Нарушенный Догмат

Призрак не торопился нападать, выжидал, будто бы оценивал своего противника. Люсьен, запыхавшийся, с растрёпанными волосами, в местами подпаленной броне — смотрел в ответ. Он не испытывал гнев — бессильный и отчаянный, как это бывает с теми, кто оступился впервые. Он не испытывал печаль — ядовитую и разъедающую, как это бывает с теми, кто нарушил Догмат случайно. Не испытывал вину — горькую и тяжёлую, как это бывает с теми, кто раскаялся. Он испытывал досаду, светлое сожаление, что всё пошло именно так, что не было у него пути иного. Неизвестно, что случилось с Гаэлианом, но если это был самый удачный для выполнения контракта момент, то как можно было упустить его, в будущем поставив под удар других братьев и сестёр? — Я осознаю свой проступок, — негромко произнёс Люсьен, перехватывая меч в защитной стойке, не спеша атаковать зависшего в полумраке, изучающего его призрака. — Я нарушил третий Догмат, я ослушался прямого приказа своего Спикера. Но Ситис свидетель, я бы поступил так снова ради блага моей Семьи. Призрак качнулся, словно бы озёрный бриз нарушил его покой, повёл мечом в кажущейся задумчивости. Ярость Ситиса — не пустая кукла, призванная убивать. Будь так, любой сильный боец или маг могли бы несчётное количество раз нарушать Догматы, отмахиваясь от мстительного духа, как от надоедливого овода, кружащего над крупом уставшей лошади. Ярость Ситиса взвешивала проступок провинившегося, оценивала силу его веры, его раскаяния, его искренности. В один раз её можно прогнать простеньким огненным шаром, если вера твоя сильна, а поступок незначителен, а в другой — и армии не хватит, чтобы одолеть безжалостного потустороннего судью, если глухо сердце к Семье, если вера твоя иссякла или не было её вовсе. Люсьен нервно облизал растрескавшиеся губы, во все глаза глядя на зависшего напротив него духа. Чёрный капюшон, рваная дымка рясы или робы, сверкающий чёрный клинок в руке, провал бездны на месте лица. Казалось, от самой Пустоты отделилась крохотная пылинка, чтобы явиться в мир смертных и наказать того, кто преступил Догматы. Он не боялся — он сожалел, что не нашёл в тот момент иного решения. — Я готов, — тихо выдохнул он, смирившись со своей незавидной участью — собрав всю волю в кулак перед важнейшим, должно быть, испытанием в его жизни. Призрак издал звук, одновременно напоминающий усмешку и короткий рык, и рванулся навстречу замершему в ожидании своей судьбы Лашансу. Тот закрылся мечом, но не смог причинить мстительному духу ни малейшего вреда: тот распался на дымные завихрения, объял собой свою жертву со всех сторон, словно впитался под кожу, пробрался к самому сердцу. Люсьен упал на колени, выронил из ослабевших пальцев меч и захрипел, схватившись за голову, сжимая ладонями виски. В его разуме словно разлили чернила, в которых он видел отражение себя самого — минутами ранее. Вот он подталкивает Кхиори к дому канцлера, вот она запрещает ему всякую самодеятельность — и на челе Кхиори чёрный венец, а его руки обвиты дымными цепями. Она — приказывает. Он — должен подчиниться. Но он ослушался, и дымные цепи расползаются дальше, обвивают его плечи, наматываются вокруг горла, и тянут, тянут обратно, не дают совершить ошибку. Люсьен бежит вперёд, дразнит стражников, разбрасывается огненными шарами — и цепь рвётся, когда он подаёт Кхиори знак, что начинать операцию безопасно. Он остаётся один, та тьма, которую насыщал он всю жизнь своими молитвами, своей верой — отступает, втягивается в вечерний сумрак, теряется в тенях. Он один, его больше ничто не держит: так каково тебе, Люсьен Лашанс, не быть частью Семьи? — Нет! — хрипит он, и по щекам его катятся слёзы. Обиды, отчаяния, надежды. — Нет! Семья — всё, что у меня есть! Я сделал это, чтобы избежать потерь! И тьма услышала: призрак заклубился мраком вокруг него, прильнул к коже, словно диковинный плащ, послал видения — цепи, что разорвал Люсьен своим опрометчивым самонадеянным поступком, снова целы, вьются по его рукам, готовые в любой момент защитить своего владельца — или задушить. Ярость Ситиса исчезла, оставив после себя напоминанием только горькую соль на губах, тяжесть в груди и оглушительный звон в ушах. Люсьен каким-то ребяческим жестом вытер глаза, подобрал упавший на камни меч, вложил его в ножны и прерывисто выдохнул. Вот она, какая, эта Ярость. Не хотелось рассуждать о природе непостижимого, но видит Ситис, ему было бы проще сразиться с фантомом, нежели так ярко осознать, как близко он был к тому, чтобы потерять Семью. Лишиться не просто самого ценного в его жизни — единственного ценного. Больше у Лашанса ничего нет — но ему ничего и не нужно. Без Тёмного Братства его попросту нет. Ярость Ситиса чувствовала это — и пощадила на первый раз. В том, что второго раза не будет, Люсьен был уверен. Больше он такой оплошности не допустит. В пансионе Брода сегодня было людно: все судачили о том, какое горе стряслось в семье верховного канцлера, о потере обеих внучек, о безутешной матери. Выдвигались самые невероятные, фантасмагорические версии — и что это происки конкурентов, и что враги Империи посягнули на самое ценное, и даже каких-то культистов приплели, якобы мефалиты или намириты замешаны в зверствах. Люсьен прошёл в снятую комнату, не зная, что его может ожидать там. — Вернулся, — Кхиори сощурилась, взглянув на него, подходя ближе, всматриваясь в его глаза. — Ярость Ситиса… она всё же коснулась твоей души. Ладонь её легла на грудь Люсьена, затянутую в тесную броню, пропахшую копотью и дымом. Он склонил голову, пряча взгляд. — Я прошу простить меня за непокорность, Спикер, — голос Лашанса был глухим и хриплым, а неожиданно прозвучавший в ответ смех Кхиори — звонким, радостным. — Ты сделал то, что сделал: мой гнев не имеет веса в сравнении с судьёй, пред которым ты предстал, — её горячие ладони коснулись щёк Люсьена, она приподняла его голову, чтобы заглянуть в глаза. — Ты здесь, а значит, твоя вера прошла испытание, она оказалась крепче твоего упрямства. Помни это, дитя, всегда помни. На первом месте всегда должна быть вера. — Так и есть, Спикер, — тихо ответил он. — Так было прежде, так есть, и так будет впредь. — Вот и славно. Мне было бы обидно делить ложе с клятвопреступником, — мелодично рассмеявшись, Кхиори поцеловала его в лоб. — За твоё упрямство тебе положено наказание — но ты его уже получил. А за результат твоей выходки я повышаю тебя в звании до Палача. Носи этот ранг с честью, мой мальчик. Люсьен несколько раз моргнул растерянно: меньшее, чего он мог ожидать от сегодняшнего вечера, так это повышения. Но что-то всё же не давало ему покоя, назойливая мысль так и вертелась на периферии сознания, привлекая внимание к себе. — А Гаэлиан? Что с ним, сестра? Почему он не пришёл? — Лашанс потянул ремешки брони, вопросительно глядя на Кхиори. Та помолчала несколько мгновений, поджимая недовольно яркие чувственные губы. — Скажем так: ты не единственный, кто сегодня столкнулся с Яростью Ситиса. Только у тебя хватило веры, а у него — нет. Больше судьбой пропавшего брата Люсьен никогда не интересовался, не пытался вызнать подробности — только однажды случайно услышал историю про альтмера, который так напился в таверне, что два дня травил байки о том, будто бы он наёмный убийца и именно его стоит бояться верховному канцлеру Окато. А наутро его обнаружили мёртвым. Услышал — и забыл. Все совершают ошибки — не все способны справиться с их последствиями.