Обет (1630)

      День прибытия Кёсем-султан во дворец встретил Мурада раскалывающейся головой и болью в мышцах. Оказалось, что на рассвете — после очередной ночи, проведенной с кувшином вина, — он задремал в неудобной позе напротив открытого балкона. Не простудился он лишь чудом: несмотря на внешнюю силу, к нему часто цеплялись разного рода мелкие болезни. А учитывая, что значительную часть свободного времени он тратил на опасные забавы — в том числе самой лютой зимой, когда грозился замерзнуть даже Босфор, — вероятность подхватить простуду всегда следовала за ним по пятам.       Поэтому, порадовавшись, что все обошлось, Мурад принялся разминать затекшие мышцы. Когда он умылся и стянул верхнюю одежду, чтобы остаться в рубашке и подпоясанных штанах, к нему постучались. Это был ага, принесший утреннюю трапезу. Мурад кивком указал на миниатюрный столик, расположенный у дивана, и ага посеменил туда, ставя первый поднос — с фруктами. Впрочем, есть Мураду не хотелось. В желудке и пищеводе застыло странное чувство, будто там образовалась неприятно щекочущая пустота.       Мурад вышел в сад, миновал щедро залитый лучами солнца палисадник и аллею из платанов и очутился в своем самом любимом участке дворцового ансамбля — коротко остриженном газоне со скромно примостившейся вдали палаткой. Там с саблями в руках его уже ждали бостанджи, после очередной его опасной прогулки приставленные Баязидом.       Мурад знал, что валиде прибудет ближе к вечеру, и отвлечься от мыслей о ней показалось ему лучшим решением. Битва не только закаляла тело и разум, но и поглощала докучливые размышления. В случае Мурада последнее было крайне важно: недаром он всю неделю посвятил подготовке к игре в джирит, то оттачивая умение метать копье, то беря своего породистого скакуна и выезжая за город.       Мурад схватил поданную ему саблю и принял стойку.       Он взялся оценивать противников цепким, горящим взглядом. Первый из бостанджи держался неуверенно: скорее всего, помнил, как пару дней назад Мурад задел его горло острием, оставив неглубокий порез. Второй же был внушительнее и ничем не выдавал свою слабость — это и показалось Мураду любопытным. В излюбленной манере подкинув саблю и перехватив поудобнее, он начал наступление. Он знал, что первый бостанджи отпрянет, и приготовился сделать выпад вдогонку. Однако не успел: в следующий миг его громко окликнули.       — Брат! Брат!       Мурад обернулся. Это был Ибрагим — радостный, но запыхавшийся.       — Брат, — повторил Ибрагим дрожащим от нетерпения голосом, подойдя к Мурад вплотную и схватив его за руку. — Пойдем! Скорее!       Непонятное предчувствие колыхнулось внутри, пока Мурад пробегался взглядом по растрепанным волосам, небрежно завернутому воротнику кафтана и ходячей ходуном груди младшего брата.       Мурад мягко выудил руку из захвата.       — Куда пойдем, Ибрагим? Объясни.       — Мы с Касымом смотрели с Башни Справедливости! Ко дворцу подъехала карета! — выпалил Ибрагим. — Идем!       На мгновение Мурад замер. То чувство, что стягивало в узел грудную клетку, когда он оставался наедине с тягучими мыслями… Он хлестал вино стаканами, лишь бы заглушить боль, точившую его всю неделю. Горло словно зажимало невидимыми тисками.       — Брат? Ну же!       …Он потянулся за исчезающим силуэтом, но тот был слишком прыток. Где-то сбоку раздался плач Касыма. Мурад подбежал и обнял его, утыкаясь лицом в воротник…       Он часто заморгал и тряхнул головой.       — Так быстро? Хорошо, я… — начал он охрипшим голосом. Он посмотрел на себя — наверняка растрепанного после бессонной ночи, в одних штанах и рубахе, с саблей в руке. Какой позор. — Сначала я зайду к себе. Я быстро.       