Огай Мори боле не улыбается искренне

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

«Приснись мне».

Переплетение пальцев жалкой попытке игнорировать их одеревенение — трупное и болезненное.

«Просыпайся, Фукудзава».

Закрытые ладонью убийцы глаза, скрывающие под собой надежду на другой финал.

«Как инфантильно».

Хмыкает про себя и смотрит правде в бледное лицо. Парализованную болью грудь разрывает хохот: — Тебе тоже кажется, что всё это неправда, да? — К сожалению — чистая реальность. На голос Ахматовой Мори не обернулся — слишком ещё перекошено его лицо. Он погладил лоб Юкичи и сказал так звучно, как позволял сорванный голос: — Что будет теперь? — Об этом мы поговорим позже, — в её голосе он явно прочёл сожаление, даже посмеялся про себя тому, как сентиментален его враг, — нам пора. Захоронение мы оставим за вами. — Я должен сказать «спасибо»? — Вы ничего не должны. Впредь ваша обязанность — игра в послушную овечку до поры до времени. — Как-то вы не упиваетесь победой… — Победы не было. Я сейчас попросту не вижу в этом шарже смысла. Я не глупа и знаю, что рано или поздно мы оступимся и нам придёт бестолковый конец. Простите, — её голос вздрогнул, — я просто выполняю приказ. — Прекращай прибедняться, — он наконец повернулся, взглянув на неё так, что женщина вздрогнула, — я знаю, что всем заправляешь ты. Одно радует — тебе не застилает глаза твоё временное величие. Она склонила голову и улыбнулась: — Верно, не застилало и вам… «Ловко, — подумал он про себя, — просто замечательно, — Мори перевёл взгляд на то, что осталось от любимого, — почему мы с тобой не разыграли свои смерти раньше, а, Юкичи? Почему не завели кота? Риторические вопросы. Смех да и только». Слёзы снова прожигают пресыщенную кровью склеру, но он стискивает зубы, заставляя гримасу своей извечной улыбки застыть на лице. Нет, он не позволит себе слабости. Единственная его слабость уничтожена его же руками. Огай улыбается шире, едва не щерится, чтобы ядовито процедить: — И как оно, отмщение? Ахматова утёрла слезу, будто та влага, что не застелила его глаза, въелась в её. Она не ответит ему, не решится сказать, что отмщение ни капли ей не помогло. Не скажет, что ей не пришло успокоение. Что начала отсчёт своих дней и дней Маяковского, подставив его под удар, но не получив желаемого. «Если раньше нас величали «Концом прекрасной эпохи», а после мы стали «Рассветом»… Интересно, скоро ли наш закат?» Когда умытый чужой жизнью Глава исчезнет, Чуя и Коё наткнутся на него, прижимающего к себе уже остывшего Юкичи, в его собственном кабинете. Выдворят к чёртовой матери охранников, переглянутся и не будут знать, что делать с совершенно не шевелящимся Мори, что не видел их и не слышал, словно он хранил смутную надежду отправиться в абстрактное ничто, где его уже ждут, прежде чем несмело оторвать его от чужого тела. Пройдёт несколько дней, и над трупом прохрипят скорбно, толпясь подле гроба: — Фукудзава Юкичи пал в бою, храбро защищая Агентство от угрозы, — траурный костюм Дазаю явно к лицу, — и мы… Будем чтить его память. — Как только перестанем убегать, — глаза Рампо вот-вот зальются кровью под напором лопнувших капилляров, — навестим его… Все вместе. Никто перед гробом не стоял. Они все остались следами, поросшими полевыми цветами, где-то там, далеко, настолько далеко, насколько лишь Огай сумел их сослать, обманом заставив Ахматову поверить в то, что казнил всех детективов. Всё — сплошное воображение, наложенное друг на друга нагромождение фантазий и кадров пережёванной плёнки. Мори стоял перед гробом в одиночестве и молчал. И он ушёл: сейчас на него смотрит слишком много глаз, как своих людей, так и чужих. Ночью, когда щёлкающее жвало обязательств не хватает за рукава, Босс Портовой Мафии бредёт вдоль кладбища, сжимая в руках горшок живых белых лилий. Он умоляет мраморную плиту быть фантазией, хрипит в землю под переломанными в судороге пальцами развеять поганое наваждение как можно тише, чтоб его не заметил смотритель пристанища мертвецов. Наутро он уползёт отсюда, насквозь провонявший сырой землёй, чтоб прийти ещё раз, может, через годы, в конце своего пути. Он не сдержит обещание: протерпит пять лет, утонув в работе по восстановлению величия Мафии, а после его следы едва будет успевать смыть дождь. Подчинённые впредь боятся его не только из уважения: все знают, как страшен зверь, которому подожгли хвост в хлипкой клетке. На шестом году начался новый расцвет Мафии, освобождённой Боссом