Sin after sin

«Я есмь дверь. Кто войдёт мною – тот спасётся».

Тяжёлые свинцовые тучи повисли над городом плотным покрывалом. Преподобный отец Анго замечал, что люди в такие дни словно чувствовали их вес на своих плечах, горбились, виновато склоняли головы и говорили приглушенно. Как-то на исповеди прихожанин сказал, будто в пасмурные дни чувствует, что небеса осуждают его за совершённые прегрешения, и не смеет поднять глаз. Сейчас Анго и сам чувствовал давящее предвестие дождя, только вот ему исповедь никогда не помогала избавиться от мигренозного венца и тягучей сонливости. Даже взгляд на горящие свечи приносил дискомфорт, а запах ладана оседал приторным слоем в лёгких. Преподобный не мог сказать, точно это ли заставило его обратить внимание на вошедшего к концу службы человека или же тот в самом деле настолько сильно выделялся среди прочих прихожан. Но где-то под рёбрами зашевелилась смутная тревога, словно предчувствие, а рука сама потянулась осенить себя крестным знамением, хотя для него было не время – произносимая молитва ещё не окончена. Человек в длинном чёрном пальто медленно шагнул вперёд, останавливаясь на самом краю полосы света, пока ворвавшийся с ним холодный воздух не смешался с запахом ладана и разогретого воска, снял перчатку и коснулся пальцами святой воды в чаше на входе. Анго вдруг поймал себя на том, что смотрит на гостя слишком долго, будто ожидая, что тот сейчас отдёрнет руку, обжёгшись. Вопреки этой совершенно глупой мысли, человек перекрестился и тихо прошёл внутрь, присаживаясь на дальнюю скамью. – Да благословит вас всемогущий Бог Отец, и Сын, и Дух Святой. Для присутствующих эти слова означали окончание службы, в то время как для Анго они – возможность вернуть себе неожиданно утерянную концентрацию внимания, переключив его на проповедь. Он произнёс их с благочестивой улыбкой, но холодок от чужого взгляда на себе и осознания, что её фальшивость видят, прочувствовал позвоночником. – Церковь – это прибежище, матерь и дом для всех Детей Божьих. «Ведь так, преподобный?» – Господь слышит наши молитвы, в которых мы взываем к его милосердию. Господь смотрит на нас, своих агнцев, глазами его святых и Девы Марии. «Я вижу тебя. Ты замечен». – Первая заповедь гласит: «Я Господь, Бог твой: да не будет у тебя других богов, кроме Меня», и потому мы с вами собрались сегодня не только восхвалить Господа, но и сохранить его в сердцах и душах наших, преисполниться благодати и принести ему своё искреннее покаяние в содеянных прегрешениях. «И в каких же грехах желаешь покаяться ты?» Преподобный бросил мимолётный взгляд на витраж с изображением рыдающей Девы Марии и только спустя долю секунды осознал – всё-таки пошёл дождь. Суеверия греховны, но не будь это так, он наверняка счёл бы такой «мираж» дурным знаком. Впрочем, поймав себя на созерцании подрагивающего огонька свечи, Анго вдруг понял, что вопреки всем возможным дурным знакам мигрень отступила. Вода, которой рыдали витражи, превратила тротуары в маленькие реки. Потому прихожане не слишком торопились покинуть храм, выходя в стылую темноту по одному, сопровождаемые тихими хлопками зонтов и вздохами. Последнего задержавшегося Анго заметил только собравшись закрыть главный вход и, откровенно говоря, перспектива разговаривать с ним не вызывала энтузиазма. – Ожидаете кого-то? Человек обернулся мгновенно, будто не слышал шагов за своей спиной, и бросил на священника внимательный, изучающий взгляд, под которым Анго сразу сделалось неуютно. Будто под одежду смотрит. – Можно сказать и так. Я вас задерживаю, падре? – Отец Анго, – мягко отозвался тот на несколько непривычное обращение, подходя ближе и останавливаясь на пороге рядом. – Двери храма открыты в любое время суток, но… – Но мир полнится людьми, желающими посетить храм не ради искупления грехов, но их преумножения, верно, отец Анго? – незнакомец хитро сощурился и улыбнулся, пряча руки в карманы. Его голос оказался глубоким и вкрадчивым, будто одним этим голосом он говорил: «Доверься мне», – и никто не смел ослушаться. И люди протягивали ему свои души на раскрытых, дрожащих от