глазами, смоляными кудрями в разлет. Хаос, которому покорно слово, что из-под его пера выходит подобно драгоценному камню. Горчаков читает его сотни четверостиший, полноценных стихов, колких эпиграмм и несколько начатых поэм, подчас давая оценку не всегда лестную. Он маску надевает строго критика, лишь для того, чтобы сберечь. Этого обалдуя с ветром в голове, что к учению прилежен лишь изредка в зависимости от настроя, обалдуя который на занятиях строчит французские сонеты или же на пару с Пущиным замышляет новую шалость. Горчакову лишь через пару месяцев исполняется восемнадцать, но он уже понимает с какой-то пророческой политической точностью: Пушкин талантлив безмерно, талантливее их всех птенцов александровского гнезда, собранных в лицее под одной крышей. Но его слог слишком остëр, слишком правдив. Россия к такому пока не готова. Да и будет ли готова когда-нибудь? Поэтому поэму «Монах» Горчаков клеймит на чем свет. Холодными выражениями, коими обучен буквально с самых пеленок. Забирает рукопись себе и бросает в стол под замок. Они после не разговаривают около двух недель, Саша ждет от Пушкина вызова на дуэль, чтобы стреляться вишневыми косточками. Вызова так и не следует, как и знания Пушкина о том, что Горчаков каждый из вечеров тратит на перепись его поэмы. Для того, чтобы показать аккуратно людям, которые понимают и оценят талант Пушкина по достоинству. Благо у дяди такие знакомые всегда имеются в достатке. Проверенные не раз и Горчаков им верит. — Светлейший, ты часом не задремал? — звонкий голос раздается прямо над ухом, и Горчаков вздрагивает ощущая как рядом прогибается матрас и на него приземляется взлохмаченный Пушкин. — А то сидишь тише воды, ниже травы. Я как закончил, поворачиваюсь и ты в углу сидишь, с глазами прикрытыми. Чего ж ты так тихо зашел, что даже знать о себе не дал? — Не хотел отвлекать, ты ведь над чем-то столь усердно трудился. — Горчаков трет глаза, а после смотрит на Пушкина, у которого в глазах искрятся медью смешинки. — Да полно, Франт. Пока, это безделица сущая не стоящая внимания, — Саша усмехается, ероша свои и без того непослушные волосы. — Лучше вот, глянь. — и сует в руки Горчакову кипу измятых листков. На них неровными чернильными штрихами леса. Дремучие, зачарованные. Вот раскидистые ветви дуба, а на них русалка, что смотрит задумчиво куда-то вдаль, а под ним же самим гуляющий кот. Вот ведь диво, с настоящим лорнетом, что зажат в пушистой лапе. Горчаков ловит себя на мысли, что кот отчего-то неуловимо похож на профессора Куницына. Горчаков перелистывает далее и картина меняется. Вот уже древний богатырь несется в облаках держась за бороду маленького карлика. — Это невероятно, Обезьяна! Право слово, откуда сюжеты? — Ты мне льстишь, Франт, — у Пушкина на щеках алыми пятнами пляшет румянец. — Это просто зарисовки сказок няни, кои отчего-то мне сегодня вспомнились. Горчаков замечает как сбивается голос Пушкина. Скучает. Эмоции друга он научился различать слишком хорошо. Ему по крайней мере есть по кому скучать и Горчаков от этого чувствует разливающуюся в груди горечь. Ведь у него же нет никого. Кроме дяди и тети, что ждут его и по своему любят конечно же… Но он бы хотел… Нет, он не будет об этом думать. Но последнее письмо, что присланное полгода назад, с орфографическими ошибками: Драгой Лександр… Все ещё раздирает сердце своей невозможностью. — Но знаешь, я даже рад, что все так обернулось, — Горчаков чувствует, как Пушкин притягивает его за шею, ероша волосы. — Да мы потеряли каждый что-то из-за нахождения здесь, но обрели во сто крат больше, согласен, Саша? Горчаков в ответ лишь кивает и сжимает руку Пушкина в немом ободряющем жесте.