Ибрагим в ответ нахмурился, не зная, верить или нет. Мурада это не задело: чтобы понять, насколько особенным было его отношение к валиде, много усилий не требовалось. Поэтому он постарался смягчиться и выдавил подобие улыбки.       — Обещаю. Беги. Ты так скучал, — он потрепал брата по голове. Тот закивал и развернулся к третьему двору, откуда было быстрее всего добежать до главных ворот. Валиде наверняка выбрала их неспроста: захотела устроить из своего возвращения зрелище — иначе зашла бы через ворота в конце сада. Мурад не сдержал смешка.       Воткнув саблю в землю, он на негнущихся ногах последовал за Ибрагимом. Как вдруг — тот налетел на появившегося из-за угла Реванского павильона Касыма.       — Брат? — ойкнул Ибрагим, отлетая в сторону. В последний момент Касым придержал его за локоть. — Что случилось? Валиде приехала?       — Приехала, братик, — ответил Касым и радостно засмеялся, схватив брата за обе руки. — Идет сюда.       В груди у Мурада ухнуло. Он застыл, не в силах подойти к братьям и даже разжать губ — лишь смотрел на то, как смеющийся Касым притянул к себе младшего брата и обнял, а затем повел за собой. Они побежали вместе, скрываясь за павильоном, и словно больше не замечали ничего вокруг.       Он никогда не видел братьев счастливыми. Оживленными, беззаботными, радостными — много раз, но счастливыми… не выходило. Возможно, виной тому был он сам: плохо заботился, не всегда был рядом. Был не тем, кто нужен. Но он увидел сейчас.       Он нерешительно шагнул вперед, так, чтобы посмотреть, что происходило в третьем дворе. Фигуры братьев, стремительно отдаляясь от пышущего красками сада, пронеслись мимо роскошных фонтанов, арок, дворцовых палат и приблизились к зданию зала аудиенций.       А навстречу им, в сопровождении Хаджи-аги и многочисленной свиты, шла Кёсем-султан.       Мурад замер. Бывало, раньше в порыве гнева он желал навсегда забыть ее лицо — этот бледный, точеный профиль, острые скулы и гордый взгляд. Что толку скрывать: за двенадцать лет разлуки у него почти получилось. Последние воспоминания о валиде были смазанными, оторванными от реальности. И теперь, спустя столько лет, Мурад видел ее снова.       Статная и величественная, в высоком хотозе и закрытом серебристом платье, она оставалась прежней.       Не выдержав, она подбежала к сыновьям, дабы заключить их в крепкие объятия. Сначала она бросилась к Ибрагиму; веки ее опустились, губы плотно сжались, так, словно она сдерживала рвущийся наружу крик, а тонкие пальцы крепко сжали ткань кафтана. Мураду вдруг вспомнилось, что в последний раз она видела Ибрагима годовалым. Она успокаивающе погладила его по спине: та подрагивала, будто Ибрагим разрыдался.       Когда она подошла к Касыму, ее губы шевельнулись, произнося имя сына, а тот в свою очередь оставил на тыльной стороне ее ладони невесомый поцелуй и нежно обнял. Она облегченно выдохнула и положила голову ему на плечо. Кажется, она прошептала что-то еще, — но Мурад не разобрал.       Они стояли так некоторое время, пока валиде не начала растерянно оглядываться по сторонам. Касым и Ибрагим последовали ее примеру, и взгляд первого оказался прикован к стоящему поодаль Мураду.       Он двинулся, чувствуя, как его сердце вышибало ребра.       Вблизи Кёсем-султан представлялась ему еще более степенной и недосягаемой. Однако, подойдя к ней вплотную, он удивленно обнаружил, что успел сильно перерасти ее, и теперь, несмотря на твердую осанку и величественно вздернутую голову, валиде казалась ему хрупкой.       Кёсем-султан смотрела на него с печалью, и в то же время виднелась на дне ее зрачков слабая надежда.       — Мой Мурад…       Давно подавляемое, презираемое им чувство заскрежетало внутри. Он не должен был поддаваться ему, не должен был подходить к той, что ради своих амбиций готова была обречь Баязида на жизнь взаперти, а самого Мурада — на вечные муки совести. Однако чувство всегда было сильнее. Пусть загнанное в угол, скованное цепями, оно неизенно о себе напоминало.       — Валиде, — он протянул ладонь вперед, из последних сил противясь тому, что было могущественнее его естества. И припал к протянутой в ответ кисти.       Держать изящную ладонь Кёсем-султан в своей, ныне крупной и мозолистой, было странно. Но Мурад долго не отпускал — задумчиво поглаживал костяшки пальцев, пока валиде изучала его взором. Что-то натягивалось и рвалось внутри. Они стояли так близко, и в то же время были словно разделены широкой горной расщелиной.       Молчание прервал Ибрагим. В отличие от тихо наблюдавшего за сценой Касыма, он не ощутил неловкости.       — Валиде, — воскликнул он. Рука Кёсем-султан, что до сих пор удерживал Мурад, дрогнула и исчезла. — Мы ведь пойдем в ваши покои, правда?       — Неужели подготовили мои покои? — удивилась она.       — Я приказал, валиде, — ответил Касым и, улыбнувшись, поджал губы. — Разве позволительно отдать вам другие?       Валиде на мгновение задумалась. Взгляд ее переметнулся на застывшие в противоположной стороне платаны, окруженные цветниками.       — Верно, — согласилась она. Несколько секунд она думала о чем-то своем, созерцая так и не изменившийся за годы ее отсутствия дворцовый сад, а затем развернулась и решительно кивнула: — Идемте.

***

      Когда они вошли в прежние покои валиде, Мурад невольно засмотрелся. Прошло немало лет с тех пор, как они с младшими братьями побывали здесь в последний раз. Тогда все было иначе: валиде не так давно уехала, Мурад в душе гневался на Баязида, а малютка Ибрагим был вынужден питаться молоком кормилицы.       Помнится, Мурад настоял на том, чтобы остаться здесь, хотя Эйджан и Мелеки обещали, что позаботятся об Ибрагиме сами. Вместо того чтобы прислушаться, Мурад выпросил для них соседние покои. Ибрагима часто мучила бессонница; в такие ночи Мурад отправлял встревоженного Касыма за Эйджан и ждал, неумело укачивая ревущего младенца.       Когда тот успокаивался, на часах было далеко за полночь. Мурад гасил свечи, укладывал его и Касыма и ложился сам. А утром — морщился от недосыпа, поскольку ни свет ни заря учителя ждали его в дворцовой библиотеке. Но он никогда не жалел о решении заботиться о братьях самому. Он дал слово: и себе, и валиде. И он держал его, даже когда узнал правду.       Тогда оставаться в этих покоях стало невыносимо; каждый узор на стене напоминал ему о лжи и недосказанности, в которой он жил последние годы; просторная кровать с балдахином, где они с Касымом прежде спали, окутанные фантомным ароматом валиде, казалась жестким каменным ложем. А в роскошном зеркале, куда по утрам смотрелась Кёсем-султан, отражалась она же — но с тем пустым взором, которым проводила сыновей в последний раз. И Мурад принял решение. На первое время он разместил братьев у себя: так было проще уследить за ними, ведь служанкам он не доверял. После предательства валиде ему казалось, что даже Эйджан и Мелеки могли ударить ножом в спину.       Со временем опасения ушли. Мурад увидел, как Мелеки и Эйджан искренне заботились о Касыме и Ибрагиме, и, наконец, оттаял. Тогда же он и начал всерьез тренироваться: помимо основных занятий, целыми днями бился с наставниками на матраках и даже увлекся борьбой. Сначала он думал, что таким образом готовился защищать братьев. Но годы шли, а увлечения становились все опаснее. Даже Баязид с трудом отговаривал его от самых безумных затей. Однако Мураду настолько полюбилось ощущение свободы и горящей ярости внутри, что, бывало, он переодевался в лохмотья и все равно сбегал. Благо, к тому времени дворцовой стражи поубавилось (наверняка прежде Гюльбахар-султан подозревала о намерениях валиде и просто приняла меры безопасности), и, зная дворцовый ансамбль как свои пять пальцев, Мурад с легкостью покидал его. Правда, в одиночестве: подвергать Касыма, как то было до отъезда валиде, или Ибрагима опасности он не желал.       