благоговейного восторга ладонях, не видя опасности в глазах цвета церковного вина. Анго поправил очки и отвернулся, нехотя кивнув. – К моему великому прискорбию, не каждый живущий в этом городе приходит сюда ради покаяния и искренней молитвы. Говоря об этом, я вижу вас здесь впервые. – Думаю, потому что я здесь впервые. Это проблема? А то вопрос звучит так, будто вы совсем не рады меня видеть, отец Анго. От такого заявления преподобный повернулся и беспомощно заморгал, чувствуя себя неловко и виновато, словно его только что поймали за руку на недостойных мыслях. – Что вы! Я рад каждому, кто решил ступить на путь света и душеспасения! Обязательно приходите на завтрашнюю мессу, господин… – он запнулся, только сейчас понимая, что не знает имени стоящего перед ним человека. – Мори Огай, – ответил тот, безошибочно угадывая причину метаний, и вдруг хрипло рассмеялся. – А теперь это выглядит так, словно вы готовы лично заняться спасением моей души. – Мой долг как пастора помочь каждому страждущему и заблудшему. И спасение душ – моя святая обязанность, Мори-сан, – Анго запоздало почувствовал, как горят кончики его ушей, и снова поправил очки, хотя в этом не было нужды. – О, прямо каждому? Для принятия на свои плечи таких обязанностей и долгов требуется немыслимая отвага, отче. По моему скромному мнению, всех спасти невозможно, даже если целиком принести в жертву свою жизнь и парочку чужих в придачу. Анго опасливо покосился на собеседника, не сразу понимая, что именно его напрягло в услышанном, но сформулировать ответный вопрос так и не удалось. Мори Огай поднял воротник своего пальто и, зябко кутаясь в непривычно яркий для такой серой наружности красный шарф, шагнул под дождь. – Разве вы не ждали кого-то? – Ждал, разумеется. И дождался. Думаю, я приду завтра, отец Анго, – уклончиво бросил он, едва заметно улыбнувшись, и ушёл, оставляя после себя целый ворох неопределённых выводов и остаточный шлейф запаха дорогих духов, который будет преследовать Преподобного до самого утра. Мори не солгал. На следующий вечер он действительно появился на пороге церкви, чем вызвал у Анго невольное одобрение, только усилившееся, когда количество таких визитов перевалило за дюжину. Огай всегда приходил в одно и то же время – ближе к началу проповеди, располагался на одном и том же месте, задерживался на пороге храма последним, словно ожидая кого-то, и непременно уходил в темноту после беседы со священником. «Не каждому подходит исповедь в её классическом понимании», – так думал Анго каждый раз, когда охотно подходил к Мори за привычной беседой. Не было ни единого сомнения в том, кого на самом деле он ждёт каждый раз. «Его душа нуждается в спасении, и я приведу его к Богу, я сумею его спасти», – повторял себе преподобный, каждый раз чувствуя необъяснимую эйфорию при виде тёплой ответной улыбки и склоненной для благословения головы. Огай не был ни демоном, ни ангелом, не мог превращать воду в вино, но изысканно превратил своё присутствие для Анго в привычку, называть которую пристрастием тот избегал уже из чистого упрямства. И преподобный молился с удвоенным рвением, каждое слово молитвы произнося так, будто стоял пред ликом самого Господа. Или же она – последний барьер для медленно подбирающегося Дьявола?.. Если Сатана приходил к святым в обличии Бога, может ли Бог принять обличие Сатаны? Ответ на этот вопрос был в Евангелии, но Анго отчего-то больше не мог ему верить. Несмотря на частые визиты и разговоры, Мори Огай не выглядел человеком, желающим раскаяться в своих грехах. Он выглядел волком в шкуре агнца, пробравшимся в само святейшее сердце Иисуса и намеревающимся впиться клыками в беззащитную плоть пастуха. Возможно, именно поэтому Анго так сильно удивился его просьбе об исповеди, прозвучавшей, когда церковь покинул последний прихожанин. Возможно, поэтому рёбра сдавило странным скользким чувством, когда он подвёл Мори к исповедальне. Словно она – жертвенный алтарь, к которому пастух приближался на подрагивающих от упоительного восторга ногах. И даже внутри всё снова пошло не по привычному сценарию. Священник всегда заговаривал