Фонарик, который погас.

Гроб открытый. Леон не знает чьё это идиотское решение, кто решил, что всем кто пришел попрощаться будет приятно смотреть на изуродованный труп своего товарища, кумира, начальника и хорошего друга. На улице отвратительно хорошая погода. Он был бы рад дождю, грому, небу сплошь изрезаному тяжёлыми каплями, кучевым облакам, будто собирающимися рухнуть в одно мгновение на Неаполь и похоронить его под собой. Он был бы рад если бы погода скорбела по Бучеллатти вместе с ними. Но она как будто радуется. Он не может смотреть на гроб, потому стоит неестественно изогнувшись, задрав голову к небу, под неудобным углом. Небо синее. Ни облачка. Ярко-синее, засасывающее в свою глубокую, душную синеву. Безжизненную синеву, одинокую. С такого неба должны падать дохлые чайки. Наранча цепляется за его манжету. Мальчик не сказал за день ни слова, даже есть отказался. Ни Леон, ни Фуго его не уговаривали. Они все вымотаны. Душно. Он все ещё упорно не смотрит на гроб, не следит за церемонией, концентрируется на погоде. Мерзкая погода. Солнце поднимается все выше, крики птиц затихают, людей всё меньше. Улицы будто вымирают. Воздуха всё меньше, словно кто-то его украл. Весна плавно перетекает в лето. Зелень вокруг режет глаза. Когда вокруг гроба резко вырастает толпа из незнакомых людей, когда они отпихивают его от гроба, когда, галдя и плача, передвигаются дальше, Леон не идёт за ними. Наранча тоже. Толпа утягивает за собой Джорно. Леон не знал зачем он пошёл с ними, может хотел проследить за трупом своего Капо, чтобы его донесли до могилы в целости и сохранности. Его не волновало это. Небо обгрызанное облаками синело, становилось все более безжизненным. Они стояли на месте. Фуго, Миста, Наранча и Леон. Чего они ждали? Каждый своего, наверное. Леону не хотелось думать о том, что творится в их головах. Он ждал пока эта толпа разбредётся и он увидит могилу. Может положит к ней цветы, может нет. Сам Бруно никогда не любил букеты цветов. Говорил "Не люблю мёртвые цветы". Наранча ревел не переставая. Рукав рубашки был мокрый, когда ветер обдавал их о спины, Леон чувствовал это особенно чётко, и дрожь, прокатывающаяся от руки к плечам, и рассеивающаяся в районе живота, возвращала в реальность. Будто напоминала "Это не сон", с ехидной улыбкой. Они расселись на земле. Миста ушёл под соседнее дерево, и плакал. Может, не хотел терять лицо перед командой, но Леону казалось никто бы не заметил его рыданий. Никто бы не заметил начнись тут война - все ушли в себя. Когда на горизонте из могильных плит перестала маячить гудящая, как улий пчёл, толпа, они пошли к могиле Бучеллатти. Тихо-тихо, как они никогда не ходили, даже Наранча перестал реветь. Перед могилой они предстали в полной тишине. Слишком многозначительной, неправильной. Такой у них никогда не бывало. Леон смотрел на неё и ничего не чувствовал. Ни-че-го. Ему даже плакать не хотелось. Он уже проходил это. Успел забыть какого это - смотреть на могилу товарища, того, кто когда-то был важен. Но он никогда не забудет как пришел домой и сразу понял - всё плохо. Эта мысль, эта дебильная мысль промелькнула в его голове, звучащая так убого и глупо. Он видел дым ещё за несколько километров от дома - и почему-то не подумал, что горит его дом. На их улице стоял оглушительный визг сирен, крики людей, детский плач и тихо потрескивающее пламя. Толкотня. Толпа бежит в разных направлениях - кто-то от горящего здания, кто-то к нему. Тревога скребла внутри, хватала когтистыми лапами за желудок, сжимала, его начинало тошнить, и он уже тогда понимал, что горит его дом. Он помнил как распихивал толпу, как объяснял полицейским, что живёт тут, как говорил, что это не ресторан и на втором этаже были жилые комнаты, душ, кухня, а потом увидел как пожарные, отпихивая покосившиеся двери, вытаскивают тело. Не обгоревшее, не почерневшее. Так бы он мог себя обманывать - это не Бруно. Его тело слишком быстро промелькнуло перед глазами, оно тут же скрылось за живой стеной из врачей, пожарных, полицейских, поваров