от гнёта Рассветных. Однажды ночью Мори стоит, опираясь спиной на машину, и наблюдает за выходом из небоскрёба, очевидно дожидаясь, пока чей-то силуэт покажется из-за двери. Озаки замирает перед автоматическими дверьми, шагает на улицу и вздрагивает, увидев, что Босс ещё не уехал. Они молча переглядываются, понимают друг друга бессловесно, и Коё неспешно подходит к Мори. Огай, до этого напоминавший угрюмое изваяние, открывает ей двери подле водителя, она молча садится на предложенное ей место и наблюдает, как мужчина обходит машину и занимает водительское сидение. Он поворачивается к ней, продолжающей молчать, и его сиплый голос разрезает гнетущую тишину: — Домой? Она кивает. Bentley arnage трогается с места, неторопливо пересекая подозрительно спокойные йокогамские улочки, и от тяжёлого молчания у Коё закладывает уши. — Мори, — позвала она железным тоном, — что за спектакль? — Спектакль? — С чего бы тебе отвозить меня домой? Решил на свидание пригласить, но забыл, как это делается? — А ты не утрачиваешь чувства юмора, — холодно бросил он, притормаживая на светофоре, — но дело не в этом. Я хотел поговорить о будущем. — Что тут говорить… — она устало припала макушкой к стеклу, — порт снова наш, Мафия встаёт на ноги… — Я хочу уйти с поста Главы, как только организация окрепнет. — от внезапно сказанных слов у Озаки перехватило дыхание. Машина вновь поехала вперёд, — Не сейчас и даже не через год, — торопливо добавил Мори, — но я решил, что тебе следует знать. — И только-то? — Коё фыркнула, — Уйдёшь на покой, будешь ухаживать за садом, стишки про природу сочинять?.. — Нет, Коё. — А что тогда? Огай завернул за поворот, долго ехал в тяжёлом молчании, а когда они оказались у угла дома Озаки, остановил машину. Чуть погодя, Мори обернулся, и тогда женщина увидела ответ на свой вопрос по его глазам. Ответ, который она не хотела принимать как данность. Она смотрела на него и не узнавала сидящего перед ней мужчину, хотя сердце болезненно сжималось, как сжимается, когда мать видит изувеченный до неузнаваемости труп сына в морге. За нагромождением душевных болей Мори стал проглядываться с трудом. — Мори, не надо. — Как только Мафия встанет на ноги… — А оставишь ты её на кого? Ты же жизнь положил на благополучие Мафии! — женщина не сдержала озлобленных нот, — Твой достойный преемник — предатель, которому и по ту сторону баррикад неплохо, а ты собрался просто отдать то, что строил годами, на растерзание? — Ты намеренно забываешь о Чуе? — Чем мальчишка так провинился, раз ты хочешь взвалить на него это бремя? — У него крепкие плечи, так что его тяжесть он перенесёт достойно, а ты будешь рядом и поможешь ему не допустить ошибки также, как и мне. — Ты сошёл с ума. — К сожалению, нет. — Мори, — её ладонь как-то само собой легла на его плечо, — есть вещи сильнее смерти. Мужчина улыбнулся ей, по привычке не по-настоящему, но убедительно, и кивнул. Коё ему не поверила, а потому руку не убрала, продолжала сверлить пустые глаза диковинного цвета укоризненным взглядом. Стало душно: это подступивший испуг схватил женщину за горло, не дал сделать ровный вдох, выбив из стянутой напряжением грудной клетки рваный выдох. Один только Огай остался недвижим и никак в лице не поменялся: так и сидел, отвратительно-пустой, с растянувшей бледные губы ухмылкой. Апогеем боли от такого зрелища становилось понимание того, что никак его от саднящей неотвратимости не спасти. Она разговаривает с трупом, с кожурой от покалеченной души, но никак не с человеком. — Знаешь, что? — заполнила она своим дрожащим голосом образовавшийся вакуум, — Если тебе так уж осточертело — иди. Но помни, что тут останутся те, кто тебя любил. Она понадеялась, будто её слова имеют вес, даже уловила краем уха, что последняя брошенная ею фраза прозвучала как признание, и посмеялась бы про себя, если б не кололо так сильно в груди. По не изменившемуся выражению на лице Мори Озаки поняла, что уже поздно, а оттого вздохнула тяжко, как могла, единственный в жизни раз легко, на грани нежности, пробежала пальцами от плеча к костлявой кисти и вышла из машины. Огай хихикнул, поняв, что только что бессовестно разбил женское сердце. «Есть вещи сильнее смерти… — желтизна фонарного света бьёт по глазам, — Ты права, Коё, есть. Но это не люди.» За четыре года, положенных на восстановление былого величия синдиката, Мори жутко постарел: работающий без продыху, он и не заметил, как углубились морщины в уголках глаз, как редкий проблеск