Лучшее время всегда «сейчас»

Feelings are intense,

Words are trivial.

Pleasures remain,

So does the pain.

Words are meaningless

And forgettable.

Depeche Mode — «Enjoy the Silence»

      Стакан молока и без единого окурка пепельница стояли на круглом преддиванном столике в ожидании, когда их применят по назначению, а не для составления символического натюрморта. Зеленоватое, как илистая заводь, стекло столешницы умножало количество предметов на два. И то, и другое Сириус приготовил для себя в отцовском доме, после ухода существенной части присутствующих на похоронах людей сделавшегося просторным до клаустрофобии. Обстановка в комнате, как и в каждом уголке дома, хранила скульптурную, молитвенно-стойкую неподвижность: портьеры удерживали от колыхания плетёные шнуры-подхваты и ни одна складочка не меняла формы или направления; подушки на сиденьях, обтянутые червонной кожей, не приминала ничья рука, отчего они казались гриоттовыми; а сами три кресла и один длинный диван приравнивались к музейным реликтам, как будто последний раз, до Ремуса, на них сидела королева Виктория. Лишённый прежнего хозяина и, согласно заведённым правилам, принимавший теперь в своих стенах всех, кто водил с ним знакомство, дом носил траур в гордом безмолвии скорби, временной омертвелости; оттого любое нарушение тишины, любой шорох, скрип половиц, хлопок закрывшейся двери воспроизводили спазматический и тщательно скрываемый всхлип вдовы-аристократки — слишком дисциплинированной, чтобы плакать при всех.       Горе преобразовывает, переиначивает не только людей, но и вещи, и места, — Ремус не питал никаких сомнений по этому поводу: античная беседка по воле растревоженного и омрачённого воображения превращается в белоснежную урну с прахом. Всё утро, с момента пробуждения и до прибытия на кладбище, выкрасила в касторовый тягучая и тревожная тоска; надо и проглотить гадкое лекарство вместе с болезнью, да всё держишь за щекой. День застал врасплох теплом и ясным, без единой тополиной пушинки, неба. На кладбище птицы будто робели чирикать в полную силу, однако ж их едва слышные трели смягчали впечатление от гряды белеющих среди весенней травы надгробий. Люпин, которому здравый смысл нашёптывал в ухо, что он лишний здесь, — открестился от своего вчерашнего аналогичного мнения. Он всё ещё был незваным свидетелем прощания с незнакомым ему человеком, но он также находил в этом возможность мысленно изобразить прозрачнейшими, разбавленными водой цветами впечатлений и интуиции образ старшего мистера Блэка по взглядам тех, кто знал и ценил его. Для этой цели хватило взглядов двух братьев. Интригующая персона, наконец, вышла из тени, тем самым как бы поддразнивая: «Ну и?» — и предоставляя себя для изучения пытливому уму: Регулус Блэк, единокровный брат Сириуса, уступал ему в росте дюйма на три и в весе фунтов на пять, из-за чего легко подкупил бы какую-нибудь особу с замашками матери внешней беззащитностью и мальчишеской субтильностью (и они наверняка подумали бы в первую очередь о вечно страдающем Вертере, пускай Регулусу было за тридцать); опущенный кончик тонкого носа придавал ему вид строгой птицы, а близко посаженные глаза, если уж уцеплялись за что-то, то не отпускали до тех пор, пока это занимало их: они впитывали всю интересность чьего-то лица, как сок из мякоти, а затем просто выбрасывали кожуру — и устремлялись на что-то другое. Мало кому приятно чувствовать себя этаким «готовым к употреблению», оттого-то на него, вероятно, и предпочитали не оборачиваться. Сходство Регулуса с братом выявлялось далеко не сразу, его приходилось кропотливо выискивать при разном освещении. На похоронах он держался скованно, как посторонний, и Ремус пришёл к выводу, что Регулус пребывал в плену резонной неловкости в той же мере, что и он, — а то и большей. Люпин разрешил «страшным» глазам Регулуса остановиться на себе дольше, чем на других, разоблачил ответным долгим взглядом и, благодаря этой тактике, похоже, не то чтобы понравился, но запомнился.       