По-моему, вы покраснели, мистер великий художник

Ты буквально трясешься, держась руками за свои плечи и раздумывая о том, какие конкретно диагнозы будет перечислять врач завтра к вечеру. Пневмония, бронхит, фантастический дроп иммунитета куда-нибудь в район отрицательной бесконечности, и все из-за кого? Из-за некоторых безмозглых долбаебов, которые решают, что успеют обогнать ливень. Ты вздыхаешь. Подливаешь себе еще вина, которое, типа, должно разогнать кровь или еще чего — ничего, что подействовало бы быстрее, под рукой нет. — Эгберт, блять, если я отморожу себе яйца, и мое так называемое «мужское здоровье» сделает охуенный пируэт на дно, разбираться с этим будешь ты. Я лично, блять, буду долбиться тебе в рот каждый раз, когда мне вздумается подроч… Джон делает страшные глаза и несвойственным ему повышенным голосом отзывается «нет-нет, ничего» в трубку телефона. Ты отлично знаешь, что он там треплется со своим батей, но тебе оно как о стенку — ты замерз, как ебучий Ди Каприо, держащийся за ебучую дверь, полотенце, в которое Эгберт тебя старательно укутал, промокло, и не то чтобы оно когда-либо помогало — основная причина, по которой тебе тогда резко стало теплее, это то, что каждый ебучий лейкоцит (или кто там тусит в твоей крови) вместе со всеми их соседями при непосредственном приближении Эгберта устроили маленькую панику и заносились, как бешеные. Говоря проще, ты покраснел. Позорище. Ты еще раз демонстративно трешь плечи, намекая Джону поторопиться, но тот внезапно прижимает телефон к плечу головой, освобождая руки и распахивает их. Ты обдумываешь ситуацию. Осознаешь. Снова начинаешь краснеть. Довести процесс до ума не выходит, потому что Джон грабастает тебя в охапку и крепко прижимает к себе, и пока ты протестующе мычишь (Эгберт ни капли не теплее, чем ты, но твое сердце в секунду разгоняется до какой-то неадекватной скорости, поэтому холод отступает), продолжает угукать в разговоре с батей. Сбрасывает звонок и вздыхает. — Ну? — Иди, — говорит он. Ты возишься в его объятиях, но он только растирает твою спину, будто это поможет от прогулки под ливнем в свитере крупной вязки. — Что «иди»? Что тебе сказали? — Да иди, говорю, там мутная история, но, короче, — он горячо выдыхает тебе на ухо, и ты взвизгиваешь и ежишься. — Ты — моя Роза. Тебя пробирает мурашками так резко, что ты едва не начинаешь паниковать. — Какая еще… — Ну, из «Титаника». Только один из нас сможет… — Эгберт, как ты заебал, объясни по-нормальному! Что такое-то? — Да блин, — он стонет, — какая-то ремонтная хрень, на нас двоих по очереди воды не наберётся. Та, что в ванной — батя наполнил перед тем, как уехать, он же не ожидал, что я буду не один. — Потому что ты — хуемозговой инвалид, вот ты кто, — говоришь ты, наконец, понимая, почему в ванной Эгберта, в которую вы завалились, чтобы постоять под горячей водой (по очереди и абсолютно отдельно друг от друга, уже разыгрывая очередь в камень-ножницы-бумага), был налит кипяток, и куда тебя теперь отправлял Эгберт с его ледяными руками. — Пошли, бля. — Чего? Куда? — Попробуй-ка догадайся!  — В… — его лицо краснеет буквально на глазах, и ты бы позлорадствовал, если бы не чувствовал, что горишь даже сильнее. — Нет, Каркат, у меня хотя бы нормальный иммунитет, а ты без этого сляжешь завтра же! Тебя за пропуски исключат нафиг! Ты тащишь причитающего Эгберта в ванную и трогаешь воду. Всё еще горячая. Если бы этих кастрюль было две, твоя удача была бы неоценима, но, увы… — Эгберт, мы идем вдвоем, поэтому снимай нахрен свои тряпки и не заставляй меня злиться! Харе распускать нюни, ничего тебе не сделается, что-то я сомневаюсь, что в общественных туалетах ты ссышь исключительно в кабинках! Меня вообще не интересует твое… Да что бы там ни было! Меня интересует