Dearme, foile beanna

      Когда я думала о доме, который так любила, о своей семье, друзьях и поисковых группах, которые никого не ищут, единственное, что я испытывала, была тяжелая, как громадное ватное одеяло, апатия, которая окутывала меня и придавливала к земле. Просто спать. Спать, и ничего больше.       Я могла бы чувствовать себя так бесконечно долго, но через две недели после возвращения Имлериха, где-то в середине февраля, когда я была примерно на пятом месяце, я почувствовала, как ребенок зашевелился.       Это было очень странное ощущение, как будто я проглотила живую бабочку, и с этого момента ребенок перестал быть чем-то плохим, чем-то, имеющим отношение к нему. Он был только мой, и я не собиралась ни с кем его делить.       После этого мне стало нравиться быть беременной. По мере того как я округлялась, меня все больше поражало, что мое тело создает новую жизнь. Я уже не чувствовала себя мертвой изнутри, я была живой.       Порой Имлерих становился нежным и любящим, но затем, поймав себя на этом, словно стыдился этого, как будто его доброта была чем-то постыдным.       Позднее, когда он забрался в постель и положил голову мне на грудь, я вдруг поняла, что мне его жалко. Это было далеко не в первый раз, когда я испытывала по отношению к нему что-то иное, кроме страха и ненависти, и это меня больше не пугало.       Он силой похитил меня, насиловал, бил, мне должно было быть глубоко наплевать на его боль, но, когда он рассказал мне о своей матери, — а я знаю, что рассказал он ещё далеко не всё, — мне стало жалко, что у него оказалась такая прибитая мамаша, которая сломала его. Мне было жалко, что его отцу он, похоже, был до лампочки.       Могу только сказать, что раньше я злилась и ненавидела себя за то, что могу чувствовать к нему хоть каплю сочувствия.       Но сейчас всё иначе. Возможно, беременность так влияет, а возможно, она и не при чём. В любом случае, у меня больше нет страха, когда он прикасается ко мне, я больше не ожидаю от него удара или вспышки гнева.       Я всегда гордилась собой, гордилась, что я сильная. Я была девушкой типа «ни один мужчина никогда не сможет меня изменить», но он все-таки сделал это. Он на самом деле изменил меня.       Я чувствую, что остался еще маленький огонек, который горел во мне прошлой, — словно маленькая свечка, мерцающая где-то на заднем плане, — но я боюсь, что однажды этот огонек задует. Я по-прежнему тревожусь, что в один прекрасный день его попросту задует.       Есть куча всяких умных книжек, где написано, что мы сами создаем свою судьбу, что реализуется то, во что мы верим. Нужно только постоянно ходить с этим нимбом у себя над головой, думать разные счастливые мысли, и тогда вокруг всегда будет солнце и цветущие розы.       Ничего подобного. Не стоит на это надеяться. Вы можете переживать самый счастливый период в своей жизни, а потом с вами все равно случается такое вот дерьмо.       Но это не просто происходит с вами. Оно сбивает вас с ног и с размаху бросает на землю, потому что вы были настолько глупы, чтобы поверить в вечное солнце и розы.