работающих тут, и любопытных. Хлопнула дверь скорой и она укатила вдоль дороги, скрывшись за  пеленой чёрного дыма. Полицейский продолжал его допрашивать, ухватившись за то, что Леон тут живёт, тряс за плечи, а у самого Леона в голове крутилась только одна идиотская мысль - Зачем скорая уехала? Она сейчас будет кое кому нужна. Дым все валил из окон, люди суетились вокруг, из дома тащили всё, что не успело сгореть. Он сел под домом. На лицо лезла идиотская улыбка. Истерическая. Хотелось рассмеяться, ударить кулаком в стену и завопить во весь голос - "Какая смешная шутка! Давай, отбери у меня всех, кто мне дорог! Это же так смешно!" Где-то далеко, как через водную гладь, шумели сирены, люди, кто-то плакал. На него несколько раз пырились пожарные и сквозь зубы просили уйти. А куда ему уйти? Его дом тут. Был когда-то. Потом приехал Фуго, с ним Миста. Они уже насильно оттащили его от горящего здания, затолкали в машину, на которой разъезжал Джорно. Там он потерял сознание. Как позже скажут врачи - надышался дымом. Он не знает, что было пока он лежал в отключке. Никто из команды не говорит о том дне. Все делают вид, что его не было. И Леону тоже хочется делать вид, что его не было. Ему даже хочется убедить в этом мозг, хотя получается из рук вон плохо. У могилы спокойно. Цветов никто не положил - наверное, помнят, что Бруно их не любил. Наверное, он посадит там какие-нибудь цветы. Живые цветы ему нравились. Наранча рядом тихо хнычет. Он ухватился за левый рукав пиджака Леона, и сдавленно всхлипывал. Иногда Аббаккио бросал взгляд на его тёмную макушку. Волосы растрёпанные и грязные. Прошло три дня с того момента как труп Бруно опознали. Как себя чувствовал Наранча? -Не реви... - Миста подходит бесшумно, хлопает пацану по плечу. У него самого глаза опухшие, красные, слезы тонкими редкими струйками стекают по щекам. Все это заметили, но никто не озвучил. Уходить никто не хотел. К ним подошёл Джорно. Вид у него тоже не самый радостный. Нет опухших глаз, опухших щек. Где-то внутри это больно кольнуло, но сил думать об этом не было. Он сказал, что собрание по поводу этого "события" - на этих словах Леона передёрнуло - назначено через неделю в три, и ушёл. Скорбел ли Джорно? Если да, то как по другу, давшему билет в счастливую жизнь или как по хорошему работнику, без которого придётся тяжко? Эти мысли клевали прям в макушку, не отпуская. Они долго стояли так. Молча, никто не говорил ни слова. Прохладный ветер иногда трепал волосы и одежду. Леон не чувствовал себя разбитым. Он знал почему, но всё равно внутри неприятно колола мысль, что он недостаточно скорбит. Он знает, что осознание придёт позже, дня через два, тёмной ночью, когда он закинет ногу на его сторону кровати, и поймет, что теперь там никого нет. Там где раньше лежал он теперь пусто. Может за завтраком, когда будет не с кем пить кофе и есть горелый омлет. Может в магазине, когда купит булочек больше чем надо и две бутылки сока вместо одной. Так было раньше. Когда они наконец сели в машину, все вокруг казалось нереальным. Ненастоящим. Ему казалось, что он приедет домой, там их встретит Бруно, улыбнется, спросит ехидно "Вы поверили, да? Это же была шутка, ребята!" Казалось, что с утра Бруно будет будить его, будет смоктать рукав его пижамы, будет вредничать и не хотеть есть с утра. Ночью было холодно. Спал ли вообще хоть кто-то из команды? Скорее всего нет. Одеяло все ещё пахло Бруно. Леон укутывался в него, вдыхал как можно глубже, стараясь игнорировать пустоту рядом с собой. Двухспальная кровать явно слишком большая для него одного. Он не смог заснуть в ту ночь. Перед глазами стояла картина гроба. Открытого. Тело лежащее в нем, холодное, бледное, кукольное. Не было румянца на щеках, не дрожали ресницы, не слышалось тихое сопение. Одежда новая. Парадный костюм. Ткань не помятая, выглаженная, ныряет в живот. Он впалый. Все тело костлявое. Отвратительно. Он никогда не любил открытые гробы. Даже тканью не покрыли. Он точно никогда не забудет вид мертвого Бруно.