voice in your head

Солнечные зайчики, отражающиеся от нескольких расставленных друг напротив друга зеркал, скачут по комнате, сталкиваясь, дрожа размазанными пятнами на стенах, врезаясь в мольберт и оседая теплой желтой краской на деревянной палитре. Кухня со стороны кажется местом, где только что прошло бородинское сражение - весь пол покрыт рваными бумажками, банками, где-то валяются кисти, хаотично расставлены горшки с цветками, кружки, да и в воздухе, видимо, кислорода уже куда меньше, чем запаха масляных красок. Ароматы чая с пряными специями и свежей выпечки притягивают в кухню, как магнитом, младшего Муравьёва, и он, замечая сидящего на полу возле мольберта брата, неловко кашляет, будто извещая о том, что он вернулся в кухню. Серёжа не реагирует, только машет кисточкой, да так быстро, что Поле, не видящему, что на рисунке, кажется, что его брат совсем уже поехал крышей от недосыпа и теперь просто разными цветами перечеркивает очередной свой шедевр. Отвлекать Серёжу не хочется, но свежие булочки с корицей и в аппетитной блестящей на солнце глазури так и манят, просто умоляют схватить их рукой и надкусить. - Серёж, - тихо зовет Ипполит, будто боясь, что один только звук его голоса сможет разорвать витающее вокруг брата цветными птичками вдохновение, - Серёж, можно я возьму булочку? Вопрос и правда актуален - из-за того, что Муравьёв сел прямо в центре кухни, а вокруг себя разложил банки с красками, мольберт, три банки с водой, кисти, эскизы с детализацией картины, пройти нереально сложно. При любом шаге Серёжу можно задеть, а если у него рука с кистью хоть на миг дрогнет, как же он потом будет орать - не передать словами, так что без разрешения брата Полька не двигается даже, хотя чувство голода дает о себе знать, и парнишка невольно сглатывает слюну. Брат его, видимо, не слышит. Шальной взгляд мечется по мольберту, Серёжа то и дело машет кисточкой в банке с водой, звенит громко, и, пачкая щетинку кисти в краске, снова машет по листу, чуть отодвигаясь от него и оценивая внешний вид. - Се-рё-жа! - настойчиво зовет брата Ипполит, глядя больше на выпечку, лежащую на тарелке, чем на самого адресата обращения. - Серёж! Ну отдай плюшку! - А?.. - наконец отзывается второй Апостол, чуть отрывая голову от мольберта и глазами хлопая так, будто Поля его только что вывел из гипнотического сна или транса. - Поль?.. - Семнадцать лет уже Поль, - фыркает Муравьёв, руки на груди скрещивая и аккуратно носком ноги банку с краской с дороги отодвигая. - Плюшку, говорю, отдай, раскорячился на всю кухню, так, между прочим, твой любимый брат может и от голода умереть! - Как только мой любимый брат вернется домой, я сразу же его покормлю, - соглашается Серёжка, нанося последний штрих и примирительно улыбаясь Ипполиту, передавая ему со стола тарелку с булочками. - Чай хочешь? - Хочу! - Воодушевленно кивает подросток, присаживаясь на стул в самом углу кухни, куда Серёжкины творческие руки еще не добрались. - Вот тогда пройди тут аккуратно по стеночке, и мне тоже сделай, - предлагает Апостол, указывая рукой на электрический чайник и заварник, кисть из-за уха вытаскивая и снова нанося ей несколько мазков. - Офигеть, как ты хорошо обо мне заботишься! Видел бы твою заботу Матвей, я думаю, он бы тебе спасибо сказал, просто вот с него самого спасибо размером было бы! Спасибище тебе за завтрак! - Иронизирует Ипполит, аккуратно протискиваясь к чайнику и сзади ероша волосы старшего, через его плечо даже не пытаясь заглядывать, зная, что его это точно выбесит. - А он, кстати, приехал уже? Обещал утром быть, - Серёжа закидывает голову назад, на брата снизу вверх смотрит и улыбается ему нежно, отчего Ипполит, все еще стесняющийся такой родственной любви, слегка тушуется и, руки убирая, отворачивается. - Нет, не приехал еще. Он тебе писал? - Уточняет Полька, наливая воду в электрический чайник и устанавливая его на нагревающий элемент. - Нет, не писал. Да сейчас сколько там? Восемь утра, девять? Может, спит еще, - предполагает Муравьёв, оставляя в углу работы свое каллиграфическое "Мур.