1917: Красный и белый в итоге дают розовый

Кто-то легко встряхнул девушку за плечо и сказал: — Ваше благородие, мы приехали-с. Вырвавшись всё-таки из тягостных омутов кошмара, Эмити вскочила и посмотрела на водителя с безумными глазами, не понимая, всё ли ещё она «мертва». Водитель, не ожидав такого от спящей, даже подпрыгнул на сиденье, отдалившись от пассажира, и тихо спросил: — Всё ли хорошо-с с вами? Аль вам врача надобно-с? Эмити не отвечала, но и пялиться на водителя перестала: стала осматриваться. Осознав, что она жива и в безопасности, она облегчённо вздохнула и наконец ответила водителю: — Да, я в сознании; здорова и… жива, — последнее слово она произнесла с каменным выражением лица, хотя в мыслях торжествовала своему благополучию. И только к моменту, когда уже надо было выходить из авто, Эмити вдруг осознала, что она до сих пор ехала и находилась в одежде Дуси. Решив подумать над сном позже, она попросила водителя выйти, дабы она смогла переодеться. Водитель послушно вышел, отвернулся от машины и закурил, отчасти радуясь, что одежду у Эмитии не украли, потому что в первую очередь влетело бы ему. Не без труда в мелком салоне автомобиля были сняты прежние одежды и надеты собственные: мягко-зелённое платье по щиколотку, полусапожки бежевого оттенка, соболиная шуба, и завершила этот образ шляпа с тёплой подшивкой, сделанная в виде белой птицы. Эмити вышла из машины, и позвала водителя обратно, а сама пошла в сторону парадной. Только зашедши на лестницу, девушке сразу ударил в нос запах вина, цветов и разнообразнейшего рода духов, смешивающихся в одну до неприятия приторную вонь. И хоть квартиру Куролесова она не помнила, она её легко нашла, стоило только найти дверь, из которой особо ярко сочились эти «благовония» и восторженные речи. Эмити выдохнула, поправила наряд, «надела маску» с безразличной полуулыбкой и вошла. Внутри же, в прихожей, стоял камердинер с короткими, уже седеющими баками, одетый в одноцветные жилетку и пальтишко, белые панталоны и кальсоны. Тот стоял и, видимо, встречал нововошедших. Увидев гостью, лакей низко поклонился, попросил позволить ему взять верхнюю одежду и, получив таковую, повесил к остальным. После попросил проследовать за ним в гостинную и объявил об её пришествии: — Прибыла госпожа Эмития Аладоровна Блайтовская! Лакей низко поклонился и ушёл, по-видимому, на кухню. Эмития вошла и сделала реверанс всем находящимся в комнате людям. Двое молодых буржуа, неизвестных ей, сидели на диване и о чём-то жарко спорили, даже не заметив её пришествия; близ пейзажа, висевшего на стене, стоял низенький старичок, ответивший ей поклоном и улыбкой; а у стола стояли братья Куролесовы и её отец. Услыхавши её приход, все трое подошли к ней, поздоровались поклоном, а братья и приветственным самотитулированием. Ефим Николаевич даже взял её руку и поцеловал, сладострастно смотря ей в глаза, но никакого сопротивления таким жестам Эмития не оказала (но как же ей