Прощальная речь нужна, не велика тайна, не почившим, а живым, чтобы осторожно, под руку вывести их из состояния сродни гипнозу, какое разливается летучей смесью в кладбищенском воздухе. В таких условиях монолог не мог не прозвучать. Ремус удивился, когда вперёд вышел Сириус. Разумеется, Сириус имел полное право взять на себя эту ответственность, но Ремуса привело в лёгкое замешательство скорее то, что тот ни словом не обмолвился о подготовленной речи — ни когда они ехали в поезде или машине, ни во время их позднего ужина. Стоя перед десятком слушателей, Сириус смотрел вниз несколько долгих секунд, приготавливаясь. Когда он поднял глаза, Ремус перевёл дух — Сириус уже не выглядел таким подавленным, как накануне; на смену душевным терзаниям пришло смирение, как штиль приходит на смену буре. «Что ж, — начал он, — дорогие собравшиеся, благодарю вас всех, что пришли почтить память Ориона Блэка, я это ценю, однако я должен сразу обозначить свою позицию, и заключается она в том, что похороны как официальное мероприятие — больная фантазия поражённого шизофренией мозга». В тишине прозвучал шепоток известного морализаторского содержания. Для Сириуса же это ровным счётом ничего не значило. Он продолжил твёрже, без иронии: — «Я знаю, что должен сказать. Поверьте, знаю. Я должен во всех подробностях описать достоинства человека, который был отцом мне и моему брату. Вам эти качества известны. Нам тоже. Так стоит ли сотрясать воздух попусту? Не лучше ли сказать что-то, чего вы не знаете? Отец однажды сказал мне, ужасно злому подростку… ну, не то чтобы я сильно изменился… словом, с глазу на глаз он сказал мне то, что я и теперь вспоминаю: «Истина не всегда приносит счастье. Иногда она причина боли и гнева. Но счастье… счастье — и есть истина». Короче говоря, он был хорошим человеком. А отцом так и вовсе замечательным». Люпин не поручился бы, что все собравшиеся поняли смысл того, что прозвучало. После окончания прощания все поехали в дом старшего Блэка, чтобы выпить немного ликёра и ещё раз выразить соболезнования Сириусу и Регулусу, дотрагиваясь только до руки Сириуса. Помимо нескольких тётушек в чёрных платьях одинакового фасона и представительных мужчин всех мастей, по-видимому, коллег старшего Блэка, — рядом с Сириусом долго простояла молодая и красивая женщина: её медовые волосы были стянуты в косу и уложены короной, а венчала замысловатую причёску траурная шляпка с сетчатой вуалью, за которой багровели губы с броской помадой — до того безупречные, что это приводило в ступор. Очертания этих губ могли свести с ума всякого, кто что-то понимал в женском идеале. Сириус отвечал девушке, названной Маргарет, вежливо и вполне приветливо; она поминутно притрагивалась к его запястью, и участие её было вполне правдоподобным.       Завершив беседу с Маргарет, Сириус остался наедине с нотариусом, чтобы узнать подробности завещания.       Низкий каблук. Стройные ноги. Ремус наблюдал за тонкой женской фигурой, вышедшей в коридор с рюмкой ликёра. Под мышкой она держала чёрный клатч. Щелчок замочка; она извлекла из него бумажный носовой платок и промокнула воспалённые веки; второй щелчок. Часы. Тиканье часов. Остановившись в паре шагов от Ремуса вполоборота, Маргарет пригубила ликёр.       «Маргарет… Благозвучное имя. Весьма благозвучное. Подруга детства?.. Нечто большее? — сдержанно (в этом он себя убеждал) размышлял о ней Ремус. — Она наверняка чудесный человек. Так и должно быть…» «До чего же ты жалок», — перебивала ревность невнятное бормотание справедливости. «Иди ты», — уже непонятно, кто и кому это бросил.       В гостиной он, по крайней мере, не давал подозрениям развиться в помешательство.       Бело-золотые пятна горели на стенах, а одно сквозь брючину грело колено Ремуса, как трёхнедельный рыжий котёнок.       Женская рука с аккуратным маникюром лежала на руке Сириуса. Она наклонилась. Он наклонился. «Ты же знал, к чему всё приведёт. И теперь у тебя хватает наглости на эту треклятую ревность? С какой стати?»       