Возвращался он всегда уставший и потрепанный, но довольный. Часто — приносил братьям диковинки, купленные у местных торговцев на рынке. Там его все знали как «безымянного мальчика», поскольку в ответ на просьбу назвать имя он неустанно повторял, что того не было.       Как подросший Касым ни умолял взять его с собой, Мурад отказывался и грозился в случае чего рассказать Баязиду. По характеру Касым был куда покладистее, да и ввиду разницы в возрасте воспринимал брата-повелителя всерьез, поэтому угроза всегда срабатывала.       Мурад сам не заметил, как стал зависим от клокочущего, заставляющего позабыть обо всем на свете чувства опасности.       Однако теперь, рассматривая давно покинутые покои, он понимал: обо всем забыть не вышло. В каждом предмете, в каждой мельчайшей детали покоев таились воспоминания. Не только его — и Касыма, и Ибрагима. И Кёсем-султан.       Он молчаливо посмотрел, как та провела пальцами по расписному столу, за которым раньше часто изучала дефтеры и писала письма. В детстве Мурад не знал кому — но теперь догадывался. Он коротко вздохнул и заложил руки за спину. Возможно, он и дал слабину, поддавшись глубоко засевшему чувству, однако постепенно приходил в себя. Воспоминания отрезвляли его.       Валиде торопливо оглядела покои и присела на широкую тахту. Касым и Ибрагим тут же бросились к ней и умостились справа. Мурад одарил их как можно более равнодушным взглядом и принялся прохаживаться по покоям, рассматривая старинные вазы на полках шкафов. Ему показалось, что все время, пока он стоял к валиде спиной, та наблюдала за ним, но когда он развернулся, то ничего не заметил.       — Валиде, — прервал тишину Ибрагим и прильнул к огладившей щеку ладони. — Я очень скучал. Хорошо, что вы вернулись.       Кёсем-султан взяла руки младшего сына в свои и улыбнулась.       — И я скучала, сынок.       Она наклонилась вперед, чтобы накрыть руку сидящего чуть дальше Касыма.       — Касым. Как вы? Все ли в порядке?       — В порядке, валиде, — кивнул тот. — Не волнуйтесь.       — Брат Мурад заботился о нас, валиде, — радостно добавил Ибрагим.       Услышав свое имя, Мурад непроизвольно повернул голову. Повисло молчание. Кёсем-султан было устремила на него взор, но почти сразу опустила длинные ресницы и повела подбородком вбок. Мурад проследил за этим жестом, и неясное чувство охватило его нутро.       На этот раз с повисшим в воздухе безмолвием покончил Касым. Покосившись сначала на Мурада, он перевел взгляд на валиде и сдержанно улыбнулся: — Вот видите, с тех пор, как я отправил последнего гонца, ничего не изменилось.       Уголки губ той заметно приподнялись.       Завязался разговор. Ибрагим спрашивал о буднях в Амасье, насколько провинция отличалась от Стамбула, а валиде охотно отвечала. В этой беседе не было ничего зазорного: валиде и сыновья не виделись годами, и вряд ли бумага могла уместить все, о чем они желали поговорить. Однако чем дольше Мурад прислушивался, тем стремительнее раздражался. Он не понимал, как, наворотив столько дел в прошлом, Кёсем-султан могла беспечно вести беседу с оставшимися на долгие двенадцать лет сиротами сыновьями.       