Чистый

Portugal. The Man - Purple Yellow Red & Blue

      – Знаешь, мне не было больно. Точнее, мне не было больно физически, если мы говорим о боли как об ощущении, а не эмоциональном переживании. Следы на коже остались, а если попросить меня вспомнить непосредственно этот момент, я утону где-то слишком глубоко, чтобы думать о коже, синяках, царапинах. Я ведь утром своё собственное отражение не узнал, веришь? Лицо, вроде, мое, а тело как будто чужое совсем. И дело не в отметинах, это что-то многим глубже. Как будто под кожей. Под ребрами, где-то там, где невозможно оправдаться болью физической или следами зубов. Так-то ты, считай, априори жертва и доказательства есть, хоть сейчас в полицию. И плевать, что это выглядит так, будто на меня напал маньяк-каннибал или просто сумасшедший, сейчас не об этом. Я о том, что следы внутри меня я никак не смогу оправдать, потому что их никто не видит. И никакая я не жертва, получается. А если нет, то … Кто я вообще в этой ситуации?       – Человек, занимающий своей задницей мой диван?       – Бля, ну Серег …       – Совершенно бесплатно, что немаловажно! – Матвиенко измывался бессовестно, даже не велся на поводу у искаженного обидой многозначительного взгляда.       А Арсений, стоит заметить, старался как никогда.       – Ты можешь проявить хоть немножечко уважения и сострадания, а? Что ты за человек-то такой! Ты психолог или нет, в конце концов! – Попов вертелся на кожаном диване юлой, выкручиваемый наизнанку мыслями и чувствами, часть из которых он не просто не хотел признавать в себе, но откровенно отнекивался от маломальских проявлений, будь то приятно-неприятная дрожь в кончиках пальцев при упоминании минувшей ночи или случайно названное имя.       – Во-первых, я не психолог, а коуч по личностному росту …       Где-то один Арсений подкатил глаза, но смолчал, фыркнув.       –… так на табличке на двери написано, если ты вдруг не заметил! А во-вторых, ты определись, чего ты от меня ждешь, припершись посреди рабочего дня и оккупировав своей графской задницей все пространство, – Матвиенко с крайне сострадающим видом размышлял, лишь изредка бросая взгляд на тело, бесполезно валяющееся на диване. – Арсений, поговорим о ваших желаниях.       Конструктив сломался о неразборчивое бормотание в подушку. Арс как раз принял пассивно-оборонительную позицию страуса. Звучит откровенно дебильно, но какой-нибудь модный практик-популярник точно взял бы на вооружение.       – Арсений!       – Нет его, – Попов всё еще бормотал куда-то внутрь дивана, но более разборчиво.       Сережа вздыхает, но проявляет чудеса профессионализма, который априори не должен распространяться на друзей.       – Ты зачем пришел, придурь? – он смотрит на Арса до тех пор, пока тот, вздыхая как в последний раз, не поворачивает голову в сторону, но взглядом шуршит где-то в ворсе ковра. – Арс.       – М.       – Пришел зачем, спрашиваю.       – Не знаю, – Арсений жмет плечами и встречается взглядом с другим, уже не столько насмешливым, сколько обеспокоенным, пусть и за ширмой напускного безразличия. – Поговорить?       – Ты у меня спрашиваешь? – Сережа ведет бровью, но не успевает вкинуть очередной комментарий, когда на него упрямо мотают головой и беспокойно кусают губы. – Разговаривать с тобой будем или мне с тобой домики-картинки рисовать? Карты* раскидывать? Чем там нынче популярники занимаются?       Он усмехается первым и внутри себя очень радуется, что на губах Арса мелькает ответная легкая улыбка. Процесс запущен. Так или иначе, лучше, чем игра в молчанку на протяжении почти часа, который Попов валялся на диване.       – Что случилось, Арсюх? – только вслед за улыбкой и минутой нужной тишины спрашивает Сережа и складывает обе руки на столе перед собой, опираясь. – Или … ну, хочешь, раскинем карты*!       