то, что тебя настигнет воспаление легких и импотенция, — ты спотыкаешься на слове, — ну, в плане… Джон смотрит на тебя тупым взглядом, и ты кидаешь полотенце с плеч на раковину. — Но мы же не поместимся! — Поместимся, просто потонуть будет сложнее. — Ворчишь ты. — Эгберт, давай уже, мне холодно, отвернись и… — Да чего я там не видел! — истерично отзывается он. Ты начинаешь жалеть, что решил побороться с мудацкой эгбертовской негомосексуальной упертостью. — Сам же говоришь… — Это, блять, банальный этикет, во-первых, а во-вторых — если есть, чем похвастаться, удиви Серкет или еще кого, мне похуй, — отвечаешь ты, с трудом стягивая прилипшие джинсы. До тебя медленно доходит, что вы даже не взяли сменную одежду, но тебе так холодно и неловко, хотя ты, конечно, не стягиваешь боксеры, что эта проблема кажется вполне себе даже решаемой. Попозже. Ты, воровато оглянувшись на Эгберта, залезаешь в воду. Облегченно стонешь от ощущения тепла, и Джон, позволив тебе окончательно погрузится в воду, залезает с другой стороны. Его ноги оказываются с двух сторон от тебя, и ты, решив, что терять нечего, кладешь руки на его икры, потому что это, очевидно, наиболее удобное для них расположение. Ебать. Бля. Блядский же ты блять. — Боже… — выдыхает Джон. — Наконец-то тепло. Ты киваешь и больше ничего не говоришь, только притягиваешь колени к груди. Это определенно лучше холода, но ты сидишь в ванной почти голый, и пятка твоей детской, юношеской и, кажется, в принципе пожизненной влюбленности толкает тебя в бок. Ты стараешься не смотреть на него. Глаза, которые ты напоминаешь себе попозже выколоть, все равно воровато изучают широкие плечи, аккуратные бицепсы, четко очерченную грудь и плоский живот, фактически скрытый под водой. Ты притягиваешь ноги еще ближе к себе, надеясь, что если у тебя встанет, Эгберт не заметит. Он ведь такой. Ну, обалдуй. Совершенно придурочный. Джон черпает немного воды и плещет ей на твои выступающие из-под воды острые коленки. Ты закатываешь глаза на его детские ребячества. — Это… Менее неловко, чем я думал, вообще-то, — признает Эгберт спустя еще пару минут, за которые ты успеваешь немного расслабиться и даже сползти ниже, протягивая свои ноги к нему. В ванной реально тесно, но зато жарко, и у тебя есть существенный шанс не помереть от кашля или ещё чего, что ценно. — Что, хочешь потереть мне спинку? — интересуешься ты. Джон прячет прядь влажных волос за ухо. Молчит пару секунд. Тянет «э-эм». — Вообще… — Ты уже успеваешь мысленно облить себя помоями за язык без костей, когда Джон внезапно садится прямо и оказывается уже не на другом конце ванной, а посередине, что неожиданно близко для тебя, поэтому ты в ответ жмешься к краю сильнее. — Придвинься. — Зачем? — аккуратно уточняешь ты, стараясь игнорировать то, как сердце трепещет где-то в горле от волнующих фантазий, хлынувших в голову. Джон почему-то несколько раз проносится взглядом по комнате и снова тянет неживописное «э-э». — Ну, это, э-э… М-м, как же, блин, слово забыл… Сейчас… — он жмурится. — О, точно, эм, я хотел посмотреть, не запутались ли у тебя листья в волосах. Кажется, дождь прилично их сбил, чай не июль. — Он очень неестественно смеется. Ты задаешься вопросами, которые не можешь облечь в слова. — Давай, чувак, я же без… ну, всякого там. Просто… Ты послушно усаживаешься к нему спиной, игнорируя больные выкидоны фантазии на тему того, как Эгберт сейчас прижмет тебя к себе, обняв за грудь, и расцелует шею и изгиб челюсти, или будет мягко гладить твои руки, или спустится своими немного ниже, и… Эгберт делает то, о чем говорил — запускает пальцы в твои волосы. Ты разве что не урчишь от того, как чужие мокрые руки копаются в твоей голове, и это не очень удобно, наверное, но до тех пор, пока это — Эгберт, для тебя