tell me that i'm right

Стайлз исчезает, как случайные наброски на тетрадных полях, по которым Лидия безжалостно проходится ластиком. Стайлз растворяется, как вонючий сублимированный кофе в керамической кружке, который он вливает в себя литрами без грамма сахара и который не помогает ему от слова совсем. — Не могу прочитать, — слова застревают в горле, пока взгляд прыгает по чернеющим строчкам в неверии, без возможности хоть за что-нибудь уцепиться, — бред какой-то, — Стайлз мотает потяжелевшей головой, будто бы резко сделавшейся свинцовой, трёт буквы подушечкой большого пальца, размазывая чернила по страничной серости. Кофе на столе успел остыть на пару сотен градусов, как и заветревшийся сэндвич, резиновый, не вкусный совершенно. Отец всегда готовил так себе, хоть и очень старался. — Не забудь поесть, — он заботливо поставил свой кулинарный шедевр рядом с разряженным ноутбуком, — мне надо ехать на вызов, — и, похлопав сына по плечу, вздохнул так, как может вздыхать только шериф этого обтянутого липким туманом, съехавшего с катушек города. — Угу, — промычал в ответ Стайлз, не размыкая сжатых в тонкую полоску губ, прикидываясь чудовищно вовлечённым во всю эту учебную писанину, расплывающуюся перед глазами скандинавскими рунами. Наверное, прошёл уже час, если не целых три — Стайлз не следит за временем, потеряв к нему всякое чувство. Раздувающий занавески сквозняк леденит позвоночник, но дышать всё равно нечем, будто бы из комнаты весь воздух выкачали. Он зевает — спать хочется до ломоты в теле, но любой сон сам по себе ночной кошмар, от которого остаётся только бежать, стирая пожелтевшую резину на подошве стареньких кед. Оглушает громыхание собственных костей в разболтанных суставах, едва их удерживающих, когда он поднимается с кресла, чтобы только захлопнуть осточертевшую форточку. Вытолкнуть, выставить вон, выжечь полыхающими пористыми лёгкими жалкие остатки прогоркшего кислорода, такие смехотворно ненужные. Ручка не поддаётся: вцепляется в неё негнущимися пальцами, которые сам-то едва чувствует. Будто бы они совсем чужие, принадлежащие кому-угодно, но только не ему. А ветер нагло смеётся в бледное лицо, пачкая щёки и кончик носа румяными кляксами. — Дерьмо… дерьмо… дерьмо, — он орёт, срывая глотку до хрипа, или только думает, что орёт. Тишина сдавливает череп изнутри изящными когтистыми лапами так, что аж капилляры в глазах лопаются, затягивая сероватые белки кровавыми сетками. Как же он её звенящую ненавидит. — Стайлз, — голос словно из-под толщи вонючей болотной воды, — Стайлз, — въедливый, раздражённый, осипший, вечно простуженный. Он узнает его, наверное, даже с разорванными в клочья перепонками. — Лидия? — наотмашь ударить себя по одеревенелым губам, по инерции складывающимся в её имя. — Что ты тут делаешь? — завязать дрожащие голосовые связки морским узлом. — Стилински, ты издеваешься? — её глаза распахиваются в недоумении, отчего вытравившая из него всю душу тишина обезображивается до неловкой паузы, уродливее в сто тысяч раз. Он качает головой точно китайский болванчик. Лидия выдыхает, и только тогда Стайлз переводит взгляд на тетради, которые она прижимает к вздымающейся груди. За потёртыми обложками которых бьётся это её огромное горячее сердце. — Ты попросил у меня конспекты в прошлый четверг, помнишь? Паника закручивается тугим жгутом где-то в желудке, извивается змеёй, вынуждает собственную кожу почувствоваться какой-то резко неудобной. Ни черта он не помнит: даже то, что ел на завтрак, и ел ли его вообще. — Да, конечно. — воровато прячет запотевшие ладони в карманы джинс. — Проходи… У него непривычный срач — всё вверх дном, как после произошедшего пять минут назад ограбления. Но Лидия скользит по комнате равнодушным взглядом, кидает тетрадки на заваленный стол, чуть не опрокинув чашку с холодным кофе на клавиатуру притихшего ноутбука, и сама обрушивается на встретившую её характерным скрипом кровать. Стайлз благодарен ей до распускающегося между рёбер гибискуса. — Что с тобой происходит? — она на него даже не смотрит, увлечённая созерцанием потолка, такого скучного и далёкого от потолков Сиксти́нской капе́ллы. Так лучше, иначе он бы под этим взглядом сгорел, рассыпался пеплом и, смешавшись с пылью, осел на занимающую полкомнаты детективную доску. — Всё в порядке, если не брать в расчёт грёбанный авитаминоз, — ухмыляется, даже не надеясь, что Лидия в эту чушь поверит. — Тогда у Скотта лунатизм, а я — начинающая оперная певица, — она смеётся, приподнимаясь на локтях, чтобы наконец расстрелять его своими пытливыми глазами-рентгенами. — Ну, знаешь… — Стайлзу