-А." и закрывая банку с краской. Поля шокированно смотрит на брата, на его зимний пейзаж, на невероятно живых снегирей на ветках, поднимает с пола смятый ком бумаги и, разворачивая его, вглядывается в небрежные карандашные штрихи на бежевом листе. Снегирь такой же, как на пейзаже, только черно-белый, и глаза прямо живые, а клюв такой, словно птица вот-вот с бумаги слетит и защебечет. - Серёж, - тихим шепотом зовет Ипполит, сжимая пальцами края листа и поднимая взгляд, чуть распахивая губы в восхищении. - Можно я птичку оставлю? В глазах мальчишки впервые за последние два дня плещется эссенция счастья, и Серёжа даже смущается, щеки алеют, а пальцами он почесывает заднюю сторону шеи, плечами чуть пожимая. Ему эскизы не нравятся. Была б его воля, все бы к чертовой матери сжег, да и крыло у птицы там не очень красивое, в цвете получилось лучше. Но Ипполиту нравится, а у него и так после ссор с Кузьминым редко что-то вызывает восторг. - Хоть все оставляй, - улыбается Апостол, подходя к столу и наливая из выключившегося чайника кипяток в кружку, в ладонь зевая и жмурясь от попадающего в лицо солнца. - А который час? - Так половина первого дня, - усмехается подросток, откусывая от булочки, языком за щеку заталкивая еду и глядя на брата. - А фо, не ложився опять? - Да представляешь, тут ночью на фонаре такой снегирь красивый сидел! - Улыбается Серёжа, в картину свою вглядывается и указывает на одну из распушенных птиц. - Вот, вот этот! - А плюшки сам испек? - Перебивает Поля, забирая у собеседника свою чашку с чаем, делая глоток оттуда сразу же и потягиваясь. - Слушай, Серёженька, а если Матвея нет... - Мне не нравится это начало, - улыбается старший, с щеки пальцем краску стирая и изгибая бровь. - Чего нужно? - У меня с Мишкой Щепилло встреча, я поеду? - тихо, вкрадчиво просит Ипполит, от булочки снова откусывая и чаем запивая. - Вкусные булочки, кстати. - Поезжай, только уроки сделаешь, чтобы Матвей меня не пилил, что ты из-за меня тупеешь, - смеется Серёжа, себе чай заваривая в кружке и зевая в ладонь тихо. - И да, если что, тебя никто не отпускал, ты сам ушел, я не знал. Пока Поля пьет чай, совсем по-детски болтая ногами на стуле, Серёжа убирает последствия творческой ночи - складывает банки с красками в коробки, лабиринт зеркал убирает, каждый участвовавший в этом предмет с отражающей поверхностью уносит на свое место, в раковине отмывает палитры и кисти, а как заканчивает - хватает мольберт с высохшей картиной и удаляется вверх по лестнице, идущей из гостиной к их с Полей комнатам. Возвращаясь назад, он замечает, что брат выглядит совсем по-детски - с одной руки кусает бутерброд, с другой булочку, сюрпает чаем, и от этого звука Серёжа сдавленно тихо смеется. При других родственниках, даже при Матвее он так не делает. Может, это о чем-то и говорит? Из-за угла старший наблюдает, как Ипполит открывает холодильник, убирает туда колбасу с сыром и, чуть подпрыгивая, голову свою высовывает из-за высокой дверцы. Он чуть отклоняется корпусом назад, сбоку высовываясь и встречаясь с взглядом брата. - Серёж! А что за плюшки тут с шоколадной глазурью? Красивые такие, - Поля, даже не дожидаясь ответа, вытаскивает из холодильника тарелку, закрывает дверцу и, поднимая одну из булочек, носом над ней ведет, вдыхая умопомрачительный запах и жмурясь счастливо. Полька действительно еще ребенок, и принимать, что он взрослеет, совсем не хочется, особенно, когда он вот так счастливо улыбается при виде плюшек с его любимым шоколадом. - Это с рыбой и сыром, - выходит из мыслей Серёжа, только сейчас замечая, что Поля от пирожка уже откусил, так что, наверное, и сам в курсе, что там в начинке. Ипполит закашливается, из Серёжкиной кружки чай отпивает, будто в наказание за такие кулинарные эксперименты, и, проглатывая кусочек выпечки, на брата недовольно смотрит, тарелку в холодильник возвращая. - С рыбой и сыром в шоколадной глазури? Дурак что ли? - Риторически переспрашивает Полька, глаза закатывая и скептически поджимая губы. - Ты знаешь, я, наверное, эту тарелочку Матвею оставлю. Он говорил, что после моего рождения его разочаровать сложно, так вот, пусть разубеждается в своей теории. - Кстати, ты б ему позвонил, - усмехается Серёжа, кудри брата треплет, и он уворачивается от прикосновений, смущенно надувая губы. - А выпечка... Соулмейт просто вчера сказал, что это будет вкусно, я и решил попробовать. - Без обид, но твой соулмейт - не самый умный человек, - резюмирует Ипполит, на что его брат удрученно кивает и доливает кипятка себе в чай, пока Поля разворачивает конфетку. - Я ему уже звонил, он недоступен, ни в одну соц. сеть он не заходил, в мессенджеры тоже. Сейчас он, может, на обеде, я могу вечером, как буду от Миши ехать, забежать к нему в офис и спросить. - Не нужно, я сам позвоню, - отмахивается Серёжа, присаживаясь наконец за стол и приступая к завтраку. За завтраком с ароматным чаем Серёжа не замечает, как брат уходит из комнаты, оставляя в раковине грязную кружку. На откосный подоконник с обратной стороны присаживается нахохлившийся воробей, пушистыми крыльями хлопает, головой крутит, и клювик желтый искоркой огонька блестит на фоне заснеженных улиц. Открыть бы окно, впустить малыша, да только холодно будет, а еще можно напугать птенчика. За наблюдениями за животным Серёжа краем уха слышит, как Полька спешно сбегает по