Это не лечат врачами

      — Ты омерзителен. Ты просто больной.              Слова набатом гудят в голове Тоору. А лицо Иваизуми напротив полно отвращения. Почему? Тот ведь принял признание. В попытке коснуться Тоору протягивает вперед руку, но Иваизуми отшатывается. В его глазах ненависть и брезгливость — обжигающий лёд. Они стоят на балконе, но Тоору моргает, и обстановка меняется резко на уличную. Он трясется от холода — плед, который принес Иваизуми, куда-то делся. Вокруг скользят чужие фигуры, Тоору не различает лица, вместо них только смазанные фантасмагоричные пятна. Единственный, кого он отчетливо видит, глядит на Тоору с презрением, уничижительно, с ехидной улыбкой на губах, к которым не суждено прикоснуться.              — Гляньте на этого педика, — голос Ивазуими разносится будто только в голове Ойкавы, хотя рот отчетливо двигается. — Он отвратителен.              — Но, Ива-чан… — пытается вступить Тоору. Слова с трудом вылезают из глотки, их давит отчаяние.              — Меня тошнит от тебя, — выплевывает Иваизуми. — Ты жалок.              И разворачивается. Шагает прочь от Тоору.              Ойкава бежит за ним, но ступни — голые — словно завязли в трясине, двигаться предельно трудно, и расстояние катастрофически увеличивается. Тоору простирает руку, жаждет схватиться, остановить Иваизуми. Кричит, умоляет. Но в горле будто осколки стекла: не сказать ни слова, и больно вздохнуть. Каждый глоток кислорода и попытка хотя бы произнести имя Хаджиме — новый порез на кровоточащем горле.              Тоору слышит безжалостный смех. Прохожие издеваются, тыкают пальцем, кто-то задевает плечом, явно намеренно, и Ойкава падает. Глаза — отблески ненависти, осуждения. Они пугают Тоору, буквально душат тяжестью взгляда, накидывая на горло удавку. Толпа обступает его, как стая ворон-стервятников, напавших на падаль. Тоору действительно ощущает себя умершим, потому что ему вырвали сердце. Растоптали, и то рассыпалось в крошки.              Он плачет, захлебывается, слезы бегут вниз по щекам. В груди кровоточит, и сквозь пустое место, выжженное хлесткими фразами и уходом Иваизуми, гуляет студеный ветер. Одиночество воет ему в унисон.              А потом толпа замирает и отступает, волной отхлынув от Ойкавы. Кто-то внезапно истошно кричит, от этого звука бегут мурашки. Тоору встает, он в замешательстве. Шагает, пытается протолкнуться сквозь плотную людскую стену. Внутри сиротливо скулит тревога, когтями распарывает и без того изодранную в клочья душу. Тоору страшно. Ему кажется — дико боится, что это правда, — он знает, что там увидит. Тоору расталкивает чужие спины, руки, орет, но звуки такие, словно он шепчет.              — Пустите! — приказывает истерично Тоору, но паника удушливо сжимает горло.              Но внезапно толпа расходится, крошится черепками. А за ней в луже собственной крови лежит Иваизуми. Держится за живот, руки измазаны в густо-алом. Поворачивает голову, жалобно смотрит на Ойкаву, улыбается криво, кашляет кровью.              — Дуракава, ну чего ты опять ревешь? — спрашивает Иваизуми, ругает, но в голосе уже нет прежней ненависти.              В груди в агонии трепыхается наивная радость — все-таки он не бросил Тоору? Но всплеск мимолетной надежды быстро вянет и затухает — кто-то все равно пытается отнять Иваизуми.              — Ива… Хаджиме, — зовёт Тоору. Срывается с места, падает на колени рядом, пытается зажать рану. А на асфальте рядом лежит нож со следами крови на лезвии, но нет убийцы. Ойкаве кажется, что он самолично воткнул острие чужими руками, что он виноват в случившемся. — Ты… не бросай меня. Не оставляй, Ива-чан.              — Ну что ты как котенок мявкаешь.              Иваизуми с трудом поднимает руку и вскользь прикасается к мокрой щеке Тоору.              — И не сиди здесь, замёрзнешь. Я с тобой нянчиться не собираюсь, если заболеешь в итоге.              Иваизуми медленно закрывает глаза, ладонь опускается. Он не дышит. Тоору оглаживает лицо Иваизуми, сжимает ослабшие пальцы, зовёт шепотом — нет реакции. Упав лбом на грудь Иваизуми, Тоору обнимает мертвое тело и плачет.              — Оставьте меня! Уйдите! — кричит и дергается Тоору, когда кто-то настойчиво трясет его за плечи.              — Тоору…              Он так и замирает на полувсхлипе. Голос как призрак. Тоору отрывается от Иваизуми, оборачивается назад с надеждой и опасением.              Распахнув глаза, упирается взглядом в растревоженное лицо Хаджиме. Живого, теплого, настоящего. Рядом с ним. У Тоору сердце лупит в груди не то от счастья, что это был лишь кошмар, либо потому что сон до конца не отпускает и все еще до тошноты страшно. Тоору захлебывается воздухом и рефлекторно тянется к Иваизуми, к его животу, трогает, проверяет. Чисто. Естественно. Только бинт на руке, даже без перевязи, потому что Иваизуми явно подскочил из кровати, чтобы прийти и проверить.              У Тоору дрожат пальцы. Он смотрит на Иваизуми, только на ресницах остатки слез, все мутно.              — Тшш, ну чего ты, а? — спрашивает Хаджиме. И тут кладет свою ладонь сверху, держит, так что Тоору всей кожей впитывает тепло его тела.              Тоору безумно хочется обнять Иваизуми, ещё раз удостовериться в его реальности. Но боится. В ушах по-прежнему отчётливо звучат слова «омерзительный… больной… жалок…».              — Сон дурацкий… прости, я… разбудил, — лепечет Тоору, вешая голову. Кончики пальцев чувствуют пульс Иваизуми. — Иди спать, я… я в порядке уже.              — Да нихрена ты не в порядке! — сердится Иваизуми.              Цыкает, прекращает касание рук — Тоору резко чувствует опустошение, — чтобы следом взять Ойкаву за плечи, обнять и прижать к себе.              Тоору, уткнувшись в грудь носом, ахает, глаза нараспашку: от удивления, от неожиданности. Шмыгает носом, вдыхает полными легкими близость, жмется. Пальцы цепляются за майку на спине Иваизуми, тело потряхивает от остаточных всхлипов. Тоору желает нажать на «стоп», хотя бы на «паузу», чтобы побольше прожить в текущем моменте. Вплотную к Иваизуми, так близко, что сложно понять, где чей ритм сердцебиения, Тоору, как мягким одеялом, накрывает мгновенным ощущением безопасности и комфорта.              — Давай принесу воды? Или заварю чая? — растерянно предлагает Иваизуми.              Но Тоору крепче впивается в тонкую ткань, не отпускает, мотает головой.              — Нет, ничего не надо. Просто давай посидим так ещё немного. Не уходи… пожалуйста, — едва не умоляет. Потому что если сейчас Иваизуми отпустит, кажется, Тоору покроется трещинами и рассыпется на молекулы.              — Черт возьми, что в твоей голове творится… Да здесь я, здесь. Дуракава, — шепчет Иваизуми куда-то в висок. Успокаивает, хоть и делает вид, что ворчит, когда Тоору льнет ещё ближе. Пока можно, пока они под покровом ночи, а день не изменит краски и настроение, не сотрёт эти минуты.              Тоору лишь на миг вспоминает того мальчика, друга детства. Хватит, пора отпустить, отвязать старые чувства. Теперь у Тоору есть Иваизуми. Хотя бы в это мгновение.       