Невольно он прокручивал самые темные, болезненные из дней, проведенных в разлуке. Когда Ибрагим впервые спросил, где его валиде, и Мураду пришлось на ходу придумывать легенду; когда Касым серьезно заболел и жар не спадал долгие четыре дня; когда уже подросший Ибрагим вдруг сломал руку, неудачно упав на уложенную камнями дорожку. Мурад так и не смог смотреть, как перевязанную ремнями конечность брата мучительно вытягивали, пока тот заходился в рыданиях. А вид его, потерявшего сознание, в пропитанной маслами перевязке, до сих пор холодил спину.       Знала ли об этом валиде? Осмелился ли написать об этом Касым? Мурад понятия не имел. Однако ее честолюбие неизбежно привело к тому, что они имели сейчас. И Мурад разрывался то ли от мучительной боли, то ли от пылающей ярости.       И он не выдержал. Вклиниваясь в беседу, обманчиво заискивающе произнес:       — К чему это все, валиде? Разве не очевидно, о чем нужно поговорить?       Та замолчала, не успев докончить свой рассказ. Касым и Ибрагим одновременно развернулись к Мураду. Он сделал то же самое и сжал кулаки за спиной, и теперь они с Кёсем-султан были лицом к лицу.       — Что это значит? — спокойно произнесла она, но Мурад в ее спокойствие не поверил. Он давно заметил, как она принялась очерчивать одно из колец на правой руке большим пальцем левой.       — Нам следовало сначала поговорить о причинах вашего отъезда, — прищурился Мурад и накренил голову. — Как и о причинах приезда. Не так ли, валиде?       Ибрагим заерзал на тахте.       — Брат, разве сейчас подходящее время? — опасливо начал Касым, но Мурад прервал его жестом.       — Самое время, Касым.       — Брат…       Вмешалась Кёсем-султан.       — Касым, довольно, — властно сказала она. — Пусть твой брат скажет, что у него на уме.       От Мурада не укрылось, с каким недовольством посмотрел на него младший брат. Но чувства того, в отличие от чувств Кёсем-султан, были понятны. Поэтому Мурад вновь к ней обратился:       — Годами ранее вы попытались свергнуть моего брата Баязида и были за это сосланы. И речи не шло о вашем возвращении. Однако почему вам позволили вернуться именно сейчас? Почему вы здесь, валиде?       Касым покосился на Ибрагима, в свою очередь недоуменно поглядывающего на Кёсем-султан. Очевидно, он знал о ее предательстве совсем немного. Мурад усмехнулся. Ну разумеется.       — Я всего лишь захотела увидеть своих сыновей, — она приподняла голову и твердо посмотрела Мураду в глаза. — К тому же с тех пор много воды утекло. Зачем же поминать прошлое?       — Вы хотите сказать, — продолжил наступление Мурад, — что у вас нет никакой цели, кроме как повидаться с сыновьями? Жаль, что вы не сказали об этом брату-повелителю двенадцать лет назад. Кто знает, может, он бы смилостивился и позволил вам остаться в столице?       — Брат! — не выдержал Касым и вскочил с места. Но когда Мурад метнул на него огненный взгляд, его запал быстро потух. Уже тише он добавил: — Это я просил брата-повелителя вернуть валиде. Убедительных доказательств тому, о чем ты говоришь, не было.       — Касым, — вновь остановила сына Кёсем-султан. Мурад невольно сглотнул, когда та встала и расслабленно подошла к нему. Видеть ее вблизи было все еще… непонятно. — К чему ты клонишь? Ну же.       Мурад сжал челюсти и хмыкнул. Было ясно как день, что валиде давно обо всем догадалась. Видимо, она решила идти до конца, проверить, на что Мурад был способен. В детстве он не замечал этой ее черты — а теперь, годы спустя, видел и спесь, и гордыню, и неуемное властолюбие. Неизменной для него в валиде оставалась лишь красота, за годы вдали ставшая еще более строгой и изысканной. Однако упрямство валиде разжигало в нем такое пламя, в котором сгорал не только он, но и все, кто к нему приближался.       