седины в волосах обратился несколькими сребристыми прядями, а когда стало чуть хуже зрение, со смехом вспоминал, как Фукудзава, читая что-то при нём, достал из футляра очки. Огай тогда молча стоял и улыбался, дожидаясь, пока на него обратят внимание, но Юкичи только тихо, едва не стыдливо, буркнул: — Будешь шутить по этому поводу — укушу. — Великий мечник, Серебряный волк, он же — страшный сон Босса Портовой Мафии, как сказали однажды по новостям, и мой подслеповатый самурай… Его смерили взглядом до того убийственным, что Огай, виновато ухмыльнувшись, достал из кармана пальто собственные очки: — Не переживай, я тоже не вижу вблизи ни черта. Он ясно видел перед собой Фукудзаву, читающего его «Танцовщицу», до того явно, будто шёл не одиннадцатый год с момента его гибели. — Ринтаро? Он дёрнулся: в последний раз Юкичи так его назвал, когда… — Ринта-а-аро, — голос Серебряного Волка рассеялся туманной дымкой, которой он столько лет пытался коснуться рукой, и Мори, несколько раз моргнув, отрезвился: он у себя в кабинете. Как и каждый день эти проклятые десять лет, — Ринтаро! Ты здесь? — Да, малышка, здесь. — А по-моему, ты одной ногой в могиле. — Жестоко. — Как есть, — пожала плечами девочка и взглянула на календарь: сегодня ровно десять лет, — ты даже не посмотрел, как на мне смотрится платье. — Элис, всё как и всегда, — улыбнулся он натянуто, — ты такая красивая… — Говори, в чём дело. — С чего ты взяла, что… — Ты умрёшь, да? Мори замер, не зная, что сказать, но быстро собрался, улыбнулся и погладил девочку по волосам: — Нет, Элис, ни в коем случае. Ещё сильнее Огай потерялся, когда она вдруг встала и тут же повисла у него на шее: вцепилась в него, отчаянная, а всё, что он смог — невесомо обвить руками маленькие, совсем хрупкие плечи. Мори вдохнул поглубже. Как же она пахнет… Сандалом. — Ринтаро, не бросай меня. — Элис, малышка, я никогда тебя не брошу, слышишь меня? — он взял её лицо в свои ладони, заглянул в её глаза, искренние, и был удивлён тому, что у него получилось так гнусно соврать, — Успокойся, я здесь. — Я знаю твои мысли. И знаю, что ты оставил Чуе подарок. Огай вздохнул и уткнулся лбом в лоб девочки: — Хочешь поговорить, как взрослая, значит, да? — Да, хочу. — Тогда слушай, — мафиози отстранился и взял её ладонь в свою. Он случайно бросил взгляд на их руки: её ладошка ещё такая маленькая по сравнению с его, а пальцы такие же цепкие, как у самого Мори, когда он обнимал… Ком в горле заставляет прокашляться: — Элис, я хочу, чтоб ты продолжала жить, понимаешь? — Хоти, — она скрестила руки, — только ты мне не указ. Ты хочешь меня передать, да? Но способности передают только членам семьи. — Верно. — Тогда… Кому? — У меня есть один родственник, которому повезло родиться простым человеком, и я собираюсь… — Нет! Она вырвала руку из ладони мафиози и села на пол, отвернувшись. У Огая болезненно сжалось то, что осталось от изувеченного сердца. Элис надолго замолчала, а мужчина не мог подобрать слов, чтоб как-то его приободрить, и уж тем более не смел тянуть к ней руки. Ему неожиданно показалось, что белоснежность перчаток сожрало что-то чёрное, будто он окунул их в чернила. Он сморгнул наваждение, и всё вновь встало на свои места. Через полминуты девочка наконец заговорила, и её голос впервые был таким надломленным: — Я уйду с тобой, Ринтаро. Мы начали вместе и вместе закончим. — Элис, ты уверена? — Не спрашивай меня, — она повернулась, и глаза её на секунду стали такого щемяще-родного серого цвета, что он загляделся, но они тут же вернули себе привычный сапфировый блеск, — когда тебе очень плохо, я чувствую запах… Не знаю, что это, но знаю, кому он принадлежал. — Это сандал. — Сандал… — протянула она и кивнула, — Буду знать. Губы Мори скривились в болезной усмешке. Элис снова повернулась и теперь она взяла лицо мужчины в свои ладони. Маленькая, ещё совсем маленькая… — Я тебя не брошу. И не дам тебе бросить меня, чтоб я жила дальше, понял? — Понял, милая, — Огай почти искренне, хоть и грустно, улыбнулся и убрал волосы с лица ребёнка, — прости, что я поступаю вот так. — Я удивилась, когда ты прожил первый год, потом второй, и умудрился выдержать десять лет, так что ничего страшного, болван. Ты заслужил отпуск… — она улыбнулась и вдруг посерьёзнела, — Ринтаро. — Да? — Съедим торт? Огай засмеялся и обнял её. Запах девочки, сладкий, будто она — маленькая ягода клубники, он уловил в последний раз. Чуть позже Элис сказала, что торт впервые был таким вкусным.