все вполне окей. Он несколько раз черпает воду и выливает ее тебе на голову. Ты закрываешь глаза. — Вообще, если мы хотим лечь в воду полностью, придется лечь вместе. В плане, в одну сторону. Ты хочешь?.. — А ты? — спрашиваешь ты в ответ. Джон держится за твои плечи. — Ну, ха-ха, было бы странно, если бы я этого хотел, но я, знаешь, не против, если ты не против. Ты просчитываешь риски, хотя на самом деле все решено еще в тот момент, когда Эгберт предложил тебе, фактически, прижаться к его голому торсу. В конце концов, он явно не поймет, стоит ли у тебя, если ты прижмешься к нему спиной, и все, что может пойти не так — если он вдруг почувствует, как бешено бьется твое сердце от его ужасающе обходительных рук. Дамский, батю его сюда, чтоб смотрел, угодник. — Просто предупреждаю, — говорит Джон, притягивая тебя к себе. Ты лежишь на его груди, твои ноги переплетаются с его, и ты стараешься держать поясницу немного выше, потому что нет, не-а, ты морально не готов почувствовать его член рядом даже сквозь мокрую ткань. Это как встречать своего интернет-друга — с одной стороны, ты думал о нем больше, чем стоило бы, но с другой, ощутить его присутствие вживую кажется как-то слишком. — Если у меня встанет, это не потому, что… — Блять, нам реально стоит прекратить думать об эрекции, — отвечаешь ты и откидываешь голову на его плечо, потому что какая уже разница, твой возлюбленный, какое сопливое слово, держит тебя за талию в горячей воде, пока вы оба, дружеское напоминание, почти обнажены, и тебе уже достаточно неловко. Больше быть просто не может. Джон мягко проводит ладонями по твоим бокам, и хотя под водой щекотка ощущается не так интенсивно, к тому же, он делает это бережно, ты все равно дергаешься. — Пожалуй, стоит, — соглашается Джон, — но… знаешь, о чем я подумал? — М? — Это все-таки довольно по гейски, — признается он тебе в ухо, и ты совсем не можешь. Не можешь вообще ничего, но в первую очередь — выносить это. Он такой горячий, и ласковый, и тактильный, и он прижимается к тебе и прижимает тебя к своему совершенному, блять, телу человека, в котором сочетается двенадцать часов волейбола и десять часов просмотра фильмов в неделю. Джон кажется таким податливым, что в тебе зарождается ложная уверенность, будто поцелуй ты его, он даже не возразит. Может, он даже согласился бы на взаимную дрочку под влиянием момента, но это не то, чего ты хочешь, и не то, что поможет вашим отношениям хоть сколько-то, поэтому ты только прижимаешь висок к его щеке. — И? Потерпишь, — отзываешься ты, наконец, когда любовный приход слегка отпускает. Джон поворачивает голову вбок — его губы почти касаются твоего лица. — Нет, ни за что, лежать в одной ванной с моим лучшим другом карманного размера абсолютно невыносимо. Я точно не смог бы провести так еще хотя бы пару часов. — Эгберт, что на тебя нашло? — спрашиваешь ты чуть тише, потому что нутро дрожит. Ты вполне готов согласиться на эту авантюру. — Может, передача твоей гомосексуальности в горячей воде ускоряется. Я и так тусуюсь с тобой половину всего времени, кажется, влияние было слишком сильным, — неловко признается Джон и добавляет тише: — извини. Ты благосклонно принимаешь его извинения, потому что даже в горячей воде тебя, похоже, потряхивает от его близости, и думать адски тяжело, словно тебя заставили таскать ебучие камни, а не расслабляться в тепле со своим «крашем». Ты чувствуешь необходимость сказать что-то, но соображаешь туго, тягуче, словно ты — сыр в микроволновке. — Это не по-гейски, если мы не лижемся, — решаешь ты, наконец, и одна часть тебя потирает руки в надежде на то, что Эгберт захочет поскорее это исправить, но он лишь издает короткое «хм» и продолжает выводить круги пальцем у выступа твоей тазовой кости. Это, к слову, слабо