***

      Пока Имлерих занимался тем, что оценивал мое поведение, я анализировала его поступки. Даже после того разговора о его матери я еще не нашла рычаг, который мог бы завести его, и каждая ситуация была своего рода подсказкой, которая фиксировалась и откладывалась в моей памяти.       Интерпретация его потребностей и желаний превратилась в мою круглосуточную задачу, поэтому я изучала каждый нюанс в выражении его лица, каждое изменение в речи.       И это все равно что предугадать поведение тигра: никогда точно не знаешь, кто ты для него — партнер по игре или завтрак. Буквально все зависит от его настроения. Иногда я делала ошибки, и он на них почти не реагировал, а порой допускала гораздо меньший промах, и он буквально срывался с цепи.       Примерно в марте, когда я была где-то на шестом месяце, он вошел в дом после очередной вылазки и сказал:       — Нужно, чтобы ты помогла мне снаружи.       Снаружи? В смысле на улице?       Я уставилась на него, пытаясь отыскать какие-то намеки на то, что он шутит или что он собирается меня там убить, но его лицо было абсолютно бесстрастным.       Не успела я еще застегнуть пальто, как он схватил меня за руку и потащил к двери.       Запах свежего воздуха ударил мне в голову так, будто я наткнулась на стенку. От потрясения мне сдавило грудь. Он вел меня к лежавшей метрах в шести от дома туше оленя, а я пыталась сориентироваться, где мы находимся; но день был солнечный и от ослепительной белизны снега у меня слезились глаза.       Все, что я смогла понять, так это то, что мы находимся на поляне.       От холода все мое тело горело. Снег доходил только до щиколоток, но мои ноги в сапогах были босыми, к тому же я уже отвыкла находиться на улице.       Мои глаза уже начали привыкать к свету, но прежде чем я успела толком оглядеться, он толкнул меня, так что я упала на колени перед головой оленя. Из раны еще сочилась кровь, стекая по шее и окрашивая снег в розовый цвет. Я попыталась отвернуться, но он повернул меня лицом к туше.       — Слушай внимательно. Я хочу, чтобы ты присела возле задней части оленя и, после того как мы перевернем его на спину, держала его задние ноги раздвинутыми, пока я буду его свежевать. Поняла?       Я поняла, чего он от меня хотел, не поняла только, почему он задает такие вопросы, — раньше он никогда этого не делал. Возможно, он просто хотел показать мне, что может сделать, точнее, что может сделать со мной.       Но я согласно кивнула и, стараясь не смотреть в остекленевшие глаза оленя, переползла по снегу к задней части туши, где схватилась за негнущиеся задние ноги зверя. Эльф присел возле головы и мы перекатили оленя на спину.       Хотя я понимала, что он мертв, мне было больно видеть, каким беспомощным и униженным олень выглядел, лежа на спине с широко распростертыми в стороны ногами. Я никогда раньше не видела мертвое животное так близко.       Вероятно, почувствовав мое душевное состояние, ребенок беспокойно зашевелился.       Мой желудок готов был вывернуться, когда я увидела, как лезвие ножа легко вошло через кожу в брюхо оленя в районе паха, словно в кусок масла. Мой нос уловил металлический запах свежей крови, пока он вырезал половой орган, а потом вспарывал живот.       Перед моими глазами возникла картина, как он с таким же безмятежным выражением лица разделывает и меня. Меня передернуло, и он взглянул на меня. Я прошептала:       — Прости, — сжала стучавшие от холода зубы и заставила мышцы успокоиться.       Пока он был занят, я оглядела поляну. Нас окружала высокая стена елей, и их ветки клонились к земле от снега. Отпечатки ног, след от туши и цепочка редких капель крови уходили за угол дома. Чистый воздух был наполнен запахом влаги, снег скрипел под моими ногами.       Когда он закончил свежевать оленя и желудок животного почти вывалился наружу, он поднял глаза от туши и спросил:       — Ты когда-нибудь убивала?       Мало того, что нож в его руках уже сам по себе выглядел достаточно угрожающим, так теперь он еще хочет поговорить об убийстве?       — Я никогда не была на охоте.       — Отвечай на поставленный вопрос.       Мы пристально смотрели друг на друга, находясь с разных сторон оленя.       — Нет, я никогда не убивала.       Держа нож двумя пальцами за самый кончик рукоятки, он раскачивал его, словно маятник, и повторял:       — Никогда?       — Никогда.       — Хмм..       Он подбросил нож вверх, поймал его на лету, а потом вонзил в шею оленя по самую рукоятку.       Я вздрогнула, разжала руки и повалилась спиной на снег. Пока я с трудом поднималась, он не сказал ни слова. Когда я снова оказалась в согнутом положении, то быстро схватила ноги оленя и напряглась, ожидая, что он взбесится из-за того, что я упала, но он только внимательно смотрел на меня.       Потом его взгляд скользнул на разрез в брюхе оленя, перешел на мой живот и снова встретился с моим взглядом. Наклонившись в мою сторону, он стоял на снегу и раскачивался с носков на пятки.       — Убийство – забавная штука.       Я продолжала держать оленя за ноги, а он полез в распоротое брюхо и осторожно вывалил оттуда на снег желудок размером с большой мяч для игры на пляже. С одной стороны он еще держался на чем-то, напоминающем пуповину и уходившем куда-то под ребра.       Он вытащил нож из шеи — тот сначала застрял, а потом вышел с резким чмокающим звуком. Затем он снова полез в разрез и вырезал что-то похожее на сердце и другие внутренние органы. Он небрежно бросил это рядом с желудком, словно какой-то мусор. От запаха сырого мяса у меня в горле появился привкус желчи, но я сглотнула его.       Мы взяли тушу за передние ноги и оттащили ее в какое-то подобие сарая. Я оглянулась назад. Тело оленя оставляло кровавый след на снегу. Я никогда не забуду вид отрезанной головы несчастного животного и лежащих на морозе внутренностей.       Он перебросил веревку, привязанную к задним ногам оленя, через поперечину под потолком, а потом мы вдвоем подтянули тушу вверх, пока она не повисла над полом. Надеюсь, что однажды, мое тело не будет болтаться здесь точно так же.       Я думала, что на этом все закончено, но он принялся точить нож, и меня начало безудержно трясти. Поймав мой взгляд, он продолжал размеренно двигать ножом по камню. На губах его гуляла ухмылка. Примерно через минуту он остановился и поднял нож.       — Как ты думаешь? Он достаточно острый?       — Достаточно… для чего?       Он направился ко мне. Я схватилась руками за живот и, спотыкаясь, неловко попятилась назад.       Он остановился и с удивлённым выражением на лице спросил:       — Да что с тобой такое? Мы просто должны содрать с него шкуру. — он сделал надрез вокруг каждой лодыжки, затем взялся за ногу. — Не стой просто так, берись за другую.       Мы начали скатывать шкуру вниз. Иногда ему приходилось подрезать мясо ножом, чтобы она отделялась легче, но в основном только в самом начале, а когда мы дошли до основной части туши, шкура слезла просто, словно кожа после ожога под солнцем.       Когда мы вернулись в дом, он заметил, что я дрожу, и сказал, чтобы я села у огня и согрелась.       Я старалась не думать ни о чем — ни о крови, ни о мертвом олене, ни об убийствах. Я сосредоточилась на огне и просто следила за тем, как танцуют языки пламени в камине.       Позже этой ночью, когда эльф уже начал засыпать, он вдруг произнес:       — Я люблю котов.       Этот убийца и насильник любит котов?       Из моего горла рвался истерический хохот, но я в темноте крепко зажала рот рукой.