***

Чуя не застал Босса на работе. И не сумел выудить и двух слов из бродящего меж коридоров мрачной тенью Хироцу, не смог встретить весь день не выходящую из своего кабинета Коё. Он пробовал к ней ломиться, но Накахару не впустили. Краем уха он услышал за тяжёлыми дверьми что-то, отдалённо напомнившее ему всхлип. Рыжий почувствовал себя ребёнком, которого родители старательно избегают, не зная, как сказать, что любимый дедушка, который утайкой давал выпить самогона и возил на рыбалку, мёртв. Дважды странным было понимать это чувство, хотя Чуя даже не знал, был ли у него когда-то кто-то… Родной. Он шёл по коридору, совершенно сбитый с толку, и вдруг знакомый кашель заставил его остановиться: — Чуя, у меня есть послание от Босса. — Послание? — рыжий, не успевающий концентрироваться на одной точке от нервов, подошёл к Рюноскэ, — Акутагава, скажи мне, и не смей юлить — где Босс? — Я не знаю. — ответил он честно, — Думаю, эту тайну он поручил тебе. Чуя открыл конверт, развернул лежащее в нём письмо, бегло пробежал глазами по его содержимому и осел на пол бесформенной грудой.

***

— Больно, правда? Голос у Дазая стал ниже, за десяток лет изменился, как и он сам: если бы не знакомые глаза, будто украденные у пресытившегося жизнью старика, в этой тени от человека его было бы не узнать. Он уже не носит свои идиотские бинты, позволяя прохожим ужасаться при виде испорченного полотна кожи с изуродованной пастью выцветшего карпа, и почти похож на себя пятнадцатилетнего, но теперь заебала его не жизнь в Мафии, а Детективное Агентство. Собеседник Дазая, доныне молчавший, лениво откидывает голову на могильный камень: — Десять лет прошло. Я ничего не чувствую. — Прямо-таки ничего, да? — а манерами Осаму не оброс, всё такой же циничный свинтус. Хоть кого-то не перемололо в труху безжалостное время. Хоть кто-то сохранил остатки себя. Мори улыбается, по-родственному тепло, а Дазай подхватывает эту улыбку. — Болтать пришёл? — Вообще-то, цветы положить, но наткнулся на тебя. — Я здесь впервые за несколько лет и никогда не поверю в такую случайность. Дазай хмыкает, задумчиво потрогав кончик шипа белой розы: — Ты меня раскусил. Мы давно не виделись, Мори. Стало интересно, как ты там поживаешь… — бинтованный сел перед Главой на корточки и взглянул на него исподлобья, — После того, что натворил. — И что ты видишь? — Вижу два надгробных памятника. Мори опустил голову и тихо рассмеялся. Дазаю нестерпимо захотелось уйти. Вместо этого он потянулся за сигаретами в кармане плаща: — Он был готов к своему проигрышу, но ты не был готов к победе. Надо же, впервые тебя таким вижу… — Осаму протянул открытую пачку мафиози, закурил сам и поджёг табачную гильзу собеседника. — Ты ведь не курил. — Жизнь вынудила. Ты тоже не курил. — Жизнь вынудила. Осаму улыбнулся и замолчал, собираясь повернуть голову к порту, но взгляд как-то сам зацепился за Мори. Особенное зрелище, завораживающее настолько, что он забывает вдохнуть дым собственной никотиновой палочки. Огай курит как в последний раз. Так, как курили пленники бинтованного, которым была позволена последняя сигарета, с той лишь разницей, что Дазай всё ещё не чувствовал себя хозяином положения. Потрясающе. Его раздавили ровно тремя затягиваниями дыма в лёгкие. — Раз ты здесь, и мы оба прекрасно понимаем, зачем я пришёл… Ты сдался или нашёл себе замену? — Нашёл замену. Чуя скоро примет полномочия. — Чуя? — Осаму подавился сигаретным дымом от смеха, — Более поганого варианта не нашлось? — Более поганый вариант довольно давно ушёл из Мафии и встал против неё. А если без шуток — Накахара контролирует себя. — Мори кивает в ответ на удивлённо вскинутые брови бинтованного. — Это не мы с тобой, он изменился. — Не поверю, пока не увижу своими глазами. — Ты б его сейчас не узнал. Я прекрасно понимаю твоё удивление… — Огай протягивает эту фразу так мечтательно, что кажется, будто в нём можно узнать гордого отца, — Он умён, но импульсивен, хотя его советники — Хироцу и Коё, с ними не пропадёт, сам знаешь. Думаю, он может примчаться сюда, постарайтесь не драться, хорошо? — С чего ты взял, что он придёт? — Я оставил ему конверт с завещанием, чтоб никакая шавка не посмела сказать, будто Чуя не полноправный владелец организации. Когда он совладает с эмоциями, он поймёт, где я. — Значит, ты готов. — Я был готов ещё тогда, — мафиози похлопывает по плите за спиной, — когда вскрыл ему горло. Дазай восхищён: поломанные люди так не разговаривают. Никогда, сколько бы лет не прошло, не выравнивают тон: дыра в груди мешает говорить столь же звучно, а Огаю удаётся. Осаму пытается представить, что происходит с приторно-спокойным мафиози наедине с самим собой и поджимает губы: он ведь точно также отсиживался на могиле Одасаку, сперва ронял скупые слёзы, потом поскуливал по-собачьи, а через пару лет и вовсе умиротворённо молчал. И тут-то он и понимает, что Мори был прав: они действительно похожи, но бинтованный смахивает не только на когда-то молодого мафиози: они даже скорбели одинаково. Голос Огай подаёт нескоро, нарочито-небрежно поправив волосы: — Скажи, Дазай, ты