уступает обмену микробами через рот, но ты ненасытен, и если он вдруг захочет дать тебе больше… — А если не в губы? — глубокомысленно интересуется Эгберт. Ты пожимаешь плечами, потому что это все, на что ты сейчас способен, и, обожеблятьебатьблятьблятьсукаблять, его губы прижимаются к влажному дюйму кожи, небольшой впадине между твердым изгибом нижней челюсти и наиболее плотной частью шеи, чем бы она там ни была. По спине сбегают мурашки, а низ живота как будто резко щекочат — ты полон трепета, смущения и шока, но Эгберт немного отстраняется как ни в чем не бывало. — Как думаешь? — спрашивает он. Ты не слышишь вопрос, но зато ты — быстро адаптирующийся к эгбертовским выходкам мудак, поэтому не задумываясь отвечаешь: — Не уверен. Возможно, стоит попробовать еще раз, просто чтобы, ну, знаешь… Очевидно, Эгберт знает, потому что он целует сначала то же место, затем — чуть ближе к щеке, а потом рассыпает медленные поцелуи по всей твоей шее, докуда дотянется, и его рот сам по себе не касается тебя ни разу — только мягкие губы. Ты поворачиваешь голову, открывая ему больше пространства, и он благодарно, словно оценил этот широкий жест, задерживается на открывшемся участке кожи под подбородком. Ты не дышишь совсем-совсем, только тихонько, почти судорожно глотаешь воздух, когда тебе вдруг становится щекотно. Ты звучно выдыхаешь, то есть издаешь короткое, но тягучее «м-м», то есть тихо стонешь, и Эгберт замирает, не отстраняясь от твоей шеи. Пробегается пальцами по низу твоего живота. — Что, совсем не по-гейски? — интересуется он тихо, и у тебя получается вдохнуть. — У меня стоит, — отвечаешь ты честно. Он кивает — ты чувствуешь, как он это делает. — У меня тоже. И сделать с этим что-то было бы круто, конечно, но я как-то сомневаюсь, что мы, то есть ты, но и я тоже, готовы… Ты, вообще-то, тоже сомневаешься, потому что взаимная дрочка выглядит как РЕАЛЬНО новый уровень отношений, и ты, вроде как, уже успел это обдумать, но странным образом сейчас даже эта идея не кажется тебе такой уж ебанутой. Типа, просто чуть-чуть сомнительной. Остатки мозга напоминают, что вам придется с этим разобраться, но тебе так хорошо, и ласки с Эгбертом не кажутся тебе неправильными хоть на сколько-то, и найти способ ослабить давление, вызванное вашим обычным поведением — долгими взглядами, подозрительно частыми прикосновениями, поиском тупейших оправданий, чтобы побыть вместе подольше, дурацкие намеки друзей, которые ты старался не слушать, потому что боялся себя обнадежить и все остальное, — звучит адски заманчиво. И вино, которое вы пили, пока отец Джона расписывал чудеса местных работных ремонт. Ремонтных… Ре… Ну его. Джон больше не целует тебя, и это печально. Тебя это огорчает. Поэтому ты сам поворачиваешь голову и оставляешь на его щеке короткий поцелуй, почти не сгорая от стыда. Джон тихо резко выдыхает. Ты целуешь его ещё раз, и ещё, пока он не хнычет, отстраняясь, на прощание касаясь губами твоего подбородка. Это ближе к губам, чем когда-либо раньше, поэтому ты затаиваешь дыхание. — Нам… реально нужно поговорить об этом, — говорит он, и хотя это умная мысль, твое нутро протестует. Тебе будет стыдно, и придется думать, складывать слова в предложения, а не обмениваться поцелуями, чтобы проверить, кто покраснеет сильнее (ты; ты покраснеешь сильнее, и это ужасно, потому что ты начинаешь выглядеть как сцена жестокого кровопролития, бессовестно алый от кончиков ушей до самых ключиц). Это не романтично. С другой стороны, ты думаешь о том, что будет, если вы никогда не решитесь обсудить это и, выйдя отсюда, просто будете чувствовать себя очень неловко — может быть даже настолько, что прекратите все эти вокруг да около, ради которых ты жил последние пару месяцев, и будете держаться, как очень хорошие