хотелось), и только одарила его смущённым смешком. Отец сразу же начал рассказывать о семье, об успехах Эмитии в игре на фортепиано и пении, но по виду братьев ни одного, ни другого это не заинтересовало. Так и продолжались какие-то истории, планы, думы, но Эмитии было всё равно: теперь, влившись в компанию, она действовала почти машинально. Когда требовалось — смеялась, когда требовалось — вставляла свои новости или «правильные» мысли, однако в голове у неё крутилась одна и та же мысль, рассматриваемая под разными углами и ракурсами, но каждый раз вгоняющая в тупик. «Почему именно Луз? И почему только она пришла к могиле? И что значит её загадочная фраза? Может, мы с ней встретились на поле брани и она, будучи солдатом, меня, будучи гражданской, пыталась спасти? Или же наоборот — я её спасла? Какова история была до моей "смерти"? Столько вопросов, а сколько ответов, и все кажутся невозможными. Или не все?.. Быть может…» — не успев развить свою мысль, её резко вырвали из раздумий фразой о её будущем, самая больная для неё тема и кто, как не Ефим Куролесов, мог её начать: — О чём вы задумались, Эмития? Не о будущем ли? — Ах, о чём вы говорите? Мне не стоит опережать время в таких делах, не так ли? Ведь кто знает, что будет? — Да как же! Очень даже стоит! — Дмитрий сразу же вписался в диалог, будто говорили они о самой наипонятнейшей ему вещи. — Кто, если не вы, сможете опередить время? Я обобщаю, разумеется, на весь род человеческий, однако факт фактом. Я не верю фаталистам и вам не советую верить в оный, ведь они всего лишь «плывут по течению» — безвольные, можно сказать. — Однако, нельзя не заметить, что нужна всё же некоторая смелость, дабы принимать все удары судьбы, — встала в оппозицию Эмития. — Да нет-с, скажу я вам. Не смелость, а глупость! Да-да, глупость первородная, ибо чтобы поддаваться спонтанности, а не довериться планированию, нужна именно глупость или безумие! — эпотажно заявил Дмитрий. — Возможно вы и правы, хоть я сама не фаталистка, но… — Тогда логично предположить, что вы всё-таки планируете своё будущее? — грубо перебил её Ефим. Эмития одарила его неодобрительным взглядом, но всё-таки соизволила ответить: — Скажем так, г-н Куролесов, я в процессе планирования, ибо каждый раз, когда и план работает, и я в радостном оттого расположении духа, появляются некоторые обстоятельства, заставляющие менять всё под корень. А теперь, господа, вынуждена отлучиться — голова болит, — вызвав некоторое беспокойство у хозяев дома, она добавила, как бы в шутку. — У вас шампанское есть? Получив одобрительный смех от компании, она и сама посмеялась, но шампанское всё же принесли. Эмития взяла себе бокал и уселась в кресло, стоявшее, по удачному стечению обстоятельств, в другой части комнаты. Делая вид, будто она рассматривает картины, коими был усажен весь кабинет, она продолжила думать, но чем меньше о Лузии, тем больше о себе. В таком положении она и осталась до конца приёма.