поступил бы также? — Нет. — Нет? Осаму отрицательно качает головой: — Я бы к этому не привёл. Фальшивая ухмылка растягивает бледные губы: — Ты правда не меняешься с годами. — А тебя недурно расхерачило. Вскрываться случаем не пробовал? — Не-е-ет, ты что, я же в своём уме, — не давая Дазаю время принять это за оскорбление, Мори добавляет: — я не мог позволить себе такую роскошь, как смерть, пока не убедился, что организация будет в порядке. — Слишком многим пожертвовал, да? — Как и ты. Не думал, что ты доживёшь до этого момента. — Это, — улыбка Осаму проскальзывает сквозь пелену выдыхаемого дыма, — не единственное, к чему меня вынудила жизнь. Мори несколько раз покивал, как делают это задумчивые старики, и открыл было рот, чтоб задать рядовой вопрос, но Дазай, предугадав его, перебил Огая: — Нас не много осталось: Рампо, Ацуши, Кёка, Йосано, я. Танидзаки с сестрой от нас отсеялись ещё в середине нашего побега, прах Куникиды лежит во-о-он там, — Дазай тычет пальцем в могильный камень, на который возложил цветы первым, — Кенджи назад в деревню вернулся. — Где вы были? — Можно сказать, путешествовали по миру. Открыли контору в Америке, пару лет были там, пока не раскрылось, что у нас нет Разрешения. Потом поездили по штатам, благодаря Рампо не оставшись без работы. По правде, первое время я думал, что мы останемся без Рампо... — Там лучше, чем здесь? — Нигде не лучше. — отрезал Дазай, — Еда там жирноватая, на мой вкус, и слишком жарко, я из-за того климата перестал носить бинты. Прел, как псина. Но скоро вернусь в прежний облик. — А ведь так довольно устрашающе… — Я добряк, не забыл? — Даже через десять лет ты сумел им остаться? Похвально, я б так не смог. — Из тебя бы вышел отвратительный детектив. В роли злодея ты смотришься аутентичнее. — Должно быть, ты прав… — Мори расслабленно запрокидывает голову назад, — Так что, о великий Директор, восстановите утраченную справедливость? Осаму прыснул: — Справедливость… — Самосуд тем и уникален, что порою вершит правосудие эффективнее судьи с молотком. Разве я не прав? Дазай развёл руками: — Умереть всегда хотел я, а дохнут как мухи все вокруг. О какой, твою мать, справедливости ты говоришь? — О той же, что и Ода, — Осаму передёргивает, — мир не делится на чёрное и белое, но всё же концентрат темноты сильно смещён в мою сторону, понимаешь? Ты ведь на светлой стороне, так убей чудовище. Бинтованный промолчал, и Мори, снисходительно кивнув, добавил: — Пред тобой умрёт целая эпоха, Дазай. Более того, ты её уничтожишь. — Какая честь… — не удержал язвительность Осаму, но Огай проигнорировал выпад и продолжил: — ...Начни новую, сделай так, чтоб мои ошибки и ошибки Фукудзавы не повторились. — мафиози сцепил руки, и если б не перчатки, было бы видно, что они напряжены почти до дрожи, — Не дай Чуе умереть. Осаму хмыкает и смотрит себе под ноги: — Новая эпоха, значит… — он переводит взгляд куда-то в сторону, — Опять вы заставляете меня жить, сволочи. Мори чудится, будто в направлении, куда устремил взор Дазай, кто-то стоит. Он бы повернул голову, поглядел любопытно, но прекрасно знает это наваждение и отлично понимает, кого бинтованный видит почти наяву. Знает, потому что снял в доме зеркала, когда впервые увидел за спиной беловолосый силуэт. А потом заскучал так, что повесил их назад, с надеждой поглядывая за спину своего измученного отражения, но ничего боле не происходило. Его бросили на долгих десять лет, позволяя только краем глаза улавливать отголоски зелёного кимоно и блеск давно уж мёртвых глаз в ночи. Был только один человек, который подчинил себе мафиози и который подчинился сам. — Знаешь, раз я уже не молод, и лежу, по сути, на смертном одре, я должен кое-что сделать… — Я даже не знаю, шутить ли мне о стакане воды. — В глотке пересохло, конечно, но я не об этом, — Мори натянуто улыбается, и глаза, будто у избитого пса, с головой выдают его истинное настроение, — я должен попросить прощения. — Бро-о-ось, Мори, — Дазай смеётся и садится перед ним, — в смерти Директора нет твоей вины. Однако мне есть за что тебя не прощать. Но меня кое-чему научило произошедшее. Тому, что прощение чужих грехов может спасти несколько жизней сразу. — Так, значит… — Да, Мори, индульгенция. Прости, бумажки нет, могу предложить только устную. От весёлых искорок в глазах напротив по спине бежит неприятный холодок, но неестественно-радостного выражения мафиози не теряет, прекрасно зная, что именно этот ответ — самый правильный, самый честный. Тот, которого он ждал. — Мори, ты же лукавишь, — несмотря на смешливый тон, взгляд Дазая вовсе не издевательский, наоборот: любопытный, с искренним непониманием в потухших глазах, — неужели за десять лет ты умудрился не пересилить себя? Огай замолчал, переведя взор с Осаму на блестящие, что чешуя подводного чудища, мелкие волны, снова улыбнулся и лишь тогда ответил, продолжая глядеть на море: — Должно быть, я похож сейчас на брюзжащего нытливого старика, но… — Нет, не похож. Мори прыснул, с отеческой снисходительностью отыскал взглядом карие глаза и, едва перебарывая в себе желание