Понимание.

Себастьян съехал из общей комнаты в отцовский кабинет, когда Ремингтону было тринадцать. Лейт отлично помнит, как они втроём красили стены и швыряли оставшиеся от отца вещи в окно: знали, что он вернётся за своим барахлом, и хотели, чтобы он нашел его на лужайке перед домом, изломанным и изорванным, пропитанным влагой утренней росы. Он не оставил ничего памятнее детских травм и сломанного блендера. Мама в уборке не участвовала — ей было слишком плохо. Сейчас Ремингтону шестнадцать, и он смеётся, рассказывая другу о том, как с криком «Пошел нахуй, папаша!» кидал спичку в облитую бензином кучу книг на заднем дворе. Они с Эмерсоном тогда жарили зефир, а Себастьян стоял чуть поотдаль и пил из огромной кружки то, что называл чаем. Сдался ему малышовский зефир, когда мама который день забывает про открытые бутылки. Все празднуют по-своему. Друг на рассказы Ремингтона почему-то не смеётся, не улыбается даже, только смотрит и молчит. Глаза у него маленькие, какие-то непонятно-светлые, а взгляд тревожный. Ремингтону не нравится. Он молчит и тоже смотрит, пытаясь понять, чего этот друг так пялится. — Чего это ты так пялишься? У вас в Англии разве отцы-козлы не водятся? — Друг вздрагивает и начинает быстро моргать. Ремингтону внезапно приятно его смутить. — У нас в Англии такое водится, чего вы, америкашки, и знать не знаете! — друг говорит громко и крошечные глаза делаются такими же круглыми, как его щеки. Ремингтон уже понял: друг надувается так каждый раз, стоит только заговорить о его родной стране. Почему им в школе вообще говорят, что американцы — самый патриотичный народ? — Хочешь, расскажу? Я тебе про всё расскажу! Вот у меня бабушка есть, она такая, какие только в Англии и бывают… Ремингтон подаётся вперёд и целует друга взасос, цепляясь за ворот его черной толстовки. Друг не сопротивляется, разве что немного теряет равновесие и давит ладонью окурок косяка, который они только что прикончили на двоих. Целоваться прикольно: у друга губы больше и наверняка мягче, чем у Шай из одиннадцатого класса, хотя никого губастее ее Ремингтон до этого не видел, и тем более не целовал. А ещё у друга пухлые щеки, в одну из которых Ремингтон тыкается носом, не зная, куда ещё нос вообще можно деть, и чувствуя теплый пыльный запах, как пахнут почти все человеческие лица. Ремингтон отстраняется, сбивчиво дышит и снова смотрит в маленькие светлые глазки. Друга зовут Доминик, для друзей просто Дом. Ремингтон — друг. Ремингтону нравится, как половина косяка растеклась по его телу, иначе он никогда в жизни не спросил бы… — А чего ты не смеялся-то? Что, мой папаша не такой смешной, как твоя бабка? Дом прикусывает нижнюю губу и неотрывно смотрит на Ремингтона непонятно-светлыми глазами. — Да просто не смешно нихрена, вот и не смеюсь. Не хотел бы я так радоваться тому, что мой батя из семьи свалил… И тогда Ремингтон целует его ещё раз.