+++

— Напомни-ка ещё разок, а какого чёрта мы так вырядились? — Заведение уж такое — «прыличное»! — со смехом ответила Ида. Две девушки стояли перед входом в «Бродячую собаку», одетые по моде, доступной их карману разумеется, и готовые «войти, поговорить с заказчиком и уйти» — согласно их плану. — Ладно-ладно, зараза, пошли, — ответила на остроту Луз и зашла внутрь. Внутри же кафе, на удивление, было чисто, а гардеробщик обчитывал сегодняшнюю афишу, с важным видом закручивая ус на палец. Дамы сняли пальто и хотели было сдать ему, как тот возразил: — Мест свободных нет — аншлаг! — Ну так просто кинь их под стойку, мы не привередливые, — заявила Луз в ответ. С некоторой заинтересованностью гардеробщик снова осмотрел дам и ухмыльнулся, но одежды взял и демонстративно кинул их в сторону. — Быстро учишься, — вновь сострила Ида и, одарив гардеробщика улыбкой, вместе с Лузией вошла в зал. — Вот же-шь, «актрисы»… — буркнул себе под нос гардеробщик и продолжил ознакамливаться с брошюрой. В зале был предвыступленческий шёпот: действительно, все столики были заняты, некоторые люди даже стояли у стенки… Сам зал давал какое-то незнакомое ранее чувство: подвальных окошек не было, потому были зажжены свечи и лампы на стенах, огромный вентилятор висел и медленно проворачивался, хоть как-то освежая это душное помещение, а стены расписаны в лучших традициях футуризма — геометрические формы разнообразнейших цветов украшали каждую стену, — в общем, приятное место, так и источающее растворённую в воздухе амброзию веселья. Их столик находился в самом дальнем углу, подальше от буфета, сцены и других столиков. Усевшись за него, Луз в глаза сразу бросилась скатерть, больше похожая на платок, постеленный на стол. Ида сказала: — И так, по плану наш человек должен прийти с началом выступления, — она подобрала со стола брошюру и начала вчитываться. — О! Первой выступает Ахматова Анна Андревна. Это объясняет, чо так народу много. — Ну не знаю, я бы лучше Иванова Георгия послушала? — Скажешь тоже! Она же одна из лучших по… поэт… поэтис… — «Поэтесс». Поэтесс, — помогла найти слово Луз и улыбнулась. — Ну да, из этих самых, — Ида немножко смутилась, но тоже улыбнулась в ответ, смеясь над собственной безграмотностью. Луз продолжала осматривать помещение: как более ознакомленная с современниками и их творчеством, ей хотелось найти хоть кого-нибудь, хоть чью-то знакомую ей фигуру. И она нашла! Бенедикт Лившиц тихо сидел за столиком по правую сторону от сцены, редко перекидываясь парой фраз с Осипом Мандельштампом. Судейкина Георгия Порфирьевича, который на маленьком листке перерисовывал профиль некой дамы. И того, от чьего присутствия у Лузии перехватило дух, своею громадной фигурой Владимир Владимирович Маяковский загромождал проход между столов. Его тёмные кудри вились в свете свечи, как горящая стальная вата, а форма лица внушала страх вперемешку с уважением. Тот читал свои стихи какой-то, очевидно, поклонице, но читал так громко, как будто читал всем в зале, казалось, что его громовой бас доходил даже до ушей гардеробщика. После прочтения он бросил мимолётный взгляд на Луз, отчего та сразу перестала осматривать присутствующих и в тихом смущении далее рассматривала то свои ладони, то скатерть. Неожиданно Ида сказала: «Опа! Вот её-то мы и ждём!» Луз медленно повернулась, ожидая увидеть некую бандитку с наганом наперевес, стоящую в дверях, но увидела лишь пару людей, идущих под руку. Девушка, окутанная чёрной шалью и табачным дымом, смеялась, а молодой человек, с лысой головой и уверенным взглядом, рядом с ней лишь улыбался. То были Ахматова и Гумилёв. — Погоди, а что за человек с ней идёт? — Не следишь ты за временем, дорогая, — вновь подстегнула Иду Луз. — Это Гумилёв, он с Ахматовой уже лет шесть к ряду в браке состоят. — Да… Не в пору мне за чужими постелями смотреть, знаешь ли, — с некой обидой сказала Ида. Ида встала и пошла в сторону буфета, откуда принесла две кружки пива и рассказ об искажённом удивлением лице буфетчика. Луз одарила этот рассказ своим звонким смехом и не менее звонким чоканьем стеклянных кружек. Наконец электролампы, висящие на стенах, погасли. Весь зал затих и на сцену вышла Анна Андреевна. Своим непроницаемым взглядом она сперва одарила весь зал, потом помягче и даже с улыбкой одарила им своих знакомых и друзей, после чего начала читать своим глуховатым, грудным и немного низким голосом:

«Все мы бражники здесь, блудницы, Как невесело вместе нам! На стенах цветы и птицы Томятся по облакам.

Луз внимательно вслушивалась в каждое слово, произнесённое этой мрачной, но тем и восхитительной, женщиной. Задумывалась и пыталась понять весь закладываемый в них смысл.

Ты куришь черную трубку, Так странен дымок над ней. Я надела узкую юбку, Чтоб казаться еще стройней.

