Чистый

      Та ночь стала своеобразной отправной точкой. Только если Шастун самозабвенно плескался в омуте эйфории с головой, кочуя от одного влажного поцелуя к другому, переплетая пальцы, руки и тела в постыдных неумелых слабостях, где-нибудь, где не увидят, то Арсений эволюционировал от просто ненависти к себе до аргументированного презрения.       Стараниями Серёжи, который систематически названивал и написывал ему, Арс силился нащупать тонкую грань внутри себя и удержаться на ней, но все старания растворялись в неприлично томных вздохах, когда Антон сжимал его рёбра и закусывал кожу на шее.       Дав слабину единожды, Попов открыл ящик Пандоры, только вместо обещанных ужасов оттуда сочились нереализованные желания, подогретые своей недостижимостью ещё несколько дней назад и доступностью прямо сейчас.       И пока Шаст искал возможности уединиться с ним и воплотить эти самые желания, Арсений почти перестал оскорблять себя, глядя в зеркало.       Серега непоколебимо пресекал все попытки Арса хотя бы допустить мысль о том, что это может быть не перенос, и не потому что не желал другу счастья, а потому что не желал ему «такого» счастья.       — Арс, даже если ты прав и то, что ты чувствуешь, не последствия переноса, это ничего не меняет, — Матвиенко резал правду-матку без анестезии, используя старый дедовский способ в сто грамм коньяка. — Ты пойми, это же все не по-настоящему. Это то же самое, если бы Шастун под наркотой был и ты ему эту дозу каждый раз обеспечивал. Только рано или поздно ему станет мало и ты ему не сможешь дать больше. Это зависимость, Арсюх. Это болезнь. Вся эта нездоровая хуйня между вами, какой бы соблазнительной и приятной она не была сейчас, она вас убивает. Только ты, в отличие от Антона, ещё можешь спастись. А спасёшься ты — спасётся и он. Пей давай, смотрит он на меня честными грустными глазами. Пей-пей.       Серёжа лукавил. Гарантий, что оба выйдут сухими из воды, не было никаких, но в том, что у таких нездоровых отношений нет шанса на жизнь, он, к сожалению, был прав.       И Арс это понимал. Кроме того, именно ощущение присутствия в его переживаниях осознанности и натолкнуло на мысль, что он вовсе не отзеркаливает состояние Антона. Что он не отражает его перенос своим, а по-настоящему что-то чувствует. А вот к такому развитию событий жизнь Арсения не готовила.       Не готовила к тому, что мысли о неминуемых последствиях будут всплывать все чаще, что любое проявление внимания Шастуна, а уж тем более его слабостей, будет вызывать в нем почти панический страх.       Пьяный от близости первые несколько мгновений, он будет таять в неге ощущений, а остаток — трепыхаться в тисках почти болезненного озноба, сковывающего по рукам и ногам.       Горячие горькие губы будут укрывать шею и плечи поцелуями, руки тянуться к застежкам на штанах, а в это время Арсений внутри себя будет разрываться между можно и нельзя, хочется и колется. Пока всё-таки не вцепится в чужую руку, не позволяя скользнуть в штаны.       — Шаст, не здесь, — первой попавшейся отговоркой, которая взбредёт в голову, Арс будет отказываться и откупаться особенно долгим поцелуем, в котором движением губ и языка, будто нашёптывая, умолять: «переболей меня в себе, пожалуйста».       Чем глубже Шаст проникал в жизнь Арса, вторгался в его личное пространство, чем смелее его руки стаскивали одежду с плеч, чтобы как можно быстрее оставить на них следы своего присутствия, а бедра теснее жались к чужим, нетерпеливо ерзая, тем ярче Арсений видел эту злосчастную разницу между их чувствами и ощущениями. Реакциями, какими сопровождалось каждое действие, нарочно спланированное или случайное.       Серёжа и тут оказался прав, предугадывая, что совсем скоро Антону станет мало. Мало всего. И ему действительно стало.       