лестнице, шлепая подошвой холодных кед о ступени, и его мешковатая, висящая на худых плечах большим мешком футболка надувается корабельным парусом за спиной, когда парнишка огибает перила, в несколько легких прыжков пролетает через гостиную и выглядывает в кухню, где брат пьет чай, бездумно возит по кухонной салфетке мягким карандашом, сосредоточенно глядя куда-то в окно. - Серёж, я пошел, меня Мишка ждет, - предупреждает Ипполит, недовольно убирая спадающую на глаза кудрявую прядь. - Покажись, опять ведь, наверное, как бомж, оделся, - без укора отзывается Серёжа, улыбаясь уголками губ и поворачиваясь к брату. Куда уж тут ругаться, имидж, Поля же за свои драные шмотки горло перегрызет. Ну и что, что у кота, торчащего из водосточной трубы, шерсти больше, чем на Польке одежды в минус восемь, зато "если меня фанаты Стаса увидят, будут знать, что они потеряли". Спорить никто и не пытается, бесполезно же, так что Поля выходит из-за косяка и, самодовольно руки запихивая в узкие карманы рваных джинс, голову закидывает, словно Аполлон Бельведерский в Пушкинском музее. Серёжа, в принципе, не удивлен, тут, как обычно, без слез не взглянешь, без мата не скажешь. Надеть в такую холодину рваные джинсы, летние кеды и футболку с надписью "странно слышать это от солиста", конечно, гениальное решение. Хотя футболка все же радует. Если Поля их парные со Стасом майки еще не порезал, как грозился, дай бог, дня через два примирятся, сейчас только мелкий ради приличия побухтит, а потом сам к Стасу пойдет. Надпись сделана краской по ткани вручную, и то, как трепетно Полька к этой футболке относится, не может не задевать струны души, тут даже Матвей тает обычно. Сделать майки с первыми сказанными друг другу фразами - идеальная идея, тем более, если учитывать, что эту футболку делал Стас, а ту, что у Кузьмина, Полька, предмет одежды становится чуть ли не больше, чем обручальным кольцом. Серёжа вздыхает и, стягивая с себя домашнюю фланелевую рубашку в клетку, накидывает ее на плечи брату, пальцы запуская в непослушные кудри и притягивая в крепкие объятья. - Простынешь - Матвей тебя убьет, понял? - Напоминает основное правило дома Серёжка, и Поля кивает, глаза закатывая. Младший из объятий выпутывается, от рук уклоняется и, смеясь задорно, в коридор вылетает, пока старший на диван лениво падает и в плед укутывается, устраивая удобно голову на декоративной подушке и устало жмуря глаза. - А, Серёж! Если этот пробник Пола МакКартни звонить будет, ты меня не видел, и скажи ему, чтоб он шел на... - Ипполит выдерживает паузу, покручивая пальцами в воздухе, будто направление движения очерчивая. - Короче, ты понял. - Понял, - усмехается Муравьев, сонно кивая, и в плед сильнее укутывается. - Дверь сам закрой и, если возвращаться будешь, не ори и не звони. Раньше, чем Серёжа успевает договорить, дверь хлопает, и замок щелкает от поворота ключа с обратной стороны. Желанный долгожданный сон захватывает Муравьёва, принимает в мягкие, словно эфемерные объятья, прячет от проблем, от фонового шума реальности, от смеха соседей и ворчания воды где-то в трубах. Он открывает глаза только от звона будильника, напоминающего забрать Полькины ленточки из ателье. И почему он не сообразил отправить младшего? Его же ленточки, он бы и сходил. Да и грех нарушать семейные традиции: Матвей перекладывает на Серёжу, а Серёжка - на Ипполита, а тут забылось, из головы вылетело, что можно припахать брата. Апостол лениво встает, спешно одевается и, хватая рюкзак, на ходу повязывает свой теплый кашемировый шарф, накидывает верхнюю одежду, втискивается в зимние туфли с помощью ложечки для обуви и, хватая ключи с комода в коридоре, вылетает из дома, наспех закрывая дверь. За ленточками успевает чудом - влетает за десять минут до закрытия ателье, забирает пакет и прячет его в рюкзак, выскакивая из душного помещения и глотая ртом холодный зимний воздух. В свете уличных фонарей снег, лежащий на ветках, искрится миллиардами бриллиантов, и Муравьёв, останавливаясь, поднимает голову, вглядываясь в размашистые лапы старого клёна, как в оригинальное полотно Клода Моне. В наушниках тихий мелодичный голос поет о чем-то приятном, и парень даже не вслушивается в текст, в слова - все это лишь сопровождение, фон мира, в котором есть только он и когтистые пальцы безлистного дерева. Апостолу думается, что это лучший из вечеров за последние годы. В голове удивительно тихо, соулмейт в принципе сегодня не бушевал, только около полутора часов назад периодически бурчал что-то вроде "да повернись левее", "да чего ты держишь ее, как жену, извращенец, вазу поставь", "да подойди ты к глобусу, он не такой страшный, как рожа твоей географички", но сейчас и вовсе молчал. Спрашивать Серёжа точно не хотел по двум причинам: во-первых, это выглядит, как вторжение в частную жизнь, а он пока не готов к переходу с родственной душой на новый уровень отношений (на тот, где хотя бы надо разговаривать), а во-вторых, судя по общительности этого молодого человека, с вероятностью в 99,9% он до следующего утра будет рассказывать о том, как у него дела, и это, опять же, в планы Муравьёва не входило.  