По образу и подобию

      Белоснежный нефрит безжалостно холоден и неприступен: он с трудом поддаётся умелым рукам в демонстрации дурного нрава, и его каменные углы, как осколки льда, ранят остротой гладящие их грубые пальцы.       Император словно не замечает крови, стекающей с подушечек и окропляющей гладкую поверхность — долото вонзается острием в плоскость камня, пробивает настойчивое сопротивление под размашистыми ударами молотка. Император, наступающий на бессмертных, сейчас сам стоит на коленях в полутемной комнате, с горящими глазами раз за разом забивая острие инструмента.       Полумрак отступает, рассеиваясь под тёплым светом свечей и сгущаясь густыми чернилами в дальних уголках помещения. Случайный сквозняк вздергивает тонкие занавески, ниспадающие подобно знакомым белоснежным рукавам после жеста негодования, и небрежным дуновением гасит несколько свечей. Их пламя дергается, прежде чем срывается с фитиля, и тени в комнате тревожатся, колыхнувшись на месте, а затем, словно голодные звери, резко погружают половину комнаты в свою мрачную глотку.       Император вздрагивает: ему знакомо это ощущение мрака и холода, тянущего липкие щупальца куда-то к затылку, когда исчезает единственный источник тепла и света. Долото соскальзывает с камня и вскользь ранит ладонь. Тасянь-цзюнь чертыхается сквозь сжатые зубы, но не поднимает головы от своей работы: ему не привыкать видеть собственные руки в крови.       Спустя несколько часов, погасивших ещё треть свечей, он поднимает свое изможденное лицо с острыми, даже хищными чертами. Но, вопреки усталости, во взгляде полыхает безумное и яростное ликование, а губы растягиваются в самодовольной ухмылке.       — Ты поддаешься настойчивости этого достопочтенного, Чу Фэй.       Он откладывает инструменты почти бережно — они ещё пригодятся ему, чтобы выточить совершенство из этого драгоценного нефрита, с ними стоит быть осторожнее, — и с какой-то извращенной, но бурлящей пробудившейся лавой нежностью проводит пальцами по камню, принявшему образ ступни. Он касается гладких пальцев, холодных и тонких, любовно оглаживает выступающую косточку большого пальца.       Они идеальны: он помнил каждую деталь этих ног, начиная от узкой лодыжки с выступающим полукругом и заканчивая длиной его пальцев. Внезапно кипящий восторг в его крови вдруг взрывается, словно глиняный сосуд его души оказывается больше не в силах вмещать в себя столь мощные чувства, и разлетается осколками боли, пламенным вихрем опаляющими и царапающими горло. Он яростно уставляется на плод своих трудов, сжимая пальцы, и горечь и боль образуют колючий ветер, взвивающийся внутри непокорной стихией и царапающий его душу и горло. Он роняет лицо в ладони и кричит, и мощный выброс энергии его тела мгновенно гасит оставшиеся свечи.       Он никому не позволяет приблизиться к этой комнате: никто не смеет даже смотреть в сторону его Чу Ваньнина. Он обхаживает камень много дней подряд, пока совсем не падает от усталости, утыкаясь лбом в холодный живот учителя и уставляясь на тонкую узкую кисть, словно прося о ласке.       Его стараниями нефрит принимает образ и подобие человека: на уровне живота поступает силуэт обернутого на три раза пояса, а из-под широких рукавов ханьфу показываются изящные тонкие запястья и узкая ладонь с длинными пальцами. Они не сжаты в кулак, но оказываются в таком положении, словно ещё минуту назад настороженно подрагивали, а в центре ладони вот-вот должно было начать формироваться золотистое свечение. Император смотрит на эту красивую кисть неотрывно и долго, но она даже не вздрагивает, чтобы внять его немой просьбе и потянуться навстречу.       От этого горькое и ядовитое чувство разъедает нутро, и Тасянь-цзюнь зло сжимает зубы, но дергающийся уголок губ искажает его лицо в ухмылке.       — Юйхэн Ночного Неба все так же холоден и безжалостен. Даже сейчас ты не хочешь проявить ни капли тепла в сторону этого достопочтенного!       У этого камня ещё не было выточено грудной клетки, скрывающей сердце в клетке из костей ребер, чтобы оно дрогнуло под этими словами, и не было лица, на котором губы могли бы сжаться в тонкую полоску, а густые ресницы скрыть от него ясный взгляд раскосых глаз.       Император, наступающий на бессмертных, пламенеет идеей закончить свою работу. Он свободно вторгается на территорию Павильона Алого Лотоса, и, хватая Чу Ваньнина за подбородок, долго и с упорством вглядывается в его лицо, словно надеется ещё сильнее отпечатать его образ в своём сознании, прекрасно осознавая, что он и так легко вспомнит каждую черту этого лица до мельчайших подробностей.       Звон упавшего на плиты долота разносится по залу, эхом отражается от стен, как колокол, оповещающий об окончании его работы. Упрямый камень оказывается выточен в человека.       Мо Вэйюй тяжело дышит, и чувства вьются в его душе дикой лозой, пылают пламенем и прорастают, как дерево вонзается корнями в плодородную почву: ликование, превосходство, восторг, возбуждение смешивались с чем-то, что царапало глотку и заставляло гореть глаза и дрожать ладони, которые он поднимал, чтобы коснуться нефрита.       Тот, кто был заключён в нем, смотрел строго и холодно. Его раскосые глаза были прикрыты густыми ресницами, мастерски вырезанными в тонкой работе. Черты его лица были остры и выражали достоинство, а губы были неодобрительно поджаты и высечены с такой точностью, словно их создатель часами всматривался в них, запоминая все — от их маленьких трещинок до особенностей положения уголков. Стройное тело с узкой талией обрамляло несколько слоев одежд, и искусность их изображения была подобна туманной вуали, опутывающей прохладой чужой силуэт. Он был прекрасен в своей возвышенной отстраненности и холодности, и императору снова захотелось присвоить его себе. Но холодные губы не отозвались, когда Мо Жань прильнул к ним поцелуем.       В каменной груди все ещё не пылало пламенем сердце. Оно было холодным и мертвым. Как и у прототипа, спящего в Павильоне Алого Лотоса нерушимым и вечным сном.