* * *

      Хаджиме понятия не имеет, что так напугало Тоору, какие кошмары и образы затянули его в тугие сети, но таким беспомощным, потерянным и уязвимым видит того впервые. Ойкава отрывисто всхлипывает, как ребенок после долгой истерики — во сне он кричал убедительно аж до дрожи. Иваизуми не думает, не ждет, что все само прекратится — просто действует, несется в соседнюю спальню, едва только рефлексы сигналят — ты нужен Тоору.              Хаджиме хочется треснуть Ойкаву за то, что бравирует, отрицает свое состояние — у того на лице все нарисовано мрачными красками.              Хаджиме не то чтобы часто снятся сны, наутро он практически их не помнит, спасибо психике или чего в таких случаях стоит благодарить, ведь в жизни Иваизуми случалось изрядно дерьма и в ней топтались гадкие люди, оставив глубокий след в его памяти. Но мозг, к счастью, гонит или блокирует воспоминания, поэтому в сновидениях банальный сумбур без смысла. Иваизуми подобный расклад устраивает.              Но что так тревожит, так вонзается в разум Тоору ядовитой пиявкой, какое гнилое зерно прорастает в его голове по ночам, что в первые секунды, очнувшись, словно не верит: он вернулся в реальность, можно спокойно выдохнуть. Успокоиться. Хаджиме не знает, чем может помочь, поэтому действует по обстоятельствам. По инстинктам. Он обнимает будто сжавшегося в размерах Тоору, прижимает плотнее, делится с ним теплом, пока того ещё мелко колотит — импульсы остаточных страхов пробегают по коже. Хаджиме не полностью понимает крутящееся внутри чувство, но то велит ему защищать Ойкаву, и не как верный пес своего хозяина. А как друга, как близкого человека, потому что именно ты для него опора. Маяк в темноте ночи. Хаджиме ощущает, как цепляется за него Ойкава, и понимает: да он сам его не отпустит, даже если бы отрывали насильно. Это чувство немного (очень?) пугает. Хаджиме поступает так не по контракту, это чувство живое. Оно греет. Обоих.              Хаджиме не засекает время, он сидит с Ойкавой молча, пока тому не становится лучше, спокойнее. Пока пальцы не расслабляются, выпуская смятую на спине ткань майки, а дыхание Ойкавы не становится мерным.              — Оклемался? — спрашивает Хаджиме, когда Ойкава слегка отстраняется, но избегает смотреть в глаза. — Глянь-ка на меня, ну?              Берет Тоору за подбородок, приподнимает, чтобы столкнуться взглядами. Вчитывается, ловит подсказки.              — Просто скажи, что конкретно мне сделать? — как вопрос на немую просьбу, что звучала и прежде: «не оставляй меня».              — Ива-чан, ты не обязан со мной нянчиться, — а сам ластится, почти машинально, когда Хаджиме тоже едва ли не бессознательно оглаживает его по щеке.              — Я достаточно взрослый, знаешь ли, чтобы сам за себя решать, что и с кем мне следует делать, — парирует Хаджиме. Подушечкой большого пальца проводит линию у Ойкавы под глазом, стирая застывшие слезы.              Тоору касается его ладони, продлевает момент, а после отводит и быстро, почти невесомо целует в центр, заставая врасплох Хаджиме. Он сглатывает в недоумении — это жест слишком… интимный, он пронизан доверием. И Хаджиме даже немного неловко, как сильно Ойкава сейчас перед ним обнажен в своих чувствах, слабостях, страхах. Это переполняет Хаджиме, он даже теряется, потому что, кажется, одно неверное слово или движение способно замкнуть Ойкаву. Но в противовес эти эмоции нараспашку в силах сократить расстояние. И обоих вариантов Хаджиме глупо боится, особенно помня что между ними случилось за ужином.              — Спасибо, Ива-чан, — благодарит Ойкава, даже пытается улыбнуться. И все еще сжимает в пальцах ладонь Хаджиме. — Я всегда хотел такого друга как ты.              — И что? Меня столько лет ждал? — пытается разрядить атмосферу Хаджиме.              