Серёжа поднимает свободную от рюкзака руку и задерживает ее, боясь коснуться ветки дерева. Если он притронется, снежная шапка упадет, разрушится, и он себе не простит того, что лишил других людей шанса увидеть этот шедевр. Но, если он не ощутит даже через ткань перчатки шершавую кору, будет чувствовать, что опоздал на целую жизнь - как тот паровозик из Ромашково в мультике. И ромашек, кстати, ему удивительно не хватило - губы тронула нежная улыбка. "Слушай, ты не знаешь, а ромашки комнатными цветами продают?" - мысленно обратился к соулмейту Серёжа, надеясь услышать ответ на свой вопрос, а не всю историю жизни родственной души. "Не знаю. Хочешь, у моего соседа весной выкопаем?" "Это кража вообще-то, статья." "Мы скажем, что это моя идея, и он не удивится" Звучит удивительно правдоподобной отмазкой - Серёжа тоже бы не удивился. Он даже не мог точно сказать, почему именно. То ли потому, что после жизни с Полькой, который уходит в магазин на пять минут за хлебом и через четыре часа звонит от Стаса, в принципе перестаёшь чувствовать хоть какой-то шок, то ли от того, что его соулмейт - такая катастрофа, что он и сам бы не удивился, если б этот человек у него ромашки украл с клоком земли вместе. Как бы там ни было, он неловко улыбается, не находя слов, которыми можно ответить. Может, и к лучшему? "А ты не знаешь, как с красивыми парнями знакомиться?" Фраза отдается эхом в черепной коробке Апостола, и его губы распахиваются в удивлении, а сам он смыкает их, как золотая рыбка в аквариумах в супермаркетах. Нашел, кого спросить, конечно, молодец. Как будто Серёжа в принципе знает, как с людьми знакомиться! Он точно не был тем, кто хотел общаться со всеми людьми вокруг, ему и братьев с сестрами с лихвой хватало. С этими-то не со всеми разговаривать успевает. Надо, кстати, Матвея найти, сестрам позвонить (всем по очереди), спросить, как у них с дефиле. "Понятия не имею. Мне таких обычно домой приводят и говорят - 'Смотри, это твой брат'." "Я б тоже не отказался, если б мне этого красавчика домой привели, только не братом, а мужем на час. А лучше на ночь." Муравьёв неловко поджимает губы. Раньше, когда ему казалось, что ответить нечего, он ошибался, тогда хоть слова какие-то были, а сейчас даже нецензурные закончились. Руки чесались продиктовать номер Польки и сказать идти за советами туда, а лучше куда подальше. Не то чтоб его заботило, что его соулмейт залипает на каких-то красивых парней, нет, его это только радовало. Это ж боже упаси с таким человеком жить, его попса и так до четырех утра спать не дает, а что ж будет, если так он чудит только в мыслях? Что он там у себя дома тогда делает? Ответов на вопросы знать не хотелось от слова совсем. "Ладно, я в него снежком сейчас брошу, пока он орать будет, познакомимся, а там, может, орать начнет и в более приятной обстановке" Серёжа даже не успевает подумать, что это плохая идея. Нет, это не просто плохая, это худшая из возможных, до такого даже его младший брат не додумался бы, хотя уж от этого всего ожидать можно. Это безрассудно, глупо! Совсем по-идиотски! Лучше была бы даже тупая фраза "а ваши родители случайно не пекари? Тогда как у них получилась такая аппетитная булочка?". Мысль Апостола не успевает найти словесного облачения в его голове, так и остается междометиями и рассыпается среди нейронных связей чем-то вроде "эх" "ых" "тьфу" "ух" "да бля". В спину Серёже прилетает что-то тяжелое и, очевидно, холодное. Он медленно поворачивается на каблуках своих зимних туфель и, замечая блондина со снежком в руках, застывает на месте. Даже через разделяющий их метр, Апостол видит, как парень улыбается, и его карие глаза выглядят неимоверно живыми, они словно притягивают, чувствуются первой проталиной на снегу, почвой под подснежником. Землей под ногами, дающей возможность твердо стоять на земле. Муравьёв замирает и чуть распахивает губы, и лицо его застывает в немного глупой улыбке, словно копирую мимику оппонента. По телу словно проходит приятное тепло, будто солнечные лучи разливаются под кожей, искрятся в венах волшебной пыльцой. Оказывается, Поля прав: нужно один раз увидеть своего соулмейта, чтоб с первого взгляда понять, что с этой встречи он не просто часть твоей жизни, твоей семьи. Он часть тебя самого. Неотделимая. Впервые