Дверь открылась, и в комнату, глядя себе под ноги, вошёл Регулус. Он подошёл к окну, отодвинул портьеру, изменив её каменные складки, посмотрел на улицу (а скорее, на стекло), потом отошёл обратно к двери, точно собирался уйти, но в итоге упал в одно из кресел напротив Ремуса. Все эти действия заняли у него пару секунд. В перемещениях его напрочь отсутствовала плавность, которая обычно делает людей привлекательнее, если они не вышли лицом; брат Сириуса же, не обладавший дурной наружностью, губил данное ему полнейшим отсутствием грации. Регулус, стоило отдать ему должное, наверняка всё это знал и пользовался сближавшей его с братом роскошью — был собой круглосуточно, без выходных.       Регулус нагнулся вперёд и переплёл пальцы.       — У нас не было прежде возможности познакомиться как следует, а когда брат привозит в дом отца нового человека, то это серьёзно, а не так просто, баловство. Ремус, правильно я расслышал? — заговорил он первым.       — Ремус, — кивнул Люпин, откинувшись на спинку и чуть вытянув ноги.       — Не хочу делать поспешных выводов, но — вы друг Сириуса?       — Снова вы правы.       Они помолчали. Ремус ощущал, что у них с Регулусом клубилось что-то общее в мыслях, но оттого тяжелей им обоим давалось поддержание беседы. Люпин всё-таки попробовал взбить бестолковую пену:       — Ваш брат упомянул, что вы в своё время блестяще закончили университет. Какая у вас была специальность?       Регулус глянул на Ремуса исподлобья, поднял плечи — и не опустил.       — Вы в самом деле его друг. Причём близкий, — произнёс он словно с укором. — Я удивлён. Чтобы он в своих рассказах дошёл до моей учёбы, ему нужно было исчерпать все другие темы с вами.       — Напрасно вы так думаете.       — Я не думаю. Я это знаю. Мы и до смерти отца толком не общались, и вряд ли теперь произойдёт чудо и мы вдруг станем родственными душами. Типично для людей в нашем положении, не находите? Или только в моём.       Вяжущая обида невысказанных слов передалась и Ремусу, однако он, хоть и распробовал её, не избавился от чувства, что его водят за нос. «Многовато драм для одной разбитой семьи, — подумал он. — Но с этим молодым человеком всё ой как непросто. Не из тех он, с кем можно быстро найти общий язык…»       — Похороны отличная проверка на вшивость, — отметил Регулус, склонив голову набок, — вам так не кажется, Ремус? Люди собираются в одном месте, чтобы обсудить человека, которого уже нет в живых, и каждый из них может претендовать на часть пирога. В детективных историях такие сцены обожают.       — Любите детективы? — полюбопытствовал Ремус с нарастающей неприязнью к этому разговору.       — Очень. Они учат наблюдательности и сопоставлению. Кто подавлен, кто сломлен, а кто пребывает в плену самообмана. Вот мой брат говорит, что ненавидит ложь, а ведь это откуда-то взялось. Обычно то, что человек поборол в себе, и вызывает у него отторжение в будущем. А вот вы…       — Что — я?       — Вам здесь всё противно. Кроме, пожалуй, моего брата. — Голос Регулуса ударил одновременно по двум клавишам. Сыграл ноты, создавшие диссонанс. Он был бесстрастен и, возможно, имел в виду именно то, что сказал — или же нет. — Просто отметил мимоходом. Без задней мысли, поверьте, — прибавил Регулус, и Ремус выдохнул про себя: «Или нет».       Они, безусловно, были похожи, неслучайно Сириус указал на это.       — Окончили с отличием по психологии? — спросил Люпин.       — Откуда?.. Тоже брат?       — Разумное объяснение вашей вопиющей бестактности. Ваш брат несколько раз спасал мне жизнь — он много для меня значит, поэтому я и согласился составить ему компанию. Возможно, не лучшее объяснение, но единственное, какое я могу вам предоставить.       Выражение Регулуса — такое же непоследовательное в смене, как и его поза, — потеплело, и он стал именно таким очаровательным, каким его и задумала природа. Ему снова хотелось дать двадцать лет. Ещё никогда Люпин не встречал человека со столь неопределённым, варьирующимся возрастом.       — Прошу прощения, Ремус. От всей души. Я не… ставил цели вас задеть. Скорее добивался обратного результата, просто я в этом не так филигранен, как он. — Регулус дёрнул головой в сторону двери, подразумевая Сириуса, который всё ещё находился в другой комнате. Стакан с молоком и пепельница привлекли его внимание. — Это ещё что?       — Ваш брат оставил, — пояснил Ремус. — Он оригинален, не мне вам об этом напоминать.       — Да. Его речь, — просто сказал Регулус, и к этому нечего было добавить.       В холле послышался голос Сириуса, прощающегося с кем-то. Сириус вошёл в гостиную и ногой осторожно прикрыл за собой дверь. Выглядел он усталым, будто измыленный от долгого бега, однако удовлетворённым; его взгляд не потух, а сделался от обилия впечатлений индиговым: цвет синее синего заполнил собой всю комнату — вот-вот вспыхнет молния и воздух посвежеет, и всё придёт в движение, как прежде, и это будет прекрасно и правильно. Сириус опёрся спиной на дверь, простоял немного, неторопливо, не высовывая одну руку из кармана, подошёл к окну и приоткрыл его. Прохлада ворвалась в помещение, и Ремусу сразу стало легче дышать.       — Кончено. — Сириус обернулся к креслам и дивану, посмотрел на брата и Ремуса. После он подошёл к придиванному столику, взял стакан с молоком и сделал несколько глотков. — Они перевели всю приличную выпивку. Всё-таки дорогое удовольствие это извращение. Даже курить не хочется. Ремус, — уголок его губ дрогнул, — твоя мечта сбывается.       — Всё прошло нормально? — Регулус, видимо, хотел, чтобы это прозвучало незаинтересованно, однако вышло больше с провокацией.       — А? Ты про завещание? Да-да, всё было… ага. — Сириус отпил ещё молока и вытер рот. — Самое главное — дом. Я обещался спросить, разрешишь ли ты мне оставить себе пепельницу на память.       — Что ты несёшь? При чём тут я?       — При том, что я отказался от наследства в твою пользу, Реджи.       — Ты… что?.. — Лицо Регулуса исказилось от боязливого неверия. — Зачем?       — Ты любишь этот дом больше, чем я — так всегда было, есть и будет. А у меня своя жизнь в Лондоне. Отец это тоже понимал: мы как-то с ним обсуждали перспективы, и он оставил за мной право выбора. Так будет честно. Да и к тому же я всегда буду знать, как тебя найти. Может, перестанешь мотаться по стране, остепенишься, позволишь какой-нибудь знойной девонской красотке завлечь себя.       Регулус встал с кресла; одна рука его легла на кожаную спинку, и зелёные вены выступили на тыльной стороне ладони.       — Сириус, я не… Ты уверен? Если это твоя очередная шутка, то, клянусь, я…       — Урод уродом, конечно, но и у него иногда совесть просыпается.       Оба Блэка смотрели друг на друга долго: между ними то ли бессловесно заключался мир, то ли свершался какой-то загадочный обряд. Так или иначе, они вскоре отмерли, заговорили о земном, о насущном и до нелепости походили в этом на самых обычных родственников.       — Он тебя не утомил? — между прочим задал Сириус вопрос про брата, когда они вышли в холл. — Он бывает чутка тёпленьким на голову, но, в общем-то, он славный парень. В его причудах можно отыскать свои закономерности.       — Тебе следовало бы провести этот вечер с ним.       — Вот ещё новость! С какой стати нам девичник?       — У меня сложилось впечатление… — Ремус поколебался, — что ему требуется поговорить с тобой.       — Потому что я недостаточно выразил ему свою привязанность? — подхватил Сириус с лёгкой уязвлённостью. — Слушай… я ценю твоё мнение, но сейчас ты порешь чушь.       — То, что говорю не то, что тебе хотелось бы от меня услышать, не значит, что я неправ. С некоторыми ты говорил сегодня дольше. — Губы цвета раздавленной вишни. Ногти того же цвета.       Хмурый взгляд Сириуса был достаточно красноречивым. Он ничего не отрицал.       