Арсений очень не хотел. Не хотел всей этой ерунды «популярников», так пренебрежительно называемых практиков популярной психологии. И не потому, что они с Матвиенычем обесценивали их работу или, не приведи господь, считали себя в чём-то лучше, нет. Просто каждому своё, каждому что-то, что никогда не получится у кого-то лучше, чем у тебя самого.       Пупулярники в отместку звали их «стрессовиками» или «экстремалами», и если второе не слишком обидно, то за первую кличку в когда-то прекрасные студенческие годы потоковые лекции превращались в поле битвы и вечных споров. И пока одни в сердцах обещали спасти все на свете семьи, другие обещали спасти их самих.       Плевать, как называть, если каждый знает своё дело.       – Арсюх, ты выпадаешь, – Матвиенко возвращает Арса в реальность коротким замечанием, но больше не торопит. Некуда уже, уткнулись в стену, дно нащупали. – Давай, по инструкции: о чём вы хотели бы поговорить?       Сережа смеялся, но не со зла, и Попов был ему за это благодарен. Сейчас, почти комедией вместо драмы в трех актах, разворачивающейся внутри – слишком важно не уйти под лед.       – Может, всё-таки … карты? – Арс смеется над своей беспомощностью и это тоже хорошо.       Всё еще бесконечно далеко от полноценного «хорошо», но для начала – хорошо.       – Так, Арсений, – Сережа демонстративно засучивает рукава и сцепливает руки в замок, обозначая серьезность своих намерений. – Ты ко мне как к другу пришел или как к психологу?       – Я всего лишь человек, занимающий своей задницей твой диван, – нарочно цитирует Арс и натыкается на хитрющий прищур. – А еще я ворвался к тебе среди рабочего дня и … Как там? Заполнил собой всё пространство и еще делаю всё это совершенно бесплатно.       – Так с психологами себя не ведут, не находишь? Даже со своими.       – А ты не психолог, – вот и на прищур карих глаз нашёлся другой, не менее лукавый. – Ты коуч по личностному росту.       Матвиенко держался долю секунды, прежде чем рассмеяться вслух, напоследок от души проскальзывая ладонью по лицу, как будто это могло помочь ему собраться с мыслями и всё-таки начать помогать особенно нуждающимся.       – Картишки или вискарь?       – Звучит как заход к фильму Тарантино. «Картишки или вискарь, Джонни?»       – Вискарь.       Матвиенко решил за двоих, опираясь исключительно на свои ощущения и профессиональную интуицию, которая его редко подводила. И однажды он послал популярную психологию не потому, что ему подсказала эта самая интуиция, а потому, что эта самая интуиция начала работать лучше, чем популярная психология. И нет, он всё так же не ущемлял права популярников, но втайне считал себя успешнее многих.       И сейчас эта самая интуиция подсказывала Сереже заходить издалека, подтопив стены неприступной графской крепости, и только тогда проникать внутрь, но исключительно деликатно.       – Потрахались, да? – после третьего стакана и удачно съехавшей горловины чужого худи деликатность куда-то испарилась.       – Что? Нет! – Арсений, догадался или нет, но сразу дернул капюшон вверх, прикрывая хотя бы часть отметин на болезненно-бледной коже. – Это …       – Это – засосы, Арсюша, а что вы там вытворяли, в следствии чего они появились на твоей шее …       – Я расскажу, – Попов выдыхает, клюёт носом в стакан и до неприятного резко вдыхает проспиртованный пряный аромат. – Только давай еще по одному, ладно?       «Ладно» – поддакивала совесть, выпивая на брудершафт со стыдом и заворачивая все внутренности Арсения нарядным бантиком.       И этот самый бантик завязывался туже с каждым стаканом и лишней минутой неловкого молчания, прерываемой разве что какими-то нелепыми разговорами о том, о сём – о чем болтают, когда не хотят говорить. И когда терпеть уже стало невмоготу, а внутри себя Арс фактически скончался от асфиксии, он залпом влил в себя полстакана и с глухим стуком впечатал его в низкий столик.       – Это пиздец, Серег. Это такой, блять, пиздец.       «Пиздец», как известно, понятие слишком обширное, потому неудивительно, что последовали некоторые уточняющие вопросы, и Арсений героически-стоически отвечал на каждый из них, медленно и планомерно погружаясь в события прошлого вечера – от момента, когда он открыл дверь, и до того, как обнаружил одно большое «ничего» в своей квартире и только саднящее сплошь и рядом тело как напоминание о том, что случилось.       А на утро эти самые напоминания расцвели десятками укусов и засосов, от совсем маленьких и незаметных в момент, когда Антон суетился или отвлекался на внутренние монологи, до почти иссиня-черных, с переливами по неровному краю и тонкими очерками острых зубов – каждый из них Арсений помнит «изнутри», а силясь воспроизвести этот момент заново непроизвольно сжимается, прямо как пластиковый стаканчик, который бросили в огонь.       Опускать детали не трудно, трудно их не проигрывать внутри, когда каждый сантиметр кожи, которого касались чужие язык и губы, зубы – предательски пульсирует и, контрастами, нагревается, краснеет, пятнами проступает на щеках, перепачкивая стыдливым румянцем.       – Бля…       – Угу, – Арсений не находится, что ответить. Рассказ получился скомканным и пресным, потому что позволь он себе хоть на секунду нырнуть глубже, одними щеками вряд ли получилось бы отделаться.       – Так, а … – Сережа прочищает горло, рассматривая профиль Арса, пока тот рассматривает маслянистые потёки на стенках стакана.       Такие точно потёки сейчас растекаются внутри него, прям как по стенкам стакана, но только по его ребрам и позвоночнику, скапливается где-то на диафрагме, продавливая ту, несчастную, и провоцируя щекотливое напряжение внизу живота, где-то между острыми косточками бедер – сейчас единственном месте на торсе Арсения, на котором нет отметин на коже, но есть под ней. Глубоко под ней.       – Так, а потом что было? – Матвиенко вспоминает, что так и не спросил.       – А потом … – Арс вздыхает медленно, пропихивая поглубже то, что всплыло со дна. – А потом я пошёл в душ, а он ушел.       – В смысле – ушел?       – В прямом. Ни вещей, ничего. Дверь захлопнул, спасибо и на этом, – соблазнительный глоток недопитого виски оказался тем самым нужным глотком почти воздуха, чтобы продолжить.       – Да в смысле вообще – ушел?! – злость от непонимания в Сереже нашла выход в том, чтобы обновить оба стакана. В сердцах, чтоб «с горкой», почти до самой тонкой каймы.       – Ушел и ушел, Серёг, ну блять! – Арсений не хотел, но нелепо и невольно сам себя макнул лицом в ту лужу воспоминаний, когда он, стоя на пороге ванной комнаты, увидел пустую гостиную, а чуть позже и закрытую дверь.       – Это как-то …       – Как, Серёг? Как это? А как бы ты поступил на его месте, м? Давай, моделируй ситуацию, нахуй метапозицию. Давай чтоб на своей шкуре, ну? Ты взрослый гетеросексуальный мужик, который под давлением сильных психоэмоциональных процессов потерял над собой контроль и чуть не изнасиловал своего психотерапевта. Опомнился, сидя на нём сверху, а оказавшись наедине с самим с собой в чужой квартире, где всё напоминает о случившемся, – сильно захочешь разбираться в чём-то? Разговаривать? – Арс не кричал, но чеканил каждое слово почти всхлипывая, но всхлипы были сухими, как если бы он задыхался от каждого из своих слов, а ведь так и было.       – Так, Арс, блять, во-первых, выдыхай, – Арсений точно хотел что-то ответить, но ему удачно подтолкнули стакан под нос. – Во-вторых, хуёво ты моделируешь ситуации, потому что ты не должен вставлять свои предвзятые едкие комментарии … И не смотри на меня так, пей!       Арс уже не пил, давился, пока всё-таки не закашлялся и не рухнул в угол дивана, обессилено прикрывая глаза и облизывая горькие губы. Где-то справа саднили ребра от столкновения с подлокотником и ему не нужно было смотреть, чтобы знать, что в этих местах особенно красивые напоминания о собственной глупости и безрассудности.       – А если серьезно, Арсюх…       – М? – Сережа явно не просто так выдержал эту паузу, почти заставляя Арса разлепить веки и встретиться с ним взглядом. – Что?       – Ты вот сейчас не психуй только, но ты сказал «изнасиловал» ...       – Почти изнасиловал.       – Похер. Ты употребил именно это слово опираясь на факты, свои ощущения или что-то еще? – Матвиенко крадется как лис, и Попов теперь понимает его просьбу «не психовать».       – Или что еще, Серег? – он переспрашивает, зная ответ на свой вопрос и от этого вдвойне хуже.       – Твои желания, Арс. Поговорим о них? – Сережа спрашивает в лоб, заученной интонацией и взглядом, вздохом между репликами, и Арсений не успевает, да и не хочет уворачиваться от очевидного факта: его друг слишком хороший психолог, кем бы он там себя не обзывал на табличках.       И о желаниях они-таки не поговорили. Арс оказался не готов к тому, что второй раз за сутки его вывернут наизнанку, и если ссадины залечить можно легко и просто, то внутри всё не так-то охотно затягивается и обезболивающие вряд ли помогут.       Сережа попросил звонить и не пропадать с такой «веселой жизнью», а Арсений ничего не обещал, выплывая из кабинета и пьяно улыбаясь секретарше. А та милая, Матвиенко себе не изменяет даже в таких нюансах.       И не сказать, что этот разговор чем-то помог, но и бесполезным не оказался. Выпить Арс мог и наедине, запершись дома или на лоджии, которую с недавних пор не слишком любил, а вот проговорить вслух то, что всячески рвалось-сочилось наружу, но никак не обретало форму – уже важно и слишком нужно, чтобы игнорировать эту самую важность.       С собой не поговорить, даже сидя перед зеркалом. Не поговоришь глупыми письмами и заметками, стульчиками-мягкими игрушками, пустым местом перед собой – всё не то. Какими бы действенными не были эти методики, в них есть нюанс, который разрушает магию. А все просто, до отчаянного – наличие проводника, того самого переводчика, медиатора. Самого важного в цепочке между «мной» и «мной».       И сегодня Сережа был этим проводником. Барменом-проводником, старым и лучшим другом, единственным, к кому Арсений не побоялся прийти с тем, что случилось, а ведь проснувшись утром всё, чего он хотел – исчезнуть. Чтоб без следа, без заметок в газетах, без документов и имени, просто испариться, как в детстве, когда слишком сильно обижаешься и всё, что можешь крикнуть – «меня больше нет!». А потом долго-долго игнорировать человека или людей, все вокруг, сидя где-нибудь на качели и лениво подталкивая себя ногой, носком сбитого кроссовка цепляя землю.       «Меня больше нет», – об этом было отражение в зеркале.       В нем больше не было прежнего Арса, не было его тела, и дело не в отметинах всех оттенков красного и лилового, всё куда глубже, под ссадинами, под кожей, глубоко, там, где не видно. Где вряд ли кто-нибудь когда-нибудь увидит, если только сам Арсений не позволит, а он не позволит.       Отработанными до оскомины последовательностями действий – полы и стены, все поверхности и даже окна, не боясь вылететь вниз. Проветриванием до мурашек по коже и шапки в стенах собственной квартиры. Совестливо поднимая каждую книгу с полки и чашку, перестилая постель, щеткой вычищая каждый миллиметр дивана, один вид которого провоцировал в Арсении неконтролируемое желание вымывать руки и всего себя снова и снова.       Только зря. Вода если и смывает, то совсем не то, что хотелось бы смыть.       И сколько бы прохладные струи не стекали по волосам и дальше, в ложбинке позвоночника, скапливаясь лужицами над ключицами, щекоча уязвимую шею и загривок – до мурашек, от морозности не снаружи, но внутри, поджимая пальцы на ногах и дыша полной грудью до тех пор, пока не станет легче.       Легче не становилось. Какой бы горячей не была вода и каким бы густым не был пар.       Стоя лицом к лицу со своим отражением в зеркале, обнаженный перед собой таким, какой есть, Арс больше не отворачивался, не прятал взгляд. Еще не готовый к разговору с кем-то, но делая самый маленький из возможных шагов себе навстречу.       «Твои желания. Поговорим о них?»