истерически хохотать, покачал головой: — Ты что, пытаешься меня переубедить или, чего хуже, пожалеть? — Нет, я пытаюсь тебя понять. Обычно вдовы и вдовцы продолжают жить, находят новый смысл… — Смыслом всегда была Мафия, Дазай, а вот он — что-то… Большее? — он посмотрел на Осаму устало и добро, — Это как вернуться домой после долгой поездки, я наконец там, где мне хорошо. Где-то на периферии сознания самоубийца улавливает негодную совсем мысль о том, что он в какой-то степени рад за Мори. Хоть кто-то из них знает, как обрести покой. А он, видно, обречён ходить кругами за своей целью, пытаться сжать её в дрожащих пальцах, и так никогда и не понять, что он ловил собственную тень. — Ты так удивляешься тому, что я пережил десять лет, хотя сам мучишься куда дольше. — В моём случае всё не так мелодраматично: смерть друга обычно обесценивается в мировом масштабе. Мори вскидывает бровь: — Для меня он, вообще-то, тоже много значил. Даже больше, чем для тебя. Мы с тобой одинаково ценим друзей. — Я с друзьями хоть не спал. И не убивал их. — Верно, твоих друзей убивал я. — Пытаешься нарваться? — Нарываюсь. — Надо же. Мы поменялись местами: теперь это ты похож на меня, только мне тогда было пятнадцать лет. — Деградировал? — Нет, вовсе нет. Отчаялся. Впалую грудь разрывает фальшивый хохот: вымученный, ненатуральный, такой, что Дазай рефлекторно отклоняется назад, будто с отвращением. Мори гомерически смешно от того, что впервые за множество лет пал так низко, опустился до того, что эмоции сожрали его заживо, и теперь он пошёл у них на поводу добровольно. А ведь впереди всё равно ещё десятки лет, жизнь в почёте и роскоши, а чтоб было не слишком сладко, на будущее — колени, болящие на поганую погоду… И организм у него в прекрасном состоянии, ему б кто угодно позавидовал: лёгкие жадные до кислорода и чистые, как пару десятков лет назад, сердце послушно стучит в груди, да и эти колени треклятые болеть начнут нескоро. Но тело давным-давно исчерпало себя, а общее состояние Главы не поймёт в полной мере ни один патологоанатом и слабо представит себе лучший психолог. — Если подумать, я успел побаловать себя семью смертными грехами… — Не всеми. Лень и чревоугодие явно не по твоей части. — Тебя не было десять лет, Дазай. — Неужели заедал горе конфетами и не мог заставить себя поднять задницу из кресла? — Разное бывало… — задумчиво протянул Мори, — спросишь у Чуи. Дазай кивнул и перевёл тему: — Я знаю, что вы как-то расхерачили тех ребят, но… Как? — Змея сама обглодала собственную голову, — пожал плечами Мори, — само собой, не без помощи их же собственных старых товарищей. — Этот… Как же его, чёрт… Бродский? — Именно. Мы сумели послать ему весточку, приезжайте, мол, мы обеспечим вас славной местью, а вы нас — свободой, взамен я воспользуюсь своими связями, попробую вернуть его на родину… — И как, вернул? — Само собой. Я же держу обещания. — Напомни, почему он не был с Маяковским, Есениным и прочими? — Они все боялись его как огня, потому сделали так, чтоб его сослали в Америку. По словам самого Бродского, они его даже убить пытались, — Огай ухмыльнулся, — ненависть в нём зрела, зрела, и сыграла нам на руку… Жаль, что поздно. — Неплохо, — Осаму кивнул, — выходит, проблему, которую мы разгребали всей толпой, решил один человек… Позор. — Нам всем очень повезло из-за того, что ни власть, ни кровопролитие его не интересуют. Думаю, он мог бы и Йокогаму всю развалить, если б ему понадобилось. Представляешь, они когда-то звали себя «Конец прекрасной эпохи». — Пророчески… — Когда ещё выпадет оказия повстречать старых друзей… — проговорил Бродский, загнав Ахматову и Маяковского в угол на одном из портовых складов, — Я слышал, Серёжа повесился? Или его убили, мне так толком и не сказали… Жаль, талантливый был до безумия. — Иосиф, погоди, — едва не шёпотом попросила Ахматова, пытаясь сохранить достоинство, — нас ведь можно понять… — И его можно, — перебил Маяковский тихо, — нам следует принять этот финал с достоинством. Иосиф посмотрел на Владимира почти сочувственно, с гордостью в усталых глазах: — Всякий раз, когда я считал, что в мире не осталось больше чести, я вспоминал тебя, Володя. Тебя, Анна, я тоже всегда припоминал лишь по-доброму, такую величавость и красоту даже страшно губить, но… Из тебя выйдет самая роскошная брошь из всех, какие только видел свет. — Иосиф, — на её глазах проступили крупные кристаллики слёз, — прошу… — И я просил вас, — холодно перебил Бродский, — умолял, Анечка, унижался… Виноват: когда родина меня отвергла, я нашёл утешение у вас. Я, никчёмный дурак, вообразил, будто обрёл семью, но вы вышвырнули меня, — способность пульсирующими волнами затрещала на пальцах, — так что, как гласит античная мудрость: «Зуб за зуб»… Женщина вскрикнула и бросилась было наутёк, но тут же остановилась, как если бы была крепко связана под грудью канатом, что стянул ослабевшую клеть рёбер, не дав ей ни вдохнуть, ни дёрнуться. Животный ужас отпечатался на её лице посмертной маской. — Прости, Анечка, — его голос хрипло шелестел в сухом воздухе, — я не хотел вам такой участи.