хочется даже разозлиться, только, как назло, нечем. — Не стой, — Лидия хлопает ладонью по однотонному покрывалу рядом с собой, пока его вмиг отупевшее сердце окончательно сходит с ума. Ноги ватные, непослушные, напоминающие две подгнившие ходули, вот-вот готовые переломиться. Он опускается рядом с опаской, чётко ощущая, что теперь и кровать какая-то «не его». Лидия накручивает огненную прядку на палец, Лидия лежит совсем рядом, Лидия тёплая, Лидия пахнет мандаринами, пионами и османтусами. Полгода назад такая далёкая, а сейчас роднее собственного запятнанного рассудка, ноющих костей и высохшей в венах крови. Стайлз самого себя выблевал бы, если хватило бы сил. Они говорят о чём-то целую бесконечность — оранжевое солнце уже село давно, но отца всё ещё нет. Не удивительно: оборотни опять кого-то погрызли, кицунэ обесточили город, а из озера, что в километре от Бейкон Хиллс, собственной персоной вылез Дагон. Стайлзу от этих облепивших воспалённые мозги мыслей и смешно, и плакать хочется. Лидия чувствует всё молочной кожей и чертит на его — потрескавшейся, больше похожей на штукатурку, какие-то одной лишь ей известные фрески-узоры. Её губы живые, живее, чем он сам целиком и полностью, уж точно. Не помнит, как движимый силой, которая ему не принадлежит, накрывает их своими — обветренными, обезвоженными. Будто бы демон вселился (ещё чего не хватало) секунд на пять. Скромный какой-то слишком этот демон. Лидия возмущённо мычит ему в рот что-то вроде: «Мечислав, ты чокнутый». Стайлз согласно прикрывает зудящие глаза, в которых двоится, — обвини она его хоть в убийстве Кеннеди, он бы всё равно согласился. Толстый слой блеска с ментолом жалит морозными иглами, и страшно лишний раз шевельнуться, чтобы не порезать её ненароком губами-наждачками. А Лидия не боится: зарывается пальцами в беспорядок волос на затылке, очерчивает языком трещинки-лезвия, тянет на себя, выгибается (откуда она только взялась на его голову такая смелая). Одежда шуршит, мнётся, наэлектризовывается. От неподдающихся пуговиц, усыпавших цветастое платье, на подушечках пальцев красуются красные вмятины. Он две строчки-то в учебнике прочитать не в состоянии, а тут пуговицы… чёрт бы их побрал. Она лукаво улыбается сквозь этот ядовито-невообразимо-неправильный поцелуй и расстёгивает их в два счёта, обнажая миллиметры кожи, кружевную кромку чёрного белья, каждый его тетивой натянутый нерв. — В боковом кармане сумки, — Лидия тихо стонет, когда холодные ладони в неверии скользят вверх по стройным ногам, когда он смелеет настолько, что позволяет себе царапать её шею и ключицы хаотичными поцелуями. Он входит плавно, вслушиваясь в каждый вырванный из девичьей глотки звук. С Джексоном и Эйданом всё было совсем не так — грубо, быстро, нагло, до расцветающих синяков на бёдрах, которые она прятала под слоями тоналки и капрона. Стайлз не знает, жив он или всё-таки мёртв, из ощущений — только импульсы, пульсации, въевшаяся в кожу дрожь. Стайлз сам — одно сплошное ощущение. Воспоминания все клочками, обрывками, деталями не состыковывающегося паззла: вот его Лидия прогибается в пояснице к нему навстречу, вот последний толчок, вот он рассыпается на остром веснушчатом плече, игнорируя медные щекочущие лицо прядки. Воскресшее солнце слепит — ему так плевать на жалюзи. Чужой голос отчётливый, различимый, будто бы ему прямо в ухо орут: — Сын, позавтракаем вместе? Я заскочил за твоими любимыми бургерами и колой без сахара, — улыбка отца уставшая, (а какой она ещё может быть?) он только что вернулся с дежурства. Стайлз титаническими усилиями разлепляет неподъемные веки, лихорадочно шарит рукой по смятому покрывалу и выдыхает шумно, когда никого не обнаруживает. — Да, спасибо, я через пару минут спущусь, — шериф лишь понимающе кивает и растворяется в дверном проёме, оставляя его наедине с вопросами, которые некому задавать. Сон? Просто сон? Низ живота тянет болезненно. Нет, он, определённо, самого себя вытошнит, только бы ещё чуть-чуть с силами собраться. В комнате невыносимо переплетаются между собой запахи мандаринов, пионов, османтусов, и, кажется, даже из забытой чашки с кофе протестующе завоняло. Его от них кружит и каруселит, словно он сходит с ума прямо здесь и сейчас. Со стола на него многозначительно смотрят тетрадки — те самые, что, несмотря на всю свою потрёпанность, лежат издевательски аккуратной стопочкой. Те самые, внутри которых выведенные буквы, изрисованные поля, затёртые ластиком, и какие-то затесавшиеся меж строк нечитаемые слова-символы. Те самые, от которых сердце в груди делает кульбит и проваливается.