Он уже хотел громко высказаться, как вдруг в дверь постучали. Не отрывая пристального взгляда от Мурада, валиде крикнула: «Войди!». В покои зашел ее верный пес, Хаджи-ага. Он поклонился и произнес:       — Госпожа. Простите за беспокойство, однако Гюльбахар-султан пожелала принять вас.       Разговор пришлось отложить. Валиде коротко вздохнула и, напоследок глянув на Мурада, направилась к выходу. Двери скрипнули и захлопнулись.       Мурад вдруг снова ощутил ту самую пустоту внутри. Она была ожидаема в то же время неприятна. Он было собирался присесть на диван и обдумать произошедшее, как вдруг к нему подошел Касым и с невесть откуда взявшейся смелостью в голосе заявил:       — Как ты можешь такое говорить, брат? Валиде приехала сюда, потому что не видела нас долгие годы. А ты встречаешь ее подобными словами.       Мурад устало на него посмотрел.       — Довольно, Касым. Я не хочу это обсуждать.       — Ты всегда так относился к ней. А ведь она часто о тебе спрашивала. «Как мой Мурад?», «Все ли хорошо с Мурадом?»… И так ты ей отплатил? Обвинил в том, что не было доказано. В предательстве!       Мурад стиснул зубы. Он чувствовал, как прежнее раздражение возвращалось к нему. Неужели вечно покорный Касым возражал ему, да еще и защищал валиде?       — Касым, она хотела навредить Баязиду. Хотела свергнуть его и посадить меня на престол. Это, по-твоему, не предательство? Не говори о том, чего не понимаешь.       — Откуда тебе знать?! — воскликнул Касым, выставив ладонь вбок. — Ты был ребенком. Мы все были.       — Брат… — попытался встрять Ибрагим, но его никто не послушал. Мурад приблизился к Касыму и сжал пальцы в кулак.       — Касым, мой беззаботный младший брат, — начал он, скрипнув зубами. Ему показалось, что в глазах Касыма мелькнул страх, но он не обратил должного внимания. — Впредь знай свое место и говори подобающе. Когда, как ты сказал, ты был ребенком, я лично застал валиде за разговором с янычаром. Как думаешь, это убедительное доказательство? А ведь я мог сказать Баязиду. Мог сказать и о бесконечных тайных посланиях, и о долгих беседах со слугами. Посчитали ли бы это доказательством?! — рыкнул он, нависая над братом.       Касым сглотнул и опустил голову.       — Валиде хотела запереть Баязида в кафес! Хотела, чтобы он провел там остаток жизни, как шехзаде Мустафа! Моего брата, твоего брата — хотела довести до безумия. И ты мне будешь говорить о холодном приеме?       Он рывком притянул Касыма к себе, одной рукой схватив его за затылок, а другой — за подбородок, чтобы видеть его глаза.       — Я дал себе слово защитить вас. До сих пор я не нарушал его, и не нарушу. И пусть я буду вынужден защищать вас от амбиций валиде, мне все равно. Вы не станете жертвами ее интриг! — с этими словами он оттолкнул Касыма и отошел в сторону.       Когда он посмотрел на брата, то вместо ожидаемого понимания в глазах наткнулся почти на животный страх. Касым стоял так, как Мурад его оставил, — с вжатой в плечи головой и сложенными перед собой руками. Увиденное настолько поразило его, что он сам ощутил, как неприятно кольнуло в сердце.       Касым часто заморгал и, не говоря ни слова, выбежал из покоев. Мурад захотел побежать следом, но взгляд его остановился на Ибрагиме.       — Ибрагим…       Ибрагим не ответил. Даже не посмотрев на Мурада, он бросился за Касымом.       Липкое чувство вины прошлось по позвоночнику и расплылось где-то на уровне лопаток. Братья никогда не боялись, находясь рядом с ним. Уж тем более — никогда не боялись его. Однако теперь… теперь он чувствовал, что перешел границу дозволенного.       Мурад откинулся на спинку дивана и обессиленно провел рукой по лицу. Захотелось выместить на ком-нибудь злобу. А когда он вспомнил, что бостанджи наверняка еще ждали его в саду, то резко поднялся и направился к выходу.       