Муравьёв понимает, что, если завтра в его голове исчезнет это не особо талантливое пение, кажется, его мир потеряет какой-то важные элемент, словно из атома выдернут электроны, и он больше не сможет функционировать так, как должен. Может, не так уж и не повезло? Ругаться за испачканное снегом пальто, за удар в спину, за глупый подкат совершенно не хочется. Серёжа улыбается задорно, бросает рюкзак, который держал в руке, на землю и, захватывая ладонью горсть снега с земли, слепляет снежок, кидая его в парня. Блондин в долгу не остается - поднимает с земли уже готовый снежок, бросает, подбегая ближе, и, подхватывая обнаженными, красными от холода ладонями целый ворох снежинок, бросает в соулмейта, даже не пыаясь скатать в снежок. Это красиво. Руки Рюмина невольно тянутся к висящему на груди фотоаппарату, но вместо того, чтоб запечатлеть остающиеся лишь на мгновение в черных прядях кусочки снега, Миша снимает с шеи чехол и, отставляя его на землю к рюкзаку Серёжи, поворачивается лицом, будто возвращаясь в игру. Снег летит горстями, и каждый раз, когда один из них бросает в другого не собранную в ком кучу, оба замирают на долю секунды, глядя, как красиво падают снежинки, как летят вниз, как смешиваются с массой под ногами или оседают на носки кожаных туфель Сергея или пластиковые кончики кед Мишки. Очередная горсть снега падает Рюмину за шиворот под его веселый смех, а сам блондин, отступая назад, спотыкается о корень того самого раскидистого клена, падает на спину и, смеясь задорно, руками машет, будто пытаясь сделать хотя бы с одной стороны снежного ангела - с другой мешает ствол дерева. Муравьёв присаживается рядом, на секунду замирая и вглядываясь в заалевшие от мороза щеки, в смеющиеся глубокие глаза, так и лучащиеся светом, в подрагивающие в легком смехе влажные от снега губы. Соулмейт, оказывается, удивительно красив. За такое можно и "Блэк бакарди" в четыре утра простить. Под чуть расстегнутой на шее молнией влажным пятном на горловине мелькает след от снега, и Серёжка вдруг понимает, что так и простыть недолго, его руки тянутся к молнии, резко ее расстегивая, чтоб оценить масштаб трагедии, а парень вдруг перестает смеяться. - Слушай, ну, не при людях же, - заговорщически, но достаточно громко говорит Мишель, взглядом указывая на играющих в десяти метрах детей. - Дурак, - беззлобно смущенно смеется Муравьёв, руки одергивая, как только полностью молнию расстегнул, и с удивительным чувством покоя понимая, что не вся одежда мокрая, только сверху, а значит, не простынет, да и вины самого Сережи точно не будет. - А что, а ниже мне самому что ли расстегивать? - Удивленно интересуется блондин, поднимаясь на локтях, и, одной рукой мягко касаясь кончика носа Серёжи, смеется, с земли вставая и руку протягивая. - Успокойся, шучу. Я, кстати, Миша. - Серёжа, - представляется Апостол, отвечая на рукопожатие и тут же ладонь одергивая. Перчатки от игры у него влажные, касаться точно их не очень приятно, а руки юноши и так все красные от мороза. Брюнет легко перчатки стягивает, прячет их в карман и, ловко застегивая назад молнию чужой куртки, ладони Бестужева лодочкой складывает, обхватывая их своими тёплыми и обдувая изо рта горячим воздухом. - Замерз? - Интересуется Серёжа, растирая ладони соулмейта и замечая его удивленно-умиленную улыбку. - Хочешь, чаем напою? Я тут живу рядом. - Хочу, - с ходу соглашается Миша и руку его своей захватывает, цепляясь за большой палец парня и в глаза заглядывая. - А это точно удобно? Муравьёв замирает и, поднимая голову медленно, крепче сжимает чужие ладони в собственных. Слова младшего кажутся удивительно мудрыми, слишком верными для его семнадцати с небольшим, и точнее, кажется, уже никто не скажет. Фраза "соулмейт = семья" стала негласным законом, а вопрос Миши словно этому противоречил, казался таким несвоевременным, глупым, до абсурдного ненужным. - Для семьи не бывает неудобно, понял? И не спрашивай больше, - Серёжа говорит серьезно, крепко стискивает чужие ладони и увлекает за собой, одной рукой забирая с земли рюкзак с фотоаппаратом, а другой поперек перехватывая чужие промерзшие ладони. Весь путь от парка до дома занимает не больше десяти минут, и Муравьёв упорно делает вид, что не замечает. Не видит, как соулмейт смотрит на него так преданно-преданно, искренне, не обращает внимания, как Мишка иногда за руку дергает или ладонь стискивает сильнее нужного, слегка на сухожилия надавливая, будто боясь, что руку одернут. А еще он абсолютно точно чувствует, но не подает виду, что к плечу приникает чужая щека, пока они стоят на светофоре, и Серёжа понимает, что он абсолютно точно не против. Бестужев оказывается на удивление не болтливым - всю дорогу идет