***

      — Оооо, братцы, право слово это уже становится для меня сущей пыткой. Мало того, что я каждый день провожу в корсете и дамском платье, около пяти часов к ряду, так и Француз распевается и днем и ночью. Вскочит бывало посреди и начнет ля морозить, несносный. Вам то может быть и не слышно, а я на свою беду его сосед. — Ваня Пущин морщится, придирчиво глядя на своё отражение, параллельно примеривая мушку к обеим щекам. — Да, будет тебе Жано, — со смехом говорит Горчаков разглядывая собственный финальный вариант костюма графа Альмавивы. — Почем же виноват Пушкин, что хочет доделать партию Фигаро и сделать её с безупречной? Ответственность лежит на каждом из нас мой друг, а на нём тем паче, ведь Фигаро — это главная роль. А на спектакле между прочим будет вся Высочайшая фамилия. — И не забудьте к чему приурочена наша постановка. — Тося поправляет на носу очки. — К победе над Наполеоном! К блещущей на всю Европу славе русского оружия! — в один голос произносят в один голос Данзас и Кюхельбекер. — Эгегеееей, фавориты императорской оперы, гляжу совсем погрязли вы в шелках и думах томных о грядущем своем величии, развеселитесь! — Горчаков, наверное, уже с закрытыми глазами может определить обладателя этого звонкого тембра. — Моя дорогая Сюзанна, вы просто очаровательны! — он подскакивает к Пущину и гротескно прикладывается к его руке, сразу же получая подзатыльник и недовольный возглас товарища. Горчаков подсаживается к Пушкину, когда тот полностью закопался в цветастых тканях и баночках с гримами. — Красота, скажи, князь? Ткани, точно в сказках, словно из заморских стран, где пески горячи и зыбки, а в воздухе благоухает лукумом… — Пушкин, мой друг-поэт, ты не исправим. Даже в вещах обыденных, ты ищешь чего-то особенного. Ткани великолепны, твоя правда, но я хотел с тобой о другом потолковать. Как ты? У Пушкина после вопроса в глазах вспышкой растерянность. И чуть подрагивают пальцы, что все еще сжимают ткань — Ты и без этого знаешь, Саша.- Пушкин поджимает губы, выпуская наконец цветистую ткань из рук. — Я просто… Хочу чтобы ты знал, я…мы все понимаем каково тебе сейчас, Обезьяна. Мы все будем рядом. — слова поддержки для Горчакова непривычны. Он сбивается, но продолжает, чувствуя, что сейчас, в этот самый момент это для Пушкина важно. Услышать и ощутить. — А ты? Что насчет тебя, Горчаков? — у поэта в глазах горит вызов в перемешку с вопросом. Вопросом, что кажется для него, для Пушкина определяющим. И Горчаков замирает, словно предчувствуя. С ответом не спешит, потому что знает, что «навсегда» не бывает. «Навсегда» разрушит жизнь, полная блеска высшего света, что закрутит их в воронке из страстей и лжи, стоит им лишь выйти за стены лицея. Но у них есть сегодня, завтра и ещё долгих три года впереди. Поэтому Горчаков смотрит на Сашу в ответ, не отводя взгляда. — И я буду рядом, Пушкин, обещаю. Действия сменяют одно за другим и Горчаков чувствует, как теряется. В блеске сцены, отпетых арий и костюмах, что костюмеры меняют на них со стремительной быстротой, параллельно поправляя грим. Рядом с ним Пушкин и Пущин, что готовятся к последней сцене, а на Керубино, коего играет Кюхля, где-то поодаль оправляют костюм. — Император доволен, да и Николай Павлович соизволил улыбнуться пару раз. — Тося заламывает в волнении руки, шепча это как мантру. Все будет хорошо, слышите? Пушкин лишь усмехается в ответ криво, залпом осушает бокал с водой, что перехватывает из рук волнующегося барона и переводит взгляд на Горчакова, что тут же ловит его взгляд и отвечает, чуть сжимая предплечье. — Я думаю, что ты не зря же ты не давал Пущину спать все это время, не так ли, Обезьяна? — Франт, из уст твоих вновь звучит лишь вся подлинная правда о моем коварном замысле, — Пушкин прыскает в кулак, подавая руку стоящему рядом Ване Пущину. — Сударыня, не составите ли мне компанию для прогулки на эту блистательную сцену? — С удовольствием. — Пущин хлопает пушистыми ресницами в ответ и вкладывает свою руку в руку Пушкина. Оркестр начинает играет первые аккорды арии Фигаро «Мальчик смелый, кудрявый, влюбленный», а Горчаков взглядом к сцене прикипает намертво, на которой начинает разыгрываться действо. Пушкин сразу становится его центром. Он буквально летает по сцене, успевая стрелять глазами в зрительный зал. Пушкин управляет даже оркестром, делая замедления и цезуры там, где они вовсе и не предполагались, но дирижер подхватывает эти изменения и все звучит еще более слаженнее, чем было до этого. Вот весь Пушкин, каков он на самом деле. Балагур, насмешник и бесконечный талант, которого не сдержать в рамках. Портьеры закрываются под гул несмолкающих аплодисментов. Пушкин влетает в его объятия и шепчет радостно-заполошно: у нас получилось, Саша. А Горчаков улыбается на раздающийся крик: скачать Обезьяну! Чувствуя, что в этот самый момент он счастлив.