Пролеска выделялись голубыми звёздами на придомовых лужайках, карнизы и стены прикрыла, как фиолетовый чепчик, сползший к лицу, пышная, сладко пахнущая обриета; она разрослась так густо и одела столько черепицы и каменной отделки, что от мириады маленьких ежевичных цветов рябило в глазах; они накрепко западали в память, и отделаться от их пестроты никак не получалось. Птичий свист не прекращался, и теперь уж ничто не могло его угомонить. Сириус и Ремус вместе шли по узкой тропинке прочь от дома, вокруг них, не ограниченные бордюрами, расступались переливчатые волны: первым рядом снежные нарциссы, вторым обморочно-розовые гиацинты, а третьим лаванда; будто мазок широкой кисти — с одной стороны густой и яркий, а с другой почти прозрачный. Сириус простился с братом, условившись напоследок, что они ещё обсудят детали завещания в ближайшие дни; Сириус планировал остаться в Девоне ещё на несколько дней, а Ремус принял решение, что уедет завтра же самым ранним поездом. Время отправления Люпин выбрал неудачно, но он не мог и не хотел задерживаться дольше оговорённого срока.       Несмотря на оживление всего вокруг, на пестроту цветников и живых изгородей, Ремус не различал ничего, кроме серого камня дорожки да руки Сириуса, находящейся совсем близко от его руки и посверкивавшей перстнем на большом пальце — серебристый блеск воскрешал день их знакомства: колледж, осенний вечер, арка, рукопожатие — и пошатнувшаяся чаша всего мира. При всём при том Ремус думал не только об этом, а вернее не столько об этом, сколько о чём-то непонятном, бестелесном, то выходящем из тени, то окунающемся в неё, и подавленность, которой не было и в помине утром, выползла неведомо откуда и шелушила труху его иллюзорных воспоминаний. «Было или не было?», «Показалось или случилось в самом деле?», «Да или нет?». Это походило на его болезнь: вымысел и реальность смешивались, как вода с водой.       Ложь… Почему некоторые почитают ложь как преступное и развращающее деяние? И можно ли считать умалчивание ложью? Mundus vult decipi. Мир желает быть обманутым. Разве сокрытие помыслов и надежд, составляющих радость одного человека, подлежит раскрытию в любом случае? Ремус не принимал этого постулата. Он повторял про себя речь Сириуса и: «Счастье — и есть истина».       Каменная дорожка заканчивалась. Ремус поднял глаза — и увидел впереди, за рекой, сужавшейся в этих берегах, не впечатляющий размерами католический храм. Окно-роза трогательно смотрелось посередине скромного фасада, словно единственная драгоценная брошь, приколотая к домотканому сукну.       — Нет желания зайти? Я не настаиваю, — добавил Ремус.       — В церковь-то? — Удивление Сириуса было мимолётным. — Я не против — только никогда бы не подумал, что ты… Не осуждаю, серьёзно, просто не ожидал.       — Честно говоря, я тоже не уверен в этом, — признался Ремус, — у меня скорее еретическое любопытство с периодическими просветлениями. А ты? Ты никогда не испытывал…       — Типа, религиозных экстазов?       — Можно и так сказать. — Ремус улыбнулся. — Меня в детстве водили в церковь, и мои ощущения мне не понравились: точно чья-та рука давит на грудь…       — …а вздохнуть не можешь. — Ремус уставился на него, потрясённый; Сириус неопределённо покачал головой. — Я думал, только грешники так себя там чувствуют. Не знаю, Рем… Сложно это. Как говорится, Бог не со мной. Или не всегда со мной. Есть вещи, которые я никогда не сумею себе объяснить рационально, поэтому эти, — он махнул на церковь, — без хлеба не останутся.       Горсть самоцветов рассыпалась по полу — причудливая игра света сквозь витражное стекло; на скамьях сидело четыре человека. Ремус чувствовал, что лишь тяжелей ему становилось от кроткого молчания в этих стенах, но пудовый вес, опустившийся ему на плечи, уже не казался карой. Он был необходим, и где-то глубоко внутри Ремус знал, что справится. По молодости он не любил христианские догмы и гордые своды церквей, но теперь встретил элементы былого кошмара как доброго друга. Как мало времени отведено каждому из смертных, чтобы они проявляли смелость, а не трусость в земном царстве. Такая избитая, на первый взгляд, истина. Истина, — опять это многозначное, вездесущее слово. От него не отделаешься и не спрячешься. Оно как сама суть человека.       