друзья, и на ночевках, когда твои глаза начнут слипаться, Эгберт будет уходить спать на матрас или типа того, а не просто устраивать тебя под боком поудобнее. Это будет ужасно, и ты знаешь это, поэтому согласно мычишь. Вы замолкаете. Никто не говорит ни слова. Эгберт коротко целует тебя за ухом и сдается первым: — Я, эм… Это немного сложно. «Ты, хлевососный ты долбаеб, поцеловал меня больше раз, чем моя собственная мать, какого хрена тебе сложно», — думаешь ты, но вслух не говоришь, потому что он заставит говорить тебя, а тебе тоже сложно. Дилемма. Вам стоило просто продолжить целоваться. — Эгберт, — говоришь ты и, о гогже, буквально ощущаешь, как он вздрагивает. Он напряжен, осознаешь ты, и это иррационально тебя расслабляет, — какого блядовыебанного члена мы должны говорить о том, что весьма, блять, очевидно, — ты вдыхаешь, — как минимум с одной стороны. Я… — говоришь чуть тише, — я даже не знаю, что должен сказать, потому что как будто бы я бы полез в ванну с кем попало. Это, кстати, мерзко, и хуже было бы, только если бы мы все-таки начали наяривать и кончили в воду. — Это ты мерзкий, — говорит Джон, мягко проводя ладонями от твоей груди до резинки белья и обратно. Твой пресс автоматически напрягается, и хотя у Эгберта получится пересчитать разве что торчащие кости, он не убирает руку. Ты не понимаешь, каким образом в остывающей воде вдруг становится настолько жарко. — Завались. Ты ведь понимаешь, к чему я клоню, — отвечаешь ты ему и замираешь в ожидании. Это самый нервный момент в твоей жизни за последние много лет, при том, что тебе даже не так страшно признаваться. Он не сможет сказать, что не гомосексуал или что влюблен в кого-то, что было твоими ночными кошмарами, потому что иначе он ни за что бы не сделал того, что сделал, выпей хоть три бутылки с Рокси, ты знаешь его ровно достаточно, чтобы быть уверенным. С другой стороны, он все равно может сказать, что не готов, или что сомневается, да что угодно. Джон крепче прижимает тебя к себе, и от очередного движения пока еще теплая вода тоже двигается, опаляя тебя жаром. Пальцы Эгберта давят немного слишком сильно, и ты дергаешься от щекотки. Он виновато прижимается своим виском к твоему, и капли стекают по твоему лицу, но тебе исключительно плевать. — Я надеюсь, что понимаю, но если бы ты мог прояснить… просто на всякий случай, — просит он жалобно. Ты с мимолетной обреченностью человека, который узнал о заданиях на другой стороне листа уже после того, как сдал работу, понимаешь, что тебе никуда от этого не деться. — Ты — пустоголовый кретин, и я не ведусь на твои сюси-пуси, а говорю это только потому, что теперь, следуя правилам приличия, мы должны обвенчаться, — бормочешь ты, готовясь. Джон усмехается. — Не то чтобы произошло что-то настолько уж интимное, но я только «за». Ты будешь такой замечательной женой. Сидеть дома, вышивать, сплетничать с подружками, а потом готовить мне ужин, чтобы исполнить свой супружеский долг за семь минут и спокойно уснуть. Можем даже завести младенца и кормить его грудью… — И жалкая обезьянка подавится ядом. У меня есть лимиты, — шипишь ты. Он снова хихикает, и твое сердце настолько переполнено нежностью к этому остолопу, что признание звучит словно само собой, отдельно от твоих моральных стенаний: — Эгберт, ты мне нравишься. Очень нравишься-нравишься. Ты садишься на колени, поворачиваясь к нему лицом, потому что не хочешь признаваться тому, кого даже не видишь, и устраиваешься между его ног, стараясь не думать об этом таким образом, потому что шквал чувств внутри почти оглушает. Мокрые волосы Джона смешно топорщатся, но его глаза сияют, и он сдерживает улыбку. Ты просто знаешь это. — Л… Люблю-нравишься? — спрашивает он. Ты ежишься, потому что теперь, когда твой торс по меньшей мере