Мысли о содеянном убивали его. Он не знал, как дальше смотреть в глаза Касыму.       Однако, как бы он не хотел, посмотреть все же пришлось. Да еще этим же вечером. Оказалось, что в честь приезда Кёсем-султан Баязид решил собрать всех за общим столом. Когда Мурад прошел в султанские покои, то почти все члены семьи были в сборе: сам Баязид, его икбал Калика-хатун, Гюльбахар-султан и младшие братья. Кёсем-султан пожаловала спустя несколько минут; никогда не имея привычки кланяться, при виде Баязида она склонила лишь голову и присела по его левую руку.       Как старший сын Кёсем-султан, Мурад оказался зажатым между ней и Касымом. Сперва он не мог толком сосредоточиться на приветственной речи Баязида: все поглядывал на сидящего справа Касыма — а когда подловил момент и посмотрел на него в открытую, то не увидел ничего, кроме дежурной улыбки. Что ж, Касым всегда умел держать лицо на людях. С Кёсем-султан все было сложнее; Мурад целый вечер чувствовал царящее в воздухе напряжение и так и не решился взглянуть на нее. Вместо этого он внимательно присматривался к брату-повелителю и Гюльбахар-султан — уж те точно должны быть не рады приезду валиде. Однако Баязид казался вполне искренним, когда призвал всех оставить прошлое в прошлом. Гюльбахар-султан же вместо того, чтобы бросать на валиде яростные взгляды, подозрительно сдержанно улыбалась. Мураду вдруг захотелось узнать, зачем она приглашала валиде в свои покои.       Но спросить напрямую, разумеется, он не мог, поэтому отложил затею и предпочел поддержать разговор с Баязидом. Они заговорили о том, что их неизменно объединяло: о военных играх.       После того, как Мурад достиг подросткового возраста, его безобидные увлечения стали более опасными. Он больше не брал с собой Касыма, зато за старшего Баязида так волноваться не приходилось. И, когда Мурад впервые услышал об игре в джирит, он уговорил брата попробовать.       С тех пор они часто упражнялись в метании копья, а по вечерам выбирались за город. Холодный ветер хлестал их по щекам, пока они подгоняли коней, оставляя бостанджи надолго позади. Когда Баязид был занят, Мурад тренировался сам, невзирая на брюзжания наставников и вечно слонявшихся по третьему двору сановников. А спустя несколько лет у главных ворот дворца соорудили большой алан, где и по сей день лучшие наездники столицы сходились в ожесточенной схватке.       Подрастя, Мурад стал участвовать тоже. И утянул за собой Баязида.       Очередное состязание как раз намечалось через день, и братья долго не умолкали, хотя не были уверены, что кто-то за столом разделял их пристрастие. А когда тема исчерпала себя, за ней потянулись другие, более отвлеченные. Мурад даже перестал поглядывать то на валиде, то на Касыма. Несмотря на странность вечера, он вдруг почувствовал себя частью целого — как было еще до смерти отца, любившего собирать всю семью вместе после пятничного намаза. Поэтому, когда настало время уходить, Мурад ощутил легкую грусть.       Напоследок похлопав Баязида по плечу и попрощавшись с Гюльбахар-султан, он покинул покои. Однако необычайная умиротворенность не спешила покидать сознание. Мураду вдруг подумалось, что было бы неплохо дождаться Касыма и поговорить, — и он остановился у ведущего в гарем коридора. Но двери в султанские покои отворились, и оттуда вышла Кёсем-султан.       Мурад проследил за тем, как она неторопливо приблизилась и сложила руки перед собой. Настенные факелы создавали причудливые отблески в ее глазах, Мурад не дыша вглядывался в их несдержанный танец.       Качнув головой, словно отгоняя наваждение, валиде посмотрела Мураду в лицо.       — Нам нужно поговорить, — сказала она и последовала вглубь тускло освещенного коридора.