Ида щипнула Луз за руку, в ответ на её вопрошающий взгляд та лишь кивнула головой в сторону входа. В нём стоял человек чуть выше среднего роста, одетый в чёрное пальто, такого же цвета шляпу с широкими полями и высокие, грязные сапоги. Вызывал он только ощущение недоверия и некого смутного страха. Луз нисколько бы не удивилась, если бы из-под шляпы показался белоснежный череп, ибо именно так она представляла смерть.

Навсегда забиты окошки: Что там, изморозь или гроза?

Человек медленно оглядывал зал, и как только приметил длинные, пышные, седые волосы Иды, пошёл в сторону их столика. Его тяжёлая походка и сверкнувший из кобуры на поясе пистолет лишь укрепили в Луз чувство страха.

На глаза осторожной кошки Похожи твои глаза.

Он уселся рядом и ждал конца стихотворения то ли из-за конспирации, то ли из-за собственного желания послушать Ахматову.

О, как сердце мое тоскует! Не смертного ль часа жду?

Но Луз больше не могла слушать, всё её внимание было сконцентрировано на незнакомце в чёрном. Тот начал стучать пальцами по столу, выбивая ритм в темп читки поэтессы.

А та, что сейчас танцует…

На этом моменте, он перестал стучать и пристально смотрел на сцену в ожидании финала.

Непременно… будет в аду.»

Пауза и поклон, по залу прошли овации, в которых можно было утонуть, настолько плотно они звучали по всему залу. Однако Луз приметила, что аплодисменты и крики были отнюдь не радостные, они были с некой скорбью, будто был сыгран реквием по общему движению, по какой-то жизни, медленно угасающей в этих стенах. Собственно, таковым это стихотворение и задумывалось, и являлось. Человек в чёрном времени не терял, и под этот всеобщий гул пододвинул стул к столу Иды и Луз. +Полчаса спустя+ — Ну-с, не так уж и плохо прошло, скажи? — Ида держалась за больной бок и смеялась, хоть этот смех был больше похож на скрежет старых дверных петель. — Всё-всё-всё… Дай бабке отдохнуть. Они остановились перед одинокой скамейкой в Старо-манежном сквере. Луз с осторожностью опустила мачеху на скамью и одарила её осуждающим взглядом: — Сама скажи: на кой хер надо было нарываться на синяки? Тебе же не двадцать! А если у тебя перелом или ещё что похуже? — Луз достала две сигареты, одну закурила, вторую предложила Иде. — Ну и что, что не двадцатник? Я ещё способна люлей надавать, знаешь ли! — с усмешкой заявила Ида, Луз же в ответ закатила глаза и подкурила ей папиросу. Та лишь кивнула в благодарность и затянулась. — И потом, — с выдохом продолжила она. — Кто-то уж должен был поставить их на место! — Чёрт с тобой, сумасшедшая, — отрезала Луз. Минуту или две они молчали и смотрели на небо. Табачный дым завивался и таял в ночном холодном воздухе. Луз на ум приходило множество стихотворений о звёздном небе, она рассуждала о жизни и прочее, прочее. Наверно, она бы так и уснула, мечтая и грезя, если бы Ида не сказала: — Эй, дитё! Знаешь какая разница между анархистом и консерватором? Луз в отрицании покачала головой. — Когда анархисту дают навоз, он кидает им в дающего, да нахрен шлёт, а «консервы» послушно жрут его, да нахваливают. Обе разразились диким смехом, распространяющимся по всему саду. Казалось, что даже молодая ночь подхватила эту несуразную и глупую шутку и тоже разразилась каскадом смеха. Луз впервые за этот вечер расслабилась, ей было хорошо, как будто забыв и мороз, и драку в «собаке». В эту минуту ей припомнились последние строчки Ахматовой, которые, несмотря на свою горечь, на удивление, теперь звучали жизнеутверждающе и по-своему ободряюще:

«Непременно… будет в аду.»