наполовину над водой, тебе холодно и адски неловко (Эгберт может видеть твою гусиную кожу и затвердевшие соски, это не ложная тревога, Эгберт буквально может видеть твои соски), и киваешь. Джон больше не прячет улыбку, и вид его чуть выпирающих зубов странным образом успокаивает тебя. Ты любишь его. Ты любишь Джона, его дурацкие резцы, голубые глаза, шрам на груди и россыпь похожих неаккуратных на коленках и предплечьях, заработанных в детстве, его загребущие руки и беспардонное поведение, позволяющее целовать своих приятелей, пока вы лежите в ванной полуголыми. Ты мог бы сказать, что легче выбрать, что ты в нем не любишь, но выбирать просто не из чего. Ты хочешь поцеловать его, чуть наклонившегося вперед, так хочешь, но когда кончик носа Эгберта, подавшегося вперёд, почти касается твоего, ты все-таки поворачивашь голову вбок. Его губы касаются твоей щеки. — Мне стоило спросить, — тут же сетует Эгберт. Ты качаешь головой. Нет, не это. — Эгберт, а ты? — Не спросил, — вздыхает он. Ты легонько брызгаешь в него водой. — Идиот. Я только что признался тебе в любви, вот о чем я. — А, ой, — Джон нервно хихикает. — Я тоже тебя люблю. Люблю-люблю. Ты не можешь не улыбаться, что, наверное, нормально, когда ты — влюбленный балбес, хоть и весьма неестественно, когда ты так же и Каркат. Эгберт, смотря на тебя, улыбается еще шире, и ты изо всех сил пытаешься изобразить серьезность. Ты вспоминаешь, что он буквально видит твои соски прямо сейчас, и это слегка остужает твой пыл, пусть и не прогоняет с лица веселье. Вся эта штука с любовью становилась все более очевидной с каждым днем, и ты был почти уверен, готов даже признаться, потому что то, как Джон впервые сцепил ваши руки, и после этого вы делали так каждый раз, когда задевали друг друга ладонями, и как он не был против, когда ты пододвигался очень близко к нему перед сном, пялясь, как он скидывал тебе тонны тупейших подкатов из Твиттера и называл вашу дружбу «флиртотношениями» — даже ты едва ли мог сомневаться. С другой стороны, ты и не подозревал, насколько на самом деле потрясающе услышать это вживую вместо бесконечного «а вдруг я принимаю желаемое за действительное». Джон, алеющий скулами, наклоняется вперед и прослеживает линию твоей челюсти поцелуями почти от уха до ямочки на подбородке. Ты целуешь его под носом. Он смеется, сгребает тебя в охапку (плохая идея, очень плохая, миссия «не думать о дрочке и сосках» провалена) и мягко толкает назад, снова погружая вас в воду до самых плеч. Смотря на лужи на полу и совершенно мокрый коврик, ты плывешь мыслями и едва успеваешь опомниться, когда губы Эгберта прижимаются фантастически близко к твоим, к ямочке под нижней губой. Он все еще обнимает тебя. — Можно? — спрашивает он тихо, и, блять, конечно можно, зачем он вообще спрашивает, ты сдохнешь, если после всего он не поцелует тебя по-нормальному, потому что твое чуткое нутро уже доведено до изнеможения невозможностью выразить эти чувства правильно. Ты рычишь, что да, конечно, блять, можно, вы тут, вроде, не в «Слова» играете, и Джон улыбается, будучи так близко, что его горячее дыхание оказывается в твоём приоткрытом рте. Это буквально самая интимная хуйня, происходившая с тобой за все годы жизни. Джон легонько наклоняет твою голову вбок и выдыхает. Ты чуть не закашливаешься. — Каркат, ты будешь ржать, — говорит он с выражением лица, которое ты не можешь видеть, голосом, который из-за своего грохочущего сердца ты разбираешь с трудом, — но теперь мне стремно. Целовать тебя. — Его мокрая рука скользит по твоему уху и щеке, мягко поглаживая, и тебе почти не страшно от того, что он там надумал. — Это неловко. Ты такой красивый. Ты вспыхиваешь и в панике принимаешь единственно-верное решение — целуешь его первым. Джон издает какой-то