На смену случайным двусмысленным взглядам в части и острожным прикосновениям в темных углах пришли требовательные поцелуи и объятья до синяков на бледной коже. Прикрывая за собой дверь в кабинет, Шаст отрезал пути к отступлению, но так или иначе последнюю черту не пересекал никогда, сколько бы бессильной злобы не выливалось в его ругательствах и тяжелых вздохах.       — Антон, прости, я ... — Арсений уже устал придумывать отговорки, а Шастун их и не слушал, на инстинктивном, почти животном уровне ощущая, что он врет и отказывает не просто так.       — Забей, Арс, — он бросал смятую кофту в чужие руки и просил одеться, чтобы не мёрз, а тогда уходил по привычке в зал, выпуская пар.       Ночами Арсений при помощи бутылки вина боролся с желанием позвонить и пригласить его, а на утро не отказывался от чашки кофе из шастуновских рук. Он все ещё смотрел с поволокой миллиона мыслей и желаний, но оттенок некогда ясной и яркой радужки стал темнее.       С приходом весны участились вызовы. Антон пока стоял на гидрантах и рукавах, крайний в цепи, что берегло его от открытого огня. Крайняя черта пожара была потолком его возможностей, но этот самый потолок не давал ему сойти с ума от острой нехватки Арса.       Тот не избегал его, но сторонился. Не отталкивал, но держал дистанцию. Как бы сладко не стонал, ни разу с того дня в кабинете не позволил залезть себе в штаны. Максимум облизать всего, не оставляя живого места выше пояса.       И дурной головой Антон понимал, что все это только набор каких-то симптомов, он все ещё не пидор и вообще, во всем виноват ебаный эротизирваный перенос, — спасибо богу, что выучил, — но каждый раз, когда рука Арса перехватывала его пальцы, уже сжимающие бегунок молнии на ширинке, а припухшие от поцелуев губы просили отпустить, у Шастуна перед глазами опускался занавес.       Страдало тело, страдали воспалённые мозги и мысли. Страдал весь Антон целиком, выколачивая из себя всю эту дрянь грязной дрочкой прямо в душе.       А после, по одному и тому же сценарию, долгие извинения и невинные прикосновения: щекой к щеке, носом к носу, шепотом в губы — «прости меня, пожалуйста» — жмурясь как можно сильнее, потому что в глаза смотреть больно.       Эти эмоциональные качели грозились ебануть солнышко, а после этого развалиться к чертовой матери.       К слову, о матери.       Мать Арсения, вооружившись канистрой с маслом, щедро плескала его в огонь, донимая звонками и сообщениями.       Блокируя третий номер телефона, Арс оказался на грани отказаться от мобильного в принципе, благо, вовремя додумался просто сменить номер, но не тут-то было.       — Арс, мне тут твоя мама звонила, — как-то однажды начал Серега, рассеяно почесывая бороду. — Ну, ты ей позвони, что ли. Я ей пообещал, что ты перезвонишь и все такое. Чё ты как маленький?       — Сам пообещал, сам и звони. Пиздец, блять, — Арс в сердцах толкнул дверь, вылетая из чужого кабинета и нервно дрожащими пальцами набирая нужный номер.       Спрятавшись в салоне машины, он затаил дыхание, молясь, чтобы мать не ответила, а перезванивать — а все, а раньше надо было.       Молитвы услышаны не были.       — Мам, давай очень быстро, в двух словах, — вжимаясь затылком в сидение, Арс жмурится до пятен перед глазами.       — Серёже спасибо передай, пожалуйста, — женский голос звучит с тенью улыбки и это раздражает.       — Я сейчас отключусь.       — Подожди, сынок, — она просит мягко и вкрадчиво, а Арс в эту же секунду поморщится в предвкушении груза, который сейчас рухнет ему на голову. — Я хотела с тобой поговорить о выходных.       — Прикол, мам. С каких это пор ты разговариваешь со мной о выходных? — смешок вырывается случайно.       — Арсений, пожалуйста, хотя бы один разговор без твоей неуместной иронии, — мать выдыхает и, не услышав ничего в ответ, продолжает. — В субботу у бабушки юбилей. Мы с отцом очень хотим тебя там видеть. В кругу семьи, с нами за одним столом.       — Ну, круто вам. Вы хотите. Хотите дальше. Все? Это все, о чем ты хотела поговорить? — Арс удобней перехватывает телефон, занося палец над кнопкой отбоя.       — В субботу в пять вечера. Не опаздывай, пожалуйста. Мы будем тебя очень ждать.       — Теперь все? — цедит сквозь зубы, всеми фибрами души пытаясь задавить стремительно растущую волну раздражения и злости. — Мам?       — Все. Я люблю тебя, сынок.       — Пока, — он отключается и отбрасывает телефон на соседнее сидение, а лицо закрывает руками, обессилено скуля в раскрытые ладони.       Рука снова тянется к телефону, пальцы бегают по буквам, набирая ноющее внутри «приезжай, пожалуйста», но в последний момент сообщение не улетает к адресату, оставляя Арса одного наедине с собой.       В нем ещё бьется нитевидный пульс здравого рассудка. Бьется и мешает спустить все к херам, поднять шлюзы, позволить эйфории смыть все подчистую, оставив после себя только мокрую холодную грязь, липнущую к телу.       Арсений вздрагивает и прокладывает маршрут к ближайшему супермаркету.       Горечь и пряность алкоголя не выдворяют из головы мысли о том, что петля на его шее затягивается все туже. Он сам в неё влез, не сбежал, правильно сказал Шаст, вот только он в неё лез добровольно, а не пинком злоебучего контрпереноса, а Антон, заигравшись, рисковал выбить табурет из-под ног в любой момент, даже не догадываясь, что для одного из них это все всерьёз.       Последующие два дня Попов совестливо закрывается в своём кабинете и высовывается только в туалет. Антон занят на вызовах, в марте традиционно меняют пломбы на всем оборудовании, перепроверяют и запускают заново, одним словом — работы хватает.       Вечером пятницы им даже удаётся посидеть в курилке и поговорить. Не друг о друге, а о какой-то посторонней ерунде, вдыхая весенний, только на уровне самовнушения, воздух с примесью никотинового дыма.       — Хочешь, поедем покатаемся? — неожиданно предлагает Арс и слабо улыбается.       Чуда не случилось, он все ещё не верит в то, что происходит между ними. Это не симпатия, не влюбленность, это диагноз.       — Покатаемся? — Антон переспрашивает, туша сигарету. — В смысле?       — На машине по окружной, — Арсений пожимает плечами и поднимается на ноги, отряхивая штаны. — Мне нравится иногда ...       Он не подбирает нужных слов, машет головой, рассеяно жестикулируя. А Шаст неосознанно улыбается, наблюдая.       — Проветрить голову? — подсказывает, улыбаясь шире.       — Проветрить голову, — Арс кивает и шумно вздыхает. — Так ... что? Поедешь?       — Конечно, — соглашается Антон и забывает об идее расстрелять Попова вопросами.       Он расстреляет себя сам, когда уже под утро окажется дома, проехав не один и не десять километров по ночной трассе под аккомпанемент любимого плейлиста.       Панацея действует, увы, только в тот момент, когда руки сжимают руль, а глаза улыбаются встречным фонарям. Антон, кажется, рассказывал что-то о том, как они с дядей ездили в Сочи на машине. Воспоминания вытесняли плотские желания, сглаживали углы рваных поцелуев, тушили огонь страсти, оставляя только дым невесомых прикосновений.       Шаст, выходя из машины, взял руку Арса, щекой ластился к ней бесконечно долго, такой невинной лаской напоминая Арсению о том, что всего этого нет, что все не по-настоящему. И даже сейчас он целует его ладонь, с особым трепетом задевая фаланги пальцев, только потому что его желаниями и ощущениями управляет диагноз.       Утром Арсений проснётся с ощущением удушающей, щемящей грудь боли.       Такой оправданной и предсказуемой, что самому от себя станет тошно. Но он заткнет все голоса в голове, построит по стойке смирно ожидания и страхи, пока ещё любезно предлагая им пройти на выход. Выберет самое лаконичное и приличное в своём гардеробе, невольно выуживая из воспоминаний образ отца, даже купит цветы и символический подарок в виде антикварной броши, украшенной камнями. Сядет в машину и к пяти часам, чтоб без опозданий, приедет к дому, где его очень хотят видеть.