молча, кивает, а еще смотрит так, будто его, как котёнка из мема "я обязательно выживу" вдруг забрали домой. Да и, когда по лестнице поднимаются, он с трудом выпускает руки Серёжи - резко размыкает свои пальцы, будто освобождая от оков, но то и дело взгляд бросает на чужую ладонь, будто негласно спрашивая разрешения и одергивая самого себя. Муравьёв звенит ключами, открывает двери и, пропуская внутрь гостя, заходит следом сам, спешно скидывая туфли и вешая пальто на крючок, пока Мишка возится со шнурками, и Серёжа молча ждет, когда его родственная душа наконец разуется и стянет свою куртку, передав ее в руки хозяину дома. Мишель застывает на пороге, осматривает непривычно большую квартиру и неловко переминается на левую ногу, будто боясь пройти, тронуть что-то без разрешения, да и просто чувствуя себя слегка неловко. - Пойдем, чего стоишь, как не родной, - улыбается Серёжа, и его рука удивительно правильно ложится между лопаток Миши в незавершенных объятьях. - Чувствуй себя дома. Отсутствие слова "как" даже не режет Апостолу слух - если это дом его семьи, то и соулмейта, выходит, тоже. По крайней мере, нужно просто к этому приучить, Стасик вот привык уже, торчит тут едва ли не чаще, чем на своей собственной квартире. Да и Миша заметно оживляется, взгляд будто не так затуманен смущением, улыбка возвращается, а он сам чуть обнимает хозяина дома в ответ. - Ты осматривайся, я пойду чайник поставлю, - куда-то в светлую макушку не слишком громко, чтоб резким звуком над ухом не напугать, произносит Серёжа, разрывает объятья, и Мишель, ловко из них выпутываясь, удаляется из коридора в гостиную, пока его собеседник скрывается на кухне. Стрелки настенных часов тихо ходят, механизм чуть шумит, и, если закрыть глаза и прислушаться, воображение точно нарисует вращающиеся шестеренки. Где-то за стенкой, на кухне тихо мурчит электрический чайник, и вода в нем бурлит, словно в маленьком вулкане, звенят о стекло металлические столовые приборы, и в гостиной небольшая станция (элемент умного дома) проигрывает какие-то старые песни из "Красотки". - Ты со мной будешь травяной зелёный или тебе заварить черного? Может, кофе хочешь? - гостеприимно предлагает Апостол, неловко прикусывая губу. Ему никто не разрешал переходить на неформальное "ты", и хочется свалить все на фамильярность Поли и его дурное влияние, ведь только благодаря Ипполиту оба его брата были уверены, что соулмейт - лучшее, что может быть в твоей жизни. В теории это все, конечно, в их жизнях было, но Стас, внезапно возникший почти год назад, это подтвердил: для старших Апостолов лучше, чем их собственные соулмейты, мог быть только Кузьмин, решавший все их проблемы. Наверное, поэтому у Серёжи сложилось мнение, что, если с соулмейтом встретишься, надо хвататься за него руками и ногами, каким бы он ни был, даже если он в три ночи поет тупые песенки из тиктока, шутит, что Стоунхендж это смешно, потому что "хехехехеХЭНДЖ". Не важно, кем останется твой соулмейт - другом, коллегой, любовником, постоянным партнером - он просто должен оставаться. Да и как к Мише обращаться на "вы"? Он мало того, что ростом почти с Польчика, так еще и ребячества в нем вагон и мелкая тележка, как тут ему говорить "Михаил", а не "Мишанька" - язык не поворачивается. Кроющуюся в жестах неловкость сам фотограф не видит, поскольку в кухню даже не входит, все еще прогуливаясь по гостиной и с видом эксперта-флориста осматривая десятки горшков с комнатными цветами. На вопрос он отвечает не сразу, но, когда наконец отрывается от мыслей, оборачивается в сторону кухни. - Давай травяной! - Весело соглашается Бестужев, поправляя свою теплую фланелевую рубашку на хрупких плечах. - А можно я фотки посмотрю? Ну, которые тут стоят. - Конечно, только не переставляй ничего, - вежливо просит Апостол, переливая кипяток из чайника в заварник. - Это комната Матвея, он не любит, когда там что-то трогают. Мишель легко поджимает губы и, поднимая бровь, хмыкает, находя просьбу достаточно странной. Кто вообще приходит в чужой дом вещи без разрешения двигать? В конце концов, это даже не дом Кондратия, чтобы тут хозяйничать, так что блондин оставляет слова родственной души без комментариев. Он медленно садится на пол и с нижней полки шкафчика поднимает фотографию, пальцами бережно поглаживая стекло рамки и вглядываясь в три весёлых похожих лица на фоне Эйфелевой башни. Серёжу он находит без труда - слева стоит, в расстегнутой кожанке, в мешковатой рубашке в дурацкий крупный черный горох, в берете и с клетчатым шарфом, с кистью в нагрудном кармане. Рядом какой-то мальчишка с ворохом непослушных черных кудрей, на голову пониже Серёжки, в шелковой пудрово-розовой рубашке и шелковом шарфике, и