Ойкава пожимает плечами.              — Наверное. — Глядит в ночь за окном, будто задумывается. Вероятно, машинально водит по коже на тыльной стороне ладони Хаджиме. — Однажды у меня был лучший друг, но он… уехал, и мы не смогли больше общаться.              Ойкава вновь возвращает взгляд к Иваизуми, на этот раз смотрит в глаза, пристально, изучающе, словно хочет проникнуть под кожу.              — И ты очень мне его напоминаешь, — признается, а в его словах Хаджиме слышит оттенок застаревшей грусти.              — Расскажешь? — рискует спросить Иваизуми.              Не скроет: ему любопытно. Да, он правда хочет узнать больше о прошлом Ойкавы. Но и если тот чувствует желание поделиться, то Иваизуми готов подставить плечо, выслушать и побыть наконец другом.              Ойкава молчит, и Хаджиме ненароком думает, что ошибся, залез глубже позволенного, не заметил линию ограничений. Но по лёгкой растерянности Ойкавы делает вывод, что нет — тот просто сам до конца не верит, что Хаджиме действительно может интересоваться. Наверное, оценивает: стоит ли оголять свои чувства дальше, вываливать то, чем не делился, возможно, ни с кем ранее.              — Ива-чан, ты спрашивал, что можешь для меня сделать, — начинает Ойкава. Набирает в лёгкие воздух, так что Хаджиме невольно ждет противоречивую просьбу, но заранее обещает себе ее выполнить. — Позволь лечь тебе на колени?              «Что? Это все?» — удивляется Хаджиме, дергая бровью.              — И все? — вслух повторяет он.              — И… погладь меня по волосам, — просит Тоору, а затем словно оправдывается. Иваизуми не видит, но кажется, что тот смущается. — Просто… так в детстве делала мама, когда мне тоже снились кошмары. Конечно, это было давно, но…              — Куда мне лучше сесть? — вопрос Хаджиме прерывает речь Ойкавы. Иначе слов слишком много.              — Э… — мешкает Тоору. — Сюда.              И сдвигается немного вправо, освобождая пространство рядом. Постель смята, и Ойкава наспех поправляет одеяло. Хаджиме подползает и размещается так, что подушка оказывается у него под лопатками — он скорее полулежит, прислонившись к изголовью кровати. А вокруг витает аромат шампуня Тоору, словно тот взлетел со взбитой постели.              — Ну? Иди сюда, — зовет Хаджиме в ожидании.              Ойкава секунду зависает, а после наклоняется и укладывает голову Хаджиме на ноги.              — Удобно? Или, может, подложить подушку? — уточняет Хаджиме. Его рука уже замирает в воздухе, но не притрагивается.              — Все хорошо, Ива-чан, правда, — заверяет Ойкава, оборачивается, смотрит в глаза и мягко улыбается.              Ещё чуть ерзает, находя удобное положение и наконец затихает. Хаджиме видит его затылок и ухо, лицо скрыто, но так, наверное, легче, потому что Ойкава сразу же начинает рассказывать. А Хаджиме опускает руку и пока несмело, на пробу, гладит волосы на макушке.              — Ты будешь смеяться, но я не знаю имени того мальчика, кого долгие годы считал своим лучшим другом, — голос Ойкавы негромкий, но в тишине спальни отчётливо слышен. — Мы познакомились, когда мне было восемь, и дружили приблизительно месяц. Странно, да? — спрашивает он, но Хаджиме не планирует встревать, да и Тоору вряд ли ждет прямого ответ, просто делится мыслями. — Но те дни, что мы провели вместе, были для меня одними из самых счастливых в детстве. Возможно, ты удивишься, но я родился в совершенно простой семье, ходил в обычную школу. И друзей у меня особо не было. Зато был… отец, который, видимо, никогда не желал моего рождения. Он мучал меня и маму своим существованием, он мог ударить нас, постоянно ругался, вечно был всем недоволен, ему невозможно было угодить. Я не помнил его иным, хотя мама говорила, что раньше он был добрым, любил нас, но однажды сломался. Почему — я так и не понял. Я винил себя в том, что не в силах защитить маму, что слаб перед человеком, по ошибке считавшимся моим отцом. Я ненавидел и боялся его. Он отравлял нашу жизнь.              