Начать с нуля

      Разрешение на прогулки вне больницы Тонкс получила легко — Локхарт был безопасен как для себя, так и для окружающих, и ничего бы не случилось, если бы они прошлись вместе по городу, а если бы вдруг что-то и пошло не так, она сумела бы вовремя его остановить. Хотя ей слабо представлялось, что сможет пойти не так. Локхарт был послушным… наверное, даже слишком. Она копалась в его голове и не находила ничего, но в последний раз поймала ощущение — что-то есть. Не увидела, не услышала, но ощутила, и это уже было продвижением вперед.       Для начала стоило вывести его наружу, показать что-то кроме Мунго. Не на картинке, наяву, вживую — Тонкс думала о том, что можно начать с рассматривания книжек с картинками, но отказалась от этой идеи. Даже движущиеся изображения оставались всего лишь изображениями, а еще — не следовало вести себя с Локхартом, как с ребенком. Абсолютно не следовало. Наоборот.       Тонкс хотелось добиться от него эмоций: ей казалось, это будет значить начало выздоровления, но за несколько бесед она поняла, что заставить его злиться — невозможно. Он был слишком… она бы не назвала его добрым, скорее — легкомысленным. Оптимистичным. Он мог обидеться, но не рассердиться.       Эмоции могли быть и другими. Эмоции — или желания. Не лучший путь — соблазнять пациента, но Тонкс и не планировала делать это всерьез. Просто это могло быть стимулом для него. Он должен был сам хотеть вернуть свои воспоминания и личность, а он не хотел. Точнее, хотел, но недостаточно, чтобы прикладывать к этому особые усилия — только плыл по течению. Сказали, что нужно, значит, так нужно. В нем не было ничего своего. Он был пустым.       Но Тонкс ему понравилась — это было видно по его лицу, по глазам, по поведению. Он весь загорался в ее присутствии, неважно, что они виделись всего несколько раз. Он смотрел на нее с восхищением и называл «Нимфой»: его теперешняя память оставалась стабильна. Он не терял воспоминания о событиях после амнезии.       Думая обо всем этом, Тонкс ждала у ворот городского парка. Солнечный апрельский день радовал теплой погодой, некоторые деревья цвели, некоторые — отцветали. Через неделю должно было наступить полнолуние: опять временно жить у матери, опять чувствовать свою вину, опять понимать, что она мешает… Уже за неделю до превращения Ремус становился раздражительным или еще более молчаливым, то есть — не разговаривал с ней вообще. Сначала Тонкс думала, что сможет ему помочь, сможет расшевелить, сможет подарить желание жить… но не смогла. Потому что если смогла бы, то он вел бы себя иначе, а она не думала бы о расставании каждый раз при приближении полнолуния.       — Здравствуй, нимфа, — услышала Тонкс, выныривая из своих мыслей, как из воды — и удивленно расширила глаза. Она знала, что Локхарт подойдет к ней сам, без сопровождения целительницы, которая должен будет с ним аппарировать. Она знала, что он будет одет не в больничную пижаму. Но…       …черт, она забыла, что этот человек был не только писателем и мошенником, но и любимцем женщин. И его было за что любить. В куртке и в джинсах, с немного небрежно уложенными волосами, он выглядел намного лучше, чем в их первые встречи. И смотрел немного иначе — не так потерянно. Тонкс опасалась, что вне Мунго у него может начаться приступ агорафобии, но ничего подобного — Локхарт держался более чем уверенно.       — Привет, — она неловким движением заправила волосы за ухо. — Эм… ты прекрасно выглядишь, — они почти сразу перешли на более неформальное общение.       — Да? — Локхарт осмотрел рукава своей куртки. — Хм, не знаю, я думал, мне больше идет фиолетовый.       Фиолетовый! Тонкс чуть не ахнула — вспомнил? Начал вспоминать? Или просто его любимый цвет не изменился? Такие вещи же не могут меняться, даже если об этом забыть?..       — Но ты выглядишь гораздо лучше, — сказал Локхарт. — Пойдем? — и предложил ей руку. Очень галантным изящным жестом, будто был чистокровным лордом на светском приеме. И это помнил? Не веря своей удаче, Тонкс положила ладошку на его локоть.       — Хочешь мороженого? — спросил Гилдерой. — Я угощаю. У меня есть деньги. Очень много. Целители говорили, я заработал их сам, но кое-что присылает и моя семья…       «Моя семья» он говорил неуверенно. Тонкс решила не представлять, какие чувства испытывают мистер и миссис Локхарт, приезжая в гости к сыну и встречая его, но не его.       — Конечно, — весело сказала она. — На свидании же платит кавалер.       — На свидании? — Локхарт искренне удивился. — Разве это не сеанс?       Помнил, помнил, помнил про сеансы! Тонкс чуть не рассмеялась в голос — это были такие мелочи, но на самом деле это было очень важно.              — Сеанс. Просто шучу.       — В любом случае я хочу тебя угостить.       У лотка с мороженым Тонкс ткнула наугад в первое попавшееся, наблюдая за Гилдероем: тот, пристально осмотрев ассортимент, выбрал сливочное с клубничным джемом. В его книгах говорилось, что он любит клубнику со сливками. Невероятно удачный день.       Стоило Тонкс так подумать, как ее кроссовок совершенно случайно зацепился за камушек, и она начала терять равновесие: ничего нового, к своей неловкости она привыкла, научилась падать, если случалось получить травму — научилась медицинским чарам, и даже не пугалась, когда в очередной раз понимала, что летит носом вперед, но вдруг ее остановила чужая рука, обхватив за талию. Нимфадора шокированно уставилась на не менее шокированного Локхарта.       — Может, лучше посидим? — спросил он.       — Ага, — Тонкс кивнула, медленно осознавая, что только что произошло: он среагировал, не задумываясь. У него была быстрая реакция… а почему у него не должно быть быстрой реакции?       Они уселись на скамейку — не рядом, как парочка, на некотором расстоянии. Локхарт то и дело смущенно на нее поглядывал. Дора старательно делала вид, что ничего не случилось — ничего из ряда вон выходящего, но завести непринужденную беседу все равно не могла и молча ела мороженое, откусывая от шарика кусочки. Гилдерой ел так же.       — Мой папа говорил, что нельзя кусать мороженое кусками, — наконец нашла тему Нимфадора. — Это почему-то вредно.       — Вредно? — Локхарт осмотрел свое мороженое. — Я всегда ел только так.       Всегда?.. Тонкс и это записала в мысленный блокнотик. Мимо них пробежала группа играющих детей — они стреляли друг в друга из водяных пистолетов.       — Однажды Хильда на меня обиделась… — протянул Гилдерой. Тонкс застыла. Хильдой звали его самую старшую сестру. Неужели еще одно воспоминание? Неужели настоящее? Не что-то, что осталось в подсознании, как любовь к фиолетовому и клубнике?..       — Почему же она обиделась… — Локхарт потер переносицу. Попытки вспомнить словно причиняли ему боль. — Я сделал что-то… и она обиделась…       — Не надо, — Тонкс тронула его за руку. — Не старайся вспомнить все сразу. Лучше давай, как раньше, — она показала на свои колени.       Гилдерой с сомнением оглянулся.       — Здесь же люди.       — И что? Никто из них не знает ни тебя, ни меня. Стой, тебя что, правда смущает чужое внимание?       — Нет, — он задумался. — Нет, мне приятно чужое внимание. Но я не хочу как-то тебя скомпрометировать.       Тонкс сдержала смешок: очевидно, выросший среди женщин Гилдерой получил соответствующее воспитание.       — Не скомпрометируешь. Да и это ведь просто сеанс, так что доедай мороженое и начинаем.       Это был просто сеанс, но все же, наклоняясь над ним и касаясь лбом его лба, Тонкс чувствовала себя иначе, не так, как раньше в Мунго. И не только потому, что на них действительно смотрели — мельком и из любопытства, но прохожие, конечно, бросали на них взгляды.       Об этом следовало забыть. Забыть обо всем, на мгновение перестать думать совсем и так, без своих мыслей, нырнуть в чужой разум.       Здесь было все так же темно, но Тонкс уже не так долго парила в невесомости; две секунды промедления и ее ноги опустились на… землю. На асфальт, которым были покрыты парковые аллеи. Не на каменные плиты больницы святого Мунго.       Как она и предполагала, разум Локхарта был гибким. Он менялся. Он не застыл, как в янтаре — так бывал с некоторыми, кто утратил память безвозвратно. Для своих исследований Тонкс похожим образом изучала таких людей — преступников, подвергнутых поцелую дементора. Тех, у кого не было ни единого шанса. У некоторых в головах не оставалось ничего, даже опоры. У некоторых опора была — земля, или асфальт, или пол. И все. Но эта опора не менялась никогда.       Тонкс зашагала вперед: она должна была поймать то чувство, необъяснимое, неописуемое, в прошлый раз угаданное, она надеялась уловить его и боялась, что не получится, но вдруг…       — Мое платье! Мое платье! Ты его испортил! — в пустоте раздался громкий голос девочки, а следом — мальчика, наполовину виноватый, наполовину сердитый:       — Это просто вода! Всего лишь вода! Она высохнет! Хильда! Не говори маме! — и уже совсем не сердито, только виновато, — Это только вода… не плачь, Хильда, я не хотел, пожалуйста, не надо плакать…       Теперь можно было начинать. Наконец-то можно было начинать! Тонкс закрыла глаза и сначала медленно повернулась по часовой стрелке, а потом закрутилась все быстрее и быстрее, и вертелась волчком, пока все ее тело не пронзило ощущение, что нужно остановиться. Резко остановившись, она распахнула глаза — и увидела именно то, чего ожидала увидеть.       Нити. Нити, нити, нити. Все пространство вокруг нее было пронизано множеством нитей, которые проходили и через ее собственное нематериальное здесь тело. Почти все нити были разорваны, но не все. Некоторые оставались целыми.       Неважно было, с каких нитей она начнет. Нимфадора принялась соединять их — взяв одну, искала взглядом другую, ту, что была частью первой. Когда интуиция давала знак, что выбранная ею нить — та самая, Тонкс аккуратно соединяла их, произнося «репаро». Работа была кропотливой, ювелирной, но именно это ей и нравилось, только нужно было помнить, что долго в чужом разуме задерживаться не стоит, как не стоит и форсировать события. Соединив пару нитей, Тонкс взмыла вверх — и открыла глаза, сидя на лавочке.       Локхарт сел, потирая висок.       — Хильда… я брызнул водой ей на платье, — быстро заговорил он. — Мне было шесть, ей — десять. Мне подарили водяной пистолетик… я не хотел в нее стрелять, я правда не хотел, я целился в дверь, на двери висела мишень, а она открыла дверь и я выстрелил в нее, а она была в нарядном платье и подняла крик, хотя это была всего лишь вода, но она сердилась так, будто я вымазал ее в грязи, будто мама не очистила бы все магией… а потом Хильда заплакала… и я тоже почти заплакал… но мама пришла, привела в порядок ее платье, помирила нас и все снова было хорошо… Я помню, — с ужасом и восхищением произнес Гилдерой. — Я правда это помню!