смеется задорно так - кажется, если фото приложить, как ракушку, к уху, можно услышать этот смех юноши. И справа от мальчика стоит мужчина в пиджаке, рубашке, в чуть покосившемся галстуке, запонки поправляет, выглядит так задумчиво, чуть косит на стоящих рядом и улыбается нежно. Мишель подносит ближе фотографию к лицу, вглядываясь в портрет, и, поднимая голову, чуть вбок отклоняется, через косяк на кухню заглядывая. - Серёжа! Серёж! А это кто? - Оживленно спрашивает Рюмин, стискивая рамку с фотографией и нетерпеливо ерзая на мягком ковре. - В гостиной на всех фото мы с братьями, если там девушки будут - это сёстры, - поясняет Муравьёв, на стол переставляя тарелочку с колбасой и сыром. - А что? - А я его знаю! - Со смешанным с гордостью удивлением произносит Мишель, снова вглядываясь в лицо поправляющего запонки мужчины. - Того мелкого, с вороньим гнездом на голове? - уточняет брюнет, наливая заварку в две чашки в равном количестве и медленно разбавляя ее кипятком. - Этого половина города знает. - Нет, другого! Вот ты, этот пацан, и еще один! С запонками! Я его знаю! - не унимается Бестужев, возвращая фото на место и влетая в кухню весенним вихрем, за стол плюхаясь и ногами весело болтая на стуле. Серж усмехается, чуть изгибая бровь, и, глядя, как Миша легко садится на Полькин стул, необдуманно вытягивает руку и запускает ее в пшеничные волосы, мягко поглаживая и начиная трепать пряди, превращая их из аккуратно лежащих в хаотично торчащие в разные стороны. Мишель голову назад закидывает, к руке ластится, а после уворачивается от нее так, будто демоверсия прикосновений кончилась. Муравьёв неловко убирает ладонь и усмехается виновато, взгляд отводя. - Прости, - Серёжа ставит сахарницу на стол между чашками с чаем и придвигает к гостю вазу с печеньем. - Привычка. Тут обычно Полька сидит, это тот мелкий с фотографии. - Ничего, - Миша улыбается, и момент уже не кажется таким неловким, да и аромат мяты с лавандой, исходящий от кружки с чаем и заварника, успокаивает, кажется каким-то слишком правильным и приятным. - Так кто этот с запонками с фото? Он как вообще, - Мишель выдерживает паузу, отпивая из большой кружки, а после неловко взглядом по кухне мечется, слова подбирая. - Ну, нормальный вообще? Апостол прислушивается к вопросу и, откидываясь назад, лопатками сведенными прижимаясь к высокой спинке стула, смеется заливисто, прикрывая рот лодочкой из ладоней. Щеки брюнета краснеют, его хохот звоном тысячи летних колокольчиков звенит, переливается журчанием реки и солнечными зайчиками скользит по стенам. Смеющийся Серёжа - это красиво, и его ладони, которыми он машет себе на лицо, выдыхая медленно через рот, чтобы успокоиться, тоже очаровательны. Бестужев медленно поднимает над столом свой фотоаппарат, все это время висящий на шее, и, не глядя в видоискатель, делает снимок. От щелчка техники Муравьёв чуть замолкает, укоризненно глядя на соулмейта, но тут же невинно пожимает плечами, а Рюмин кладет фотоаппарат на подоконник. - Матвей? Нормальный? В нашей семье это последний человек, о ком такое можно спросить - он самый нормальный из всех, самый спокойный. Ты, может, путаешь его с кем? - уточняет Серёжа, ловко пальцами подхватывая из пиалы конфету, фантик разворачивая и из-под пушистых ресниц глядя на собеседника, чуть вытягивая в его сторону руку со сладостью. - Будешь конфетку? - Будешь, - соглашается Мишель, губами забирая шоколадный батончик из фантика и кивая благодарно. - Вообще, не обижайся, но я не очень верю, что ты мог бы его знать, - возвращается к теме разговора Апостол, пока его соулмейт жует сладости. - Он все время проводит или на работе, или с нами дома. Еще иногда у Польки в гимназии, но там его лучше не видеть. Ты, может, путаешь? - Слушай, я его видел, - Рюмин замолкает и на часы взгляд бросает, после снова глядя на своего собеседника. - Меньше суток назад. Вот сейчас шесть, а я его видел вчера где-то в восемь, может, около того. У меня не настолько короткая память. Лицо Муравьёва стало серьёзнее, и взгляд наконец приобрёл хотя бы оттенок заинтересованности, ведь ни он, ни Поля не видели Матвея с прошлого утра, а телефон был недоступен. Друзей у него почти не было - только братья, так что и спросить некого, а на работе сказали, что он приезжал утром в офис, оформил два отгула за свой счет, вещи собрал и уехал. На трудоголика-Апостола это было совсем не похоже, и здесь действительно есть повод для волнения, так что информация Миши становилась как никогда интересной. - Миш, ты точно уверен, что это он? - вкрадчиво переспрашивает Серёжа и, к столу наклоняясь, опирается на столешницу согнутыми локтями, забивая на правила приличия - Миша же не осудит. - Да, точно! У него