Хаджиме внимательно слушает, но очевидный вопрос так и рвется: ты же наследник большой корпорации и об отце отзывался с любовью и уважением. Так о ком ты говоришь сейчас?              — Конечно, я имею в виду не Ойкаву Хиро — он мой приемный отец. Мы не родные по крови, — утоляя немое любопытство Хаджиме, выдает Ойкава.              Рука Хаджиме останавливается, пальцы слегка погружены в мягкие волосы. Золотой мальчик только что содрал свою позолоту, скинул главную маску, оголяя себя настоящего и небезупречного. Но такого ранимого, потому что Хаджиме чувствует: на Тоору будто открываются старые ранки, с которых он только что ради него сковырнул корочку, как ребенок с разбитых коленей.              — Моя мать повторно вышла замуж за папу, в смысле за Хиро-сана, через год после того, как… отец, — Ойкаве явно обжигает язык это слово в отношении того человека, — попал в тюрьму. Распускал руки не только дома, и в итоге подрался с каким-то парнем в баре, тот неудачно упал и в результате умер. Прозвучит цинично, но смерть того человека стала для нас билетом в свободу. Мама тогда уже несколько лет работала в компании Хиро-сана и, оказывается, нравилась ему, он даже пытался ухаживать за ней, но та боялась отца. Конечно, я узнал все позже, но не винил ее. Мне было исключительно жаль, что она была так напугана, боялась, что тот человек навредит мне или украдет назло ей, что отказывалась от поддержки Хиро-сана. Но когда мы стали свободны, Хиро-сан очень помогал нам, заботился. А я видел, как мама расцветает на глазах. В итоге, когда бизнес Хиро-сана пошел в гору, а они поженились, мы перебрались сюда, в Токио. Мне было одиннадцать. И я оказался в совершенно новой среде, в новых условиях. Из прошлой жизни я оставил и привез с собой только воспоминания о том мальчике, потому что не переставал скучать. Без него я не выдержал бы тех тяжелых дней. В остальном же я стойко решил вылепить новую версию меня… вылепить будущего наследника семьи Ойкава.              — Где ты жил раньше? — все-таки нарушает свое молчание Хаджиме.              — В Сендае.              Бух!              Название родного города бьет Хаджиме исподтишка. Шестерни в голове со скрипом запускают механизм памяти, а отдельные слова и части доверенной ему Ойкавой истории вновь прокручиваются в мозгу, как старая кассета на перемотке.              Друг без имени… восемь лет… дружили около месяца… Сендай… мальчик с синяками на теле, явно от чьей-то грубой хватки, отметины пальцев на детских запястьях, скрытых манжетами. Ойкава, в лице которого мелькало нечто до боли знакомое. Да быть не может! Но подобное совпадение..?              От попытки сложить элементы пазла в ясный рисунок у Хаджиме давит в висках. Кусочки уже пытаются срастись самостоятельно и без его помощи, но он намеренно тормозит их. Спешка — помеха. Нет, даже если они с Тоору были знакомы, сейчас их жизни категорично разные. Но… Хаджиме опускает взгляд на свои пальцы в волосах Ойкавы, которые ласкают кожу — он делает это машинально, ведь это приятно. Это не выглядит так, словно они из параллельных вселенных, как было на старте… как должно быть и сейчас. Но вот они: Ойкава лежит на его коленях, открывается о своем прошлом. Они не незнакомцы даже без общего прошлого; они неправильно близкие для людей, связанных лишь договором.              — А тот мальчик… как вы познакомились? — на ощупь аккуратно интересуется Хаджиме, ведь все еще существует шанс банальной схожести ситуаций. Он пока затрудняется определить свои чувства и сказать, хочет ли быть связанным с Ойкавой до текущей точки соприкосновения.              — Он заступился за меня перед старшеклассниками, — отвечает Ойкава, кажется, улыбается, вновь перенесясь в те дни. — А потом отвел к себе и помог обработать раны.              «А вечером, когда мы закончили делать уроки, я проводил тебя до самого дома, потому что не хотел, чтобы к тебе снова пристали… И ты в итоге попросил меня опять встретиться», — вспоминает Хаджиме.              Только понятия не имеет, что с этим свалившимся, как лавина, знанием делать.              — Я бы очень хотел с ним увидеться и поговорить, убедиться, что у него все в порядке, по крайней мере, я на это надеюсь, — говорит Ойкава. — Хочу узнать о его нынешней жизни, и почему он тогда так внезапно пропал, ничего не сказав… Я не виню и не в обиде, вряд ли это зависело от него.              «Ты прав, меня тупо поставили перед фактом отъезда».              — Но его исчезновение тогда сильно выбило меня из колеи, — после паузы заканчивает Ойкава.              — Прости, — вырывается быстрее, чем Хаджиме успевает отдать себе в том отчет. Исправляется: — Э… в смысле что заставил ворошить неприятные для тебя воспоминания.              — Нет, наоборот, мне стало легче, что я могу поговорить с тобой о том времени, — успокаивает Ойкава. Трётся щекой о бедро.              «Возможно, однажды я расскажу тебе свою часть истории, только вот надо ли? Прости, — с сожалением думает Хаджиме, — пока я не готов так сразу признаться. С тех лет между нами протянулась если не пропасть, то километры различий. Обстоятельства поменялись. Мы тоже».       Хаджиме осознает: требуется всё спокойно обдумать, разобраться в смешанных чувствах. Слишком внезапно нагрянуло прошлое, нельзя оступиться, запутаться. Ему нужно время, чтобы понять, изменит ли правда для них хоть что-то. И хочет ли... надо ли это Хаджиме? Ведь однажды контракт с Ойкавой закончится, а они опять разойдутся по разным уровням социальной лестницы. Одними воспоминаниями нельзя вылепить крепкое будущее.       Противоречий чрезмерно много, поэтому о мальчике… о прошлом себе и будущих «мы» с Тоору он позаботится позже, сейчас важнее решить другое.              — А твои кошмары… это ведь не впервые? — догадывается Хаджиме. Его голос в повисшей тишине комнаты вдруг кажется громким.              Ойкава напрягается из-за вопроса, это ощущается по тому, как застывает тело. Хаджиме проводит ладонью по глади волос и на этот раз опускается ниже, скользит по изгибу шеи. На коже Ойкавы выступают мурашки, но это, как Хаджиме и задумывал, отвлекает его, смягчает эмоции, переводя их в иное русло. Наверное, нечестно использовать симпатию Ойкавы к нему, но Хаджиме делает это во благо.              — Да, они начались примерно тогда же, когда мы начали жить в Токио, — сообщает Тоору, обличая еще один уголок сокровенного. — Иногда я надолго избавлялся от них, а потом снова видел во сне того мужчину. Он находил нас, забирал и опять издевался. Сюжеты менялись, но суть оставалась прежней.              Хаджиме замечает мимолетный жест, которым Ойкава вытирает лицо. Плачет?              К черту, эта ночь все равно уже исключение из принятых правил, она сместила позиции. Хаджиме тянется, находит ладонь Тоору, сплетает пальцы — плевать уже, что Дуракава подумает. Тот молчит. И прижимает их руки теснее в груди, под которой — Хаджиме предельно отчетливо слышит — в ритме тахикардии разгоняется безмолвная благодарность.              — Ты рассказывал об этом еще кому-нибудь? — спрашивает Иваизуми. Забинтованная рука немного побаливает от лишних движений, но теперь ею он гладит и перебирает волосы Ойкавы, ведь он обещал. Это заметно успокаивает Тоору, да и его самого, кажется.              «Если я сторожевой пес, то Тоору однозначно породистый кот, который становится ласковым, только если верно и с разрешения почесать за ушком», — мысленно сравнивает Хаджиме.              — Ты не первый, кого ночью разбудили мои крики, — невесело усмехается Ойкава. — Так что, конечно, родители однажды узнали. Я не хотел их беспокоить, но был напуган. В итоге они решили отправить меня к психотерапевту. — Ойкава оглядывается так резко, что пальцы Хаджиме проходятся по его щеке. — Только не думай, что меня насильно заставили идти туда. Я сам согласился, потому что хотел, чтобы кошмары прекратили меня преследовать.              — Сегодня тебе снова приснился отец? — прямо задает вопрос Хаджиме.              Ойкава смотрит на него еще пару секунд, а затем, словно стыдясь, отворачивается. Хаджиме ждет, не давит — больше не считает, что перешел границу, те уже и так стерты сегодня ночью.              — Нет, те кошмары давно не возвращались. Наверное, мне удалось с ними справиться, больше не бояться, что тот мужчина вернется и заберет нас с мамой. Теперь мне страшно по иной причине…              Ойкава сглатывает, а Иваизуми замирает в противоречии: он без сомнений отчетливо слышал собственное имя посреди громких криков, а все действия Ойкавы сразу после, как тот пробудился, явно указывали на смесь паники и облегчения при виде Хаджиме. Быть причиной чьих-то страданий спорное удовольствие, а когда этот кто-то небезразличен — сродни наказанию.              — Не надо, не отвечай, если не хочешь, — говорит Хаджиме. Останавливает? Просит вслух не озвучивать опасения?              Ойкава внезапно откашливается, словно пытается избавиться от комка липких воспоминаний, застрявших в горле… и в памяти. Упираясь рукой в матрас, поднимется, спешно протирает лицо и оборачивается. На губах наигранная улыбка. Мягкая, но такая отбрасывающая Хаджиме на старт их знакомства, за которой Ойкава скрывал всю ту боль и мрачные дни своего детства и прошлого. Та, от которой у Хаджиме непроизвольно во рту кисло, потому что знает теперь — это не настоящий Тоору. Это маска, и ее хочется растереть по лицу, смазать. Хаджиме скорее справится со слезами, чем с искусственными улыбками.              — Прости, Ива-чан, я, наверное, и так тебя сильно напряг. Заболтался совсем, так что пора расходиться, верно? — играет в беззаботность Ойкава. А у Хаджиме в голове отбивка: это притворный (не твой) Тоору.              — Прекрати это, — сердится Хаджиме, хмурясь. Ойкава явно тушуется. — Делать вид, что все резко в порядке. Черт, Тоору, я вижу, что это не так. Не прячься.              Хаджиме сам будто не ждет от себя такой пылкой реакции, но его бесит. Бесит трусость Ойкавы, который отталкивает, хлопает прям перед носом воображаемой дверью, за которую разрешил заглянуть, а теперь словно стесняется и выставляет Хаджиме прочь. Бесит своя, вероятно, обида, что сейчас чувствует себя брошенным или обманутым в ожиданиях. Что и сам опустил стены, сделал не шаг, а прыжок вперед. Бесит, что настолько не пофиг на Ойкаву, и поэтому внутри что-то саднит.              Уголки губ Ойкавы стекают, как плавятся. Глаза — океаны усталости. Маска опять осыпалась.              — Тогда останься со мной, пока я не засну.              — Хорошо, — без раздумий отвечает Хаджиме.              Ойкава неожиданно нависает над Иваизуми, тянется и — сердце Хаджиме под натиском резкой волны адреналина с грохотом ударяется в ребра — нежно целует в щеку.              — Спасибо. Спокойной ночи, — желает Ойкава и забирается под одеяло.              Хаджиме жмурится, трет переносицу и мысленно окрещивает себя идиотом. Но даже после того, как мирное дыхание спящего Ойкавы оповещает о том, что вахта над ним закончена, Хаджиме не уходит.              Новое утро застает их все еще рядом в постели.