первым, приглашая к откровениям, но сейчас едва успел открыть рот, как его перебили: – И почему в моей чёртовой жизни всегда складывается так, что именно я – тот, кто говорит слова «святой отец, я согрешил», – такой простой риторический вопрос совершенно выбивался из мистического образа Мори, очень кстати напоминая о его человечности тепло улыбнувшемуся Анго. – Каждый из нас время от времени говорит эти слова. Люди подвержены греху, такова наша участь, Мори-сан. Но для этого и существует таинство покаяния, – вкрадчиво ответил он, ловя себя на желании положить руку на темноволосую голову. – Это моя первая исповедь, святой отец. Надеюсь, вы сможете принять всю силу моего покаяния. Сквозящая в каждом слове, каждой интонации двусмысленность проникала в уши, словно яд, превосходно сочетающийся с запахом его парфюма. Анго непроизвольно оттянул колоратку, пытаясь справиться с ненужными, иррациональными в такой ситуации мыслями, в том числе и той, что дорогие духи напрочь перебивали запах ладана, будто лишая его последнего средства спастись от одержимости. – Не стоит об этом беспокоиться, Мори-сан. Я полностью готов вас выслушать, – горло предательски пересохло, и священник непроизвольно начал проговаривать про себя короткую молитву, призванную вернуть холодность рассудка. – Да? – Огай отозвался с явным сомнением в голосе, хотя его многообещающую улыбку можно было увидеть даже с закрытыми глазами. – Тогда слушайте меня внимательно, преподобный. Слушайте и не упустите ни одного греха, потому что их у меня много. И Анго слушал. Слушал и мог поклясться, что эту исповедь от секса по телефону отличает только содержание, расстояние и контекст. От такого возмутительного сравнения захотелось наложить епитимью на самого себя. А от мучительного тепла внизу живота – предать анафеме их обоих. Но Мори вдруг оборвался на полуслове и замолчал, тем самым заставляя священника настороженно спросить: – Что-то не так, Мори-сан? – Святой отец, могу ли я попросить вас об услуге? – Тайна исповеди не может быть нарушена ни при каких обстоятельствах, если вы об этом. Священнослужители не связаны законом, вам нечего опасаться. – Нет-нет. Отец Анго, могу ли я войти к вам? Я бы хотел взять вас за руку. Ведь вы ведёте меня на путь света. Без этого, боюсь, моя исповедь будет неполной.

«И Дьявол постучится в двери твои, и не будет тебе дороги назад, если откроешь ему и впустишь в свой дом».

– Если вам так будет легче, Мори-сан, конечно, вы можете войти, – слова слетели с губ раньше, чем Анго успел осознать, на что именно согласился. Предрассудки и суеверия греховны. Анго обязательно потом покается за это маленькое нарушение, ведь цена ему – спасённая душа грешника. Не так ли?.. Ведь ему позволена такая сделка с небесами? Снаружи послышались шаги, дрогнувший огонёк свечи мазнул призрачным светом по фигуре вошедшего, заставляя Преподобного сглотнуть горячий ком в горле, когда тот, не разрывая зрительного контакта, опустился перед ним на колени. Пальцы Мори оказались чуть прохладными и мягкими, Анго с трудом подавил предательскую дрожь, когда они накрыли его руку и ненавязчиво огладили тонкую кожу запястья. – Благодарю, святой отец. Сказанное прозвучало так, что преподобный едва не потянулся к кресту на шее. Не чувствуя, впрочем, и толики сожаления о своём согласии. – Не стоит благодарности. Я готов принять от вас любую исповедь. – А что если я скажу, что вы – мой грех, святой отец? Примете ли вы такую исповедь? Воздух застыл, повиснув ватным маревом с запахом «Dior», запоздало донося до Анго звук биения собственного сердца, которое он – только сейчас стало ясно – по доброй воле вытащил из груди и вложил в руки самого владыки Преисподней. – Я не отказываюсь от своих слов, – прошептал он одними губами, замерев, как натянутая до предела струна: вот-вот порвётся. – Вот как. В таком случае буду с вами откровенен, – узкая ладонь скользнула от колена вверх по бедру, вынуждая священника вздрогнуть и шумно выдохнуть. – Я намерен преумножить список своих прегрешений, святой отец, а вы несёте за это прямую ответственность. Мори поднялся на