еще на плече, под ключицей, шрам какой-то маленький, круглый такой, да? - уточняет Мишель, пытаясь развеять последние подозрения, что он может ошибиться. Серж медленно неверяще кивает и вздыхает. Про тот шрам они вспоминают редко - Полька каждый раз тушуется, виновато взгляд отводит и носом шмыгает, совсем как тогда, когда из-за него Матвей на арматуру во дворе упал. Они не обсуждают это, да и повода нет - что им, до конца жизни вспоминать, что Поля в свои пять лет делал? И рассказывать об этом никому не приходится - никто же плечи Матвея не видит обнаженными. Не видел. Пока Миша не появился. - Ты откуда про шрам знаешь? - тихо спрашивает Серёжа, и пальцы его крепче сжимают ручку чашки, словно вспоминать все еще неприятно, страшно, словно снова придется убеждать Полю в том, во что сам не веришь - что все хорошо будет, что это несерьезно, не смертельно. - Так я ж говорю, я вчера его видел, - напоминает Мишель, в руках крутит ложку и, откладывая ее, подтягивает к себе пальцами кусочек колбаски с тарелки, пристально вглядываясь в лицо соулмейта. - Все хорошо? - Да, нормально, - Муравьёв устало улыбается, кивает и, отмахиваясь, в глаза Мише смотрит, локти со стола убирая. - Так ты где его видел? С ним хоть нормально все? - Да дай бог, чтоб с каждым все было, как с братом твоим, - отшучивается Мишка, немного откусывая от колбаски и возвращая половину кусочка на тарелку. Он жует медленно, чаем запивает, а после продолжает. - У соседа я его видел вчера. Я обычно поле работы захожу к Кондратию на пару чашечек ликера с кофе, так вот вчера пришел, звоню в дверь! А мне, представляешь, открывает брат твой, стоит в одних джинсах и коте! Говорит, чтоб я пришел попозже, и чем позже, тем лучше, спрашивает, где аптечка лежит... Мишель не договаривает, обрывает свою речь на восходящей интонации, слыша, как Серёжа закашливается чаем, и, вскакивая из-за стола, подбегает к нему, начиная усиленно по спине ладонью стучать, пока его Соулмейт не вымер от попадания крошки в дыхательные пути. Серёжа откашливается, и щеки его снова краснеют, а сам он, переводя дух, отпивает немного из чашки. Нельзя было есть и про такое слушать, от интересных новостей о жизни брата так и откинуться можно. - Ты б хоть предупреждал, чтоб я есть перестал, - шутливо укоряет Апостол, медленно подливая себе еще заварки в кружку и делая маленький глоток. - Меня же так кондратий хватит. - Несправедливо как-то, - фыркает Рюмин, обиженно назад присаживаясь и ногу на ногу закидывая. - Кондратию целых два Муравьёва, а мне ни одного. Серёжа усмехается и, взглядом цепляясь за обиженно надутые губы парнишки, глаза чуть прищуривает. Миша усмехается и руку через стол протягивает, выставляя ладонь с наполовину распечатанной конфеткой, и брюнет, усмехаясь, захватывает губами шоколадный батончик, свободной рукой придерживая запястье Мишки и чуть сжимая его пальцами в районе сплетения вен. Где-то под пальцами равномерно бьется пульс, чуть ускоряясь, и Серёжа, не сопротивляясь минутному порыву, дергает на себя ладонь блондина, перепачканными в шоколаде губами припадая к синим чуть выступающим через тонкую бледную кожу венам. Бестужев нежно, смущенно-солнечно улыбается, и на секунду Муравьёву кажется, что за окном точно нет снега - весь растаял от теплоты момента, да и как там может быть что-то, кроме мая, когда Миша сидит здесь, весь весенне-цветочный, и от него веет теплым ветром с ароматом свободных полей. Апостол не сомневается: если запустить под Мишкину одежду ладонь, там будет тепло, так же, как если прикоснуться к разгоряченному солнцем асфальту.  Момент прерывается, и у Серёжи будто в ушах перестают щебетать соловьи, когда мерзким звоном домашний телефон оповещает о звонке. Апостол поднимается, выходит в коридор, и его голос, когда он отвечает, звучит счастливо, радостно, а от довольного "Матвей" в обращении даже у Рюмина на губах залегает улыбка. На минуту где-то повисает тишина, и ее прерывает убитое, полушепотом выдавленное "понял, приеду". Мишель поднимается и, выходя в гостиную, опускает руку на Серёжкино плечо, чуть сжимая его и пальцами нежно поглаживая, в глаза заглядывая. Брюнет завершил звонок нажатием кнопки и, положив трубку, запустил пальцы в волосы, ероша их и потерянно глядя в глаза. - Миш, прости... Сейчас Матвей приедет, нам идти пора... - Растерянно и неловко произносит Серёжа, опуская взгляд и чуть поджимая губу, головой слегка мотая в сторону. - Ты сам дойдешь?.. Тебя докинуть?.. - Я сам, - легко соглашается Миша, вовлекая брюнета в дружеские объятья и поглаживая его по плечу, тут же отстраняясь. - Что-то случилось? - Стас в полиции, - тихо выдыхает Апостол, крепко прижимая к себе Бестужева и не давая ему отстраниться.