Одно, словно кем-то встревоженный гром,

С дыханием жизни врывается в дом,

Смеётся, у горла трепещет,

И кружится, и рукоплещет.

Другое, в полночной родясь в тишине,

Не знаю откуда крадётся ко мне,

Из зеркала смотрит пустого

И что-то бормочет сурово.

А есть и такие: средь белого дня,

Как будто почти что не видя меня,

Струятся по белой бумаге,

Как чистый источник в овраге.

А вот ещё: тайное бродит вокруг -

Не звук и не цвет, не цвет и не звук. -

Гранится, меняется, вьётся,

А в руки живым не дается.

Но это!.. По капельке выпило кровь,

Как в юности злая девчонка — любовь,

И, мне не сказавши ни слова,

Безмолвием сделалось снова.

И я не знавала жесточе беды.

Ушло, и его протянулись следы

К какому-то крайнему краю,

А я без него… умираю.

Иосиф задумчиво почесал щёку, долго и пристально глядя на испугавшегося, но пытающегося не подавать виду Маяковского, и смотрел на лежащую на земле брошь в виде золотой лиры. Она своё отпела. Подумав немного, он протянул другу пистолет: — Вот. Я запомнил твою доброту ко мне. Ты не помог, но и не хотел клеймить себя предателем. Владимир смотрит на рукоять, протянутую ему, и прикусывает щёку. Он поднимает глаза на Бродского: — Однако я остался предателем. — Считай это принятием извинений, — Иосиф потряс оружием, — делай выбор: либо так, либо… — Что ты сделаешь с тем, во что нас превратишь? — Отдам тому японцу, а дальше — его забота. Он предлагает мне либо работать с ним, либо вернуться домой. — И ты вернёшься? — Пока не знаю, но главное, что у меня будет открыт путь. Кто знает, может, приду умирать на Васильевский остров… — Удачи тебе, Иосиф. — Благодарю, Володя, — он тепло улыбнулся, — она мне понадобится. Маяковский кивнул, дал себе на раздумья ещё две секунды и забрал пистолет. Бродский задумчиво хмыкнул. Руки дрожат, не попадают на курок. — Могу я попрощаться с Лилей? — Разумеется, Володя. Я б, может, отпустил тебя, но… — Но таковы условия. Я понимаю. Передай мои начатые стихи… — он запнулся, — Забери их, Иосиф, разберись с ними, прошу тебя. — Конечно. — он взглянул на Лилю, — Я оставлю вас одних. Всего несколько минут. Выстрел. Лёгкость в наконец умершем теле. Ещё один камень на душе живого.