Ремус ненадолго прикрыл глаза, а после, распахнув их, услышал:       — Эй, всё нормально? Ты же не…       Обеспокоен из-за приступа. Почему? Разве он дал повод?       — Нет, нет. Всё прекрасно, — проговорил Ремус, дабы иметь возможность вернуться к выкладке арабески смысла.       «Истина. Истина — это…»       — Можно подумать, у тебя бывает по-другому, — процедил сквозь зубы; Ремус быстро взглянул на Сириуса и заметил остроту его фигуры.       К вечеру небо покрылось волнистыми облаками — вестниками перемены погоды.       Они возвращались в гостиницу на той же машине, на который они прибыли в Девон. На полупустой автотрассе машины отправившихся по тому же маршруту попадались нечасто. Радио то шипело, то выдавало бодрые отрезки популярных мелодий; периодически Блэк перещёлкивал на другую станцию, чтобы не испытывать свой и чужой слух писком синтезаторов и экспрессивным по содержанию текстом, состоящем из рефрена одних и тех же междометий и сленговых выражений.       — Иногда думаю, что окончательно откатился в мезозой и ничего не понимаю в современной музыке, — Сириус послал Ремусу сдержанную улыбку, — но слушаю это повторно и — нет, всё-таки изъян не во мне.       — Ты-то это делаешь по своей воле, а мне просто деваться некуда. Ты хоть представляешь, сколько хип-хоп песен я невольно выучил, пока преподавал литературу в колледжах? Просто ужас.       В ответ Сириус тихо усмехнулся.       — Они тебя любят? — спросил он после непродолжительного молчания. — Каково это — знать, что каждое твоё слово ловят с жадностью, что тебя считают по-настоящему умным человеком?       — Не уверен, что в этом случае любовь подходит под описание наших отношений, — Ремус откинул голову назад, дав отдохнуть затёкшей шее. Над ветровым стеклом покачивалась маленькая голова бульдога с розовым языком. — Я не искал любви, когда выбрал филологию и педагогику. Моя давняя подруга как-то сказала, что у меня полностью атрофировано честолюбие, и она, в общем-то, наверное, права. Мне было плевать, сколько мне платят за мою заботу или сколько человек меня слушает — целая толпа или один. Мне нравилось постигать замыслы авторов без подсказок и гор чужих статей. Господи, ну зачем тебе воображение и ум, если ты — человек — не в состоянии понять другого человека?.. Нравилось, что я могу предложить что-то новое… Мне просто, в конце концов, нравилось учить. Я чувствовал, что это мое. И хотелось чуток насолить отцу — он всегда видел меня юристом.       — Тебя? Юристом?.. — Сириус даже ненадолго оторвал взгляд от дороги. — То есть… Серьёзно? По-моему, от юриста у тебя только любовь к сложным предложениям.       Ремус, практикуя всепрощение, только закатил глаза. Он нашёл мужество для тщательно просчитанного изречения:       — Давно знаком с Маргарет? — Не «Кто она?», не «Спали ли вы хоть раз?».       — Двадцать лет.       — О…       — Понравилась?       — Она очень красива.       Сириус фыркнул: «Я не это спросил, дипломат хренов». Он опустил козырёк. За чуть замызганным стеклом горизонт, желая притянуть опускающееся солнце, распустил ржаво-оранжевый невод.       — Ремус, так твой отец, он… Вы не в ладах?       — Сейчас мы скорее заключили перемирие, из-за матери. Но да, кастинг на идеальные отношения отца и сына мы бы провалили. У нас были проблемы.       — Какие? — Сириус, похоже, всерьёз заинтересовался.       «Сказать ему? Чем я так уж рискую? — задал себе вопрос Ремус. — Если быть честным, то быть до конца». Он заключил, что узнал Блэка достаточно близко, чтобы надеяться на то, что он адекватно и терпеливо воспримет новость о Пэйте и непростом расставании. Уверенность на этот счёт появилась в Люпине в тот день, когда они вместе посетили магазин музыкальных пластинок, где работала рослая и весьма приятная внешне девушка лет двадцати с нарочно небрежной, взъерошенной стрижкой пикси и той же слабостью к кольцам, что и у Сириуса. Она и Блэк общалась как старые приятели, у которых в ходу специфичные, понятные лишь им двоим шутки — и хотя это было так, одну фразу из потока тарабарщины Ремус перевёл. Когда Джекки — именно так звали, со слов Сириуса, «музыкального гуру, почти как ваш покорный слуга» — достала чехол с пластинкой Oasis, был отпущен комментарий в духе: «Как, кстати, поживает ваша подруга, дорогая Сафо?» Джекки не обиделась, напротив: по-свойски махнула рукой на Блэка и ответила, что всё сложно, но морока окупится. В замешательстве Ремус поочерёдно взглянул на них, но этим и исчерпал свою реакцию.       