ноги, вжимаясь коленом между чужих бёдер, и в обманчивой нежности обхватил пальцами шею Анго ровно над воротником. Натянутая струна с жалким звоном оборвалась в тот момент, когда желание ударить по рукам перекрыла жажда усилить ощущение от прикосновения. – Это страшный грех, Мори-сан, – хрипло проговорил Анго, надеясь, что Огай не рассмотрит за стёклами очков наверняка расширенные зрачки. – Я же предупреждал, святой отец, я очень грешен. Не вы ли говорили о спасении каждой души? Мурлычущий смешок отпечатался на шее Анго влажным, порозовевшим следом от лёгкого поцелуя-укуса. – Поэтому вы пытаетесь скрыть свои прегрешения духами? Но Бог видит их даже так. – О, святой отец, сегодня Бог увидит много интересного. Считайте же мои грехи, отче. Я хочу слышать ваш спасительный голос. Один, – чужие пальцы ловко расстегнули пуговицу сразу под колораткой. – Алчность, – отозвался Анго, прикрывая глаза, стаскивая с волос Мори резинку и несмело зарываясь в них пальцами. – Два, – вторая пуговица послушно выскользнула из петли, а вместе с ней на пол упал галстук искусителя. – Похоть. На счёт «три» реальность пошла цветными пятнами перед глазами священника, лишившегося вместе с очками возможности чётко видеть. Семь – число Иисуса, и Мори оторвал эту пуговицу будто нарочно, окончательно утверждая свою власть над его служителем, так соблазнительно вздрогнувшим от касания губ к запястью. «Тринадцать» осталось постыдной меткой над ключицей, особенно яркой на фоне остальных, и первой каплей расплавленного парафина рядом. Анго, словно утончённый музыкальный инструмент, пел в его руках напряжением в мышцах, слабостью в подогнувшихся коленях и рваными стонами. Мори касался его, словно дорогой скрипки – не желая повредить или сломать, но собственнически украшая своими следами и любуясь каждым изгибом. – Кто бы мог подумать, святой отец, что вас так сильно возбуждает порок. – О Иисус милосердный… – от стен эхом отразился звук пошлого шлепка по обнажённой ягодице вместе с несдержанным вздохом. – Милостиво воззри на нас, к престолу Твоему с глубоким смирением припадающих. – О, так вы молитесь, – чужое ехидство и плотоядная улыбка отпечатались на губах и языке Анго глубоким, требовательным поцелуем с привкусом миндаля. – Думаете, это ещё может спасти вашу падшую душу, святой отец? Дорога из деталей одежды, ведущая от исповедальни к алтарю – словно дорога в Иерусалим, устланная пальмовыми ветвями, – выглядела как последнее надругательство Мори надо всем христианством. Кто-то обязан отомстить ему за это, и Анго отомстил: длинными царапинами по спине, чередой сладко-болезненных укусов по шее и плечам, собственным протяжным, несдержанным стоном на первое проникновение, с хищным блеском в глазах слизывая ответную реакцию. Пробравшихся в овечье стадо хищников здесь было двое. И алтарь в святейшем сердце Иисуса – их любовное ложе. – Мы – Твои, и хотим быть Твоими. Желая, однако, еще теснее соединиться с Тобою, – горячий сорванный голос вкупе с просящими интонациями подействовали на Мори как удар стеком по чувствительной коже, заставляя толкнуться резче и глубже. – Я не мог даже представить, как развратны бывают молитвы. Неужели вы видите во мне Бога? – Я вижу перед собой дьявола. – В таком случае я приму это как просьбу брать вас жёстче, святой отец.

«Демон вошёл в его дом. Демон взял его душу. Демон утолил его жажду».

Тот самый красный шарф обвил кисти рук Анго, вырывая у него недовольный вздох, но Мори никак не мог удержаться от желания взглянуть на такую икону. Икону, где вместо святого елея – смазка, а свеча – способ превратить наслаждение в экстаз. Это их личная месса на двоих, где шёпот на грани, перекликающийся с развратными шлепками обнажённых тел, великолепная замена органу, а надрывный стон во время оргазма – песнопениям. – У вас такой красивый голос, святой отец. Из вас получился бы чудесный певчий мальчик. – Разве я не похож на него сейчас? Это их тёмная месса, оказавшаяся единственной и истинной дорогой Анго ко спасению своей души. Пытающийся обрести гармонию в единении с Богом, он обрёл её в сексе с самим Дьяволом.