Как говорят —

            «инцидент исперчен»,

любовная лодка

            разбилась о быт.

Я с жизнью в расчёте

               и не к чему перечень

взаимных болей,

             бед

                и обид.

Счастливо оставаться.

                 Владимир Маяковский.

Иосиф подобрал с пола окровавленный патрон, кивнул на прощание медленно распадающейся на частицы Лиле Брик. Ещё один потерявшийся мальчишка в теле взрослого мужчины. Бродский уверен, что если б не сегодняшний день, Владимир застрелился бы через пару лет сам. — Взаправду, настал конец прекрасной эпохи… — он закрыл чужие глаза, — Спи спокойно, друг. Дазай удивлённо взметнул брови: — И где же их трупы? — Вот они, — Мори протянул руку к нагрудному карману, и в следующую секунду перед Дазаем оказалась золотая брошь в виде лиры и пуля пистолета, — заберёшь? Дазай кивнул и забрал тёплую, словно живую, брошь (он подметил, как много на ней царапин, глубоких, ненавидящих, видно, от скальпеля) и совершенно холодную пулю, задумчиво разглядывая их в собственной руке: — Можно в море выкинуть? — Они теперь твои, хочешь — выбрось. Осаму кивнул. Тишина длилась долго: в ней он успел засмолить ещё одну сигарету. От предложенной снова Мори отказался. Они долго глядели на море, зовущее за собой. Где-то там кипела жизнь, пока они глядели в никуда в этом молчании, и Дазай, сделав последнюю затяжку, потушил бычок о подошву ботинка. Он взглянул себе под ноги, не найдя в себе сил снова посмотреть на Мори: — Так как я намного лояльнее к миру криминала, чем Фукудзава, есть у меня один план действий… — Было бы интересно послушать, — Огай прикусил щёку, продолжая смотреть на бывшего ученика в упор, — но я по тебе вижу, что ты уже устал со мной сидеть. — Ладно, — Осаму поднимается и отряхивает брюки, скользя взглядом по линии горизонта, — ты прав: вечереет уже, а мне ещё домой добираться… — он хохотнул, — Чёрт, руки дрожат. Тебе повезло, закат красивый. И впрямь красивый: буйство лиловых, красных и златых брызг щедро мажется по небу, такое мягкое и нежное, что кажется, будто облака вот-вот снизойдут до залежавшихся в могилах тел, пропитают собою землю и все оживут. Такая детская фантазия, такая привлекательная, такая болезненная. Бинтованный вытаскивает Беретту будничным движением, сводя всю значимость момента на нет, до истерического хохота в разбитой груди. — Слушай… — Дазай задумчиво вертит пистолет в руках, — Мы ведь прекрасно знаем, что я не мстить пришёл, а выполнять твою последнюю волю. Это твой последний шанс: ты можешь идти, я не буду стрелять. — Неужели он воспитал в тебе столько благородства? — Мори задумчиво оглядел перчатки, которые были белоснежными, когда он пришёл сюда, но сейчас всё перепачкано в земле. Символично. У Осаму взгляд спокойный, выжидающий, в нём даже нельзя различить угрозу. Огай набирает полные лёгкие воздуха: ему чудится тот запах, который должен был стереться из памяти напрочь, но сейчас он въелся в ноздри, заставил вздрогнуть костлявое тело: сандал, сладковатый, с бальзамической нотой, одновременно ассоциирующийся с приторным смрадом разложения и зелёным кимоно. Тревога связывает желудок узлом, и приходится подавить рвотный позыв, не теряя снисходительно-усталого выражения на лице. Вишнёвого цвета глаза цепляются за карие: — Стреляй, Дазай. — Ты уверен? Огай кивает. — Как прикажете, Босс. Мори хмыкает, оценив поганую шутку, отбрасывает в сторону грязные перчатки, очищаясь, наконец. Он закрывает глаза и спокойно отдаёт себя на растерзание. Чувство эфемерной эйфории, разлившееся дрожью по плечам после выкуренной сигареты, почти неощутимо, но его ещё можно поймать. Или то не в никотине дело, а в окутывающем грузную голову запахе сандала, почти неявном? Чёрт его знает. Он улыбается, вдыхая полной грудью. Осаму выпрямляется и почтительно наклоняет голову, прощаясь с Мори, как с равным, отдавая ему почести, ведь даже переломанный, сбитый с толку, именно он руководит его рукой с оружием. Истинный лидер. Был. Пробив голову насквозь, пуля царапнула могильный камень. Уходя, Дазай снова закурил. Но это будет через десять лет. Годы уйдут на то, чтоб он нашёл физическую смерть. А что до красных глаз сейчас… Огай Мори боле не улыбается искренне. У Огая Мори накануне умер друг.