Если бы трудность признания заключалась только в страхе перед нетерпимостью Сириуса, то Ремус бы уже давно снял с сердца тяжесть, но реальный страх был более щепетильного свойства: он не хотел, чтобы Блэк решил, будто их дружба наполовину сложилась из чаяния одного затащить в постель второго; это не соответствовало истине, но обида нередко притупляет восприимчивость к оправданиям кающегося человека.       — Ремус? — настороженный затянувшейся паузой, позвал Сириус. — Ты что ли задумал уснуть на самом интересном? Учти, я могу задалбливать тебя этим круглые сутки.       — Нет, я… я формулировал. — «Надо сказать, — зудела совесть. — Ну же! Ну… же!» Язык вдруг обрёл собственную волю, и вместо подготовленного правильного объяснения у Ремуса полилось: — Из-за моего нежелания найти выгодное место, он рассчитывал на то, что я хотя бы компенсирую выбор университета приличным заработком, но с этим ничего не вышло. Отец признался, что разочарован во мне, и с тех пор наши отношения несколько охладели… — Ремус сумел вернуть контроль над подлой мышцей; он испытал жалящую потребность как угодно наказать себя за гнусную выходку, и он знал, что лучшая кара — довершить откровенность. Пульс его ощутимо возрос; во рту стало сухо. — …но дело не только в этом. Точнее, совсем не в этом. Ему не нравились мои отношения.       Промелькнул дорожный указатель.       — Ого, — со значением произнёс Сириус, смотря на дорогу. — Сколько сразу информации. А я думал, что ты принял целибат. Дай-ка попробую угадать — она была тебя моложе?       — Сириус…       — Что, старше? Еврейского происхождения?       — Сириус!.. — Ремус сдвинулся почти на край сиденья. Глаза слепило. Ранний закат отколупал от небосвода лазурь, обнажив старый, бруснично-красный слой краски. — Не было её. Был он.       Внедорожник резко сбавил ход, а затем и вовсе затормозил; Ремуса по инерции потянуло к приборной панели, и не удариться об неё помогла ему лишь вовремя выкинутая вперёд рука. Адреналин схлынул, и пространство заполнил оглушительный звон — это звенела тишина; тишина, абсолютная и осязаемая, как тысячи в одночасье порванных лесок, хлестнувших по лицу и телу до кровавых отметин. Люпин не сразу понял — кажется ли ему это из-за подбирающегося приступа или его противоестественные ощущения послужили результатом синхронизации между ним и Блэком на ментальном уровне, но, как ни старался, он не мог разобраться в произошедшем, а время, эти песчинки доли секунды, вышло. Остались последствия. И Сириус. Хоть Ремус видел исключительно его профиль, выражение потемневших глаз добралось до него — через неясное отражение в лобовом стекле.       — Вон оно как. Занятно. — Сириус, по-прежнему держа растопыренные пальцы на руле, слегка помотал головой, словно надеялся вытряхнуть или, наоборот, усвоить услышанное. Жуткое состояние нагонял его тон: он не выражал ни гнева, ни неприязни, ни — на крайний случай сгодилось бы и это — издёвки. Ничего не было, кроме гладкого, холодного, покатого металла; с него соскользнули бы любые человеческие увещевания, любые чувства: растерянность, сожаление, раскаяние. Ремус ни разу не замечал у Сириуса такого странного, будто полого внутри, голоса. А он возомнил, что изучил весь спектр. Возможно, так оно и было, но отрицательное излучение — совсем другое дело. — Вы хотели сказать, профессор, именно то, что сказали? А то — извините — мы могли неправильно вас понять.       