неразборчивый задушенный звук, но ты вполне уверен, что это не плохо. Хотя бы потому, что тебя совершенно развозит, и голова кружится, словно ты долго и усердно накидываешься, а не целуешь парня, который признался тебе в любви. Обучение основам занимает время — вы стукаетесь носами и зубами, и едва ли можете сдержать тихие неловкие звуки, короткие проколы связок, когда любовное напряжение достигает максимума, а Эгберт все мягко ласкает твои запястья, шею сзади, низ спины и вообще все, до чего его жадные руки дотягиваются, самыми кончиками пальцев. Величайшая мэйк-аут сешн длится не меньше нескольких минут, и когда вы, наконец, отстраняетесь, ваши губы горят. Джон смотрит на тебя со своей нелепой улыбкой, и ты настолько зацелован и дезориентирован, что не можешь ничего сказать или сделать. Вы молчите. — Вода остыла, — говорит он, наконец, и ты впервые обращаешь внимание, что тебе и правда уже далеко не так тепло. Ты киваешь. — Вылезаем? Нет, отвечаешь ты мысленно и так же мысленно вздыхаешь, потому что у тебя нет объективных причин оставаться в ванной до окоченения. Просто… Ты не можешь избавиться от ощущения, будто стоит вам переодеться во что-то сухое, все кончится, и он больше не поцелует тебя, потому что это — момент, секунда, фантастическая комбинация событий и состояний, которые вскружили его голову. Зачем Джону влюбленно смотреть на обычного тебя, не выделяющегося ничем, кроме исключительной бесполезности? Ты киваешь еще раз. Вы вдвоем встаете и вылезаете из ванной, и прежде, чем ты успеваешь начать дрожать, Эгберт закутывает тебя в большое толстое полотенце и снова целует в губы. У тебя подгибаются ноги. — Мы… забыли одежду, — говоришь ты, когда твой язык обретает способность двигаться, а рот Джона не пытается выдавить из тебя не очень приличные звуки. Джон прижимает губы к твоей шее на мгновение. — Хорошо, что дома никого. Замерз? — улыбается он. Ты качаешь головой, хотя тебе совсем не жарко, и он растирает твои плечи, а затем залезает под одно полотенце с тобой. Ты краснеешь. — Капец, ты холодный! Вместо ответа ты чихаешь. Джон вздыхает. — Простудился. — И мой язык был в твоем рту. Жди приятных новостей в ближайшее время, — отзываешься ты мстительно, и Эгберт сажает тебя на раковину, чтобы снова поцеловать. Это не очень удобно, потому что ты едва не соскальзываешь вместе с неаккуратно брошенным на нее полотенцем, а затем, когда Джон предотвращает это масштабное, ужасное и трагическое событие, фарфоровый край впивается в твою задницу, и ты едва сохраняешь равновесие, но Джон крепко держит тебя на месте. Господи, тебе никогда не будет слишком много этого, думаешь ты, цепляясь за его плечи, пока он снова щекотно надавливает пальцами там, где держит тебя за талию. Ты коротко стонешь в его рот, уже не в силах контролировать свой голос. Ладно, кажется, тебе все-таки перепадет немного ручной работы прежде, чем ты доберешься до дома, закроешься в своей комнате и широко лизнешь ладонь, чтобы снять напряжение. Эгберт приближается вплотную, прижимается к твоей промежности, а ты ахаешь и жмуришься, потому что он переходит от твоих губ к истязанию шеи, что мало похоже на те маленькие чмоки, которыми он осыпал тебя раньше. И это прекрасно. Ты бормочешь его имя, когда он легонько царапает зубами место, где только что оставил засос, события разгоняются от нуля до тысячи буквально в мгновение, и… — Сын, ты… Скрипит дверь. Мистер Эгберт смотрит на тебя. Ты смотришь на него в ответ. Джон оборачивается к двери и тоже пялится. Никто не говорит ничего, пока на лице мистера Эгберта не появляется понимающая, отвратительно-понимающая, вот эта из жанра «ах, первая любовь» усмешка. «Я приготовлю ужин», — говорит он и уходит. Джон смотрит на тебя так виновато-пристыженно, что ты начинаешь ржать.