Люпину совершенно не нравилось, как Блэк это сказал. Ему вообще не нравилось ничего из того, что его окружало: ни ставший маленьким и душным салон, ни молодые дубы, растущие на обочине и напоминавшие отныне вертикальные прутья решётки, ни облитый маковым светом и исполосованный голубыми тенями асфальт.       — Ты всё правильно услышал. — Ремус и сам удивился, как ему удалось наделить невозмутимостью свой ответ. — Восемь лет назад я познакомился с одним человеком…       Ладони на руле сжались, но тут же исчезли с него совсем. Дверь со стороны Сириуса открылась.       — А мне нужно познакомить свой рот с сигаретой.       Дверь хлопнула. Потрудившись минуту над мудрёной задачей «Что это было?», Ремус тоже вышел из машины.       Волнистые облака соединились в плотную завесу туч.       — Сириус…       Он убрал сигарету и зажигалку от рта, так и не закурив. Две верхние пуговицы его рубашки были расстёгнуты.       — Ну… ч-что… вам? — Шипение-шёпот пугало несравненно больше крика. Пустое, бесчувственное. Словно всё иначе. Они незнакомы.       — Объяснишь?       — Перебьёшься. Я же перебивался. Симулируем доверие и дальше.       — Твоя необоснованная злость, — Ремус сглотнул; индиговый оттенок померк, оставив душащую черноту, — мне неясна.       — Необоснованная? До тебя реально не доходит, почему мне?.. Блядь… Да мне плевать, с кем и когда ты был, но ты бы мог… — Он шумно вдохнул через ноздри. Нездоровая усмешка дёрнула нижнюю часть лица. — Смешно. Мне сейчас о-очень смешно, Ремус. Наверное, я сейчас выгляжу мудаком, но ты тоже пойми — я полгода думал, что у меня крышу снесёт от всего… всего… — Сириус заглянул Ремусу в глаза. — Ты когда-нибудь чувствовал, что что-то совсем близко от тебя, но взять ты это не можешь, хотя можешь всё остальное? Но остальное — вот зараза! — тебе не сдалось?       — Если ты перестанешь нести околесицу и успоко…       — Не надо меня лечить! Ты должен был сказать!       — Должен? Должен? — сгоряча воскликнул Ремус. — Я думал, что то, с кем кто спит, личное дело каждого. Разве ошибся? Что это меняет? Ты изменил своё отношение ко мне? С чего бы? Я всего лишь… хотел рассказать правду, потому что ты мне важен, ты стал… Потому что опыт научил меня, что нельзя просто так делиться этим, ведь для кого-то мои пристрастия могут стать причиной для вынесения приговора. Думаешь, легко быть преподавателем с такой тайной? Десять лет назад меня бы просто уничтожили, да и сейчас ситуация улучшилась ненамного. Моя квалификация, мой профессионализм — пусть всё горит, ведь моя личная жизнь не соответствует приемлемому образцу! Поэтому… я поссорился с отцом, всеми уважаемым юристом, — он едва не лишился моей матери из-за своего нелепого стремления всё контролировать!.. — Ремус прервал сам себя, прижал ладонь к груди в надежде унять боль от сердцебиения, внутри него творилось что-то чудовищное: развинчивающийся механизм терял пружины. Сжав зубы, он опустил подбородок.       На протяжении всего запальчивого монолога Блэк неподвижно стоял и слушал, не пытаясь перебить, что было милосердно. Он сунул сигареты в карман и сделал шаг к Ремусу. Расстояние между ними сделалось и вовсе ничтожным.       — Ремус… эй. Ты сказал, что восемь лет назад. Болезни примерно столько же?       Люпин мотнул головой. Он не желал смотреть на Сириуса в упор, потакая его прихоти.       — Одно с другим как-то связано? — Выпытывание Сириуса звучало осторожно, обманчиво мягко. Ну что за издёвка с его стороны? Проверка на стойкость?       — Допустим, что связано, — выдавил Ремус. — Если хочешь позлорадствовать, тот, с кем я «был», принёс мне столько боли и разочарования, что на всю жизнь хватит. До него у меня не случалось ничего серьёзного, да и после… Когда мои приступы только начались, он был рядом, но у нас уже всё было сложно. Но я боролся. Грёб за двоих. Он говорил: «Мы справимся», — и я поверил, что мы сможем преодолеть это. Романтиком был и идиотом, с тех пор поумнел…       — А потом?       Ремус усмехнулся и сжал ткань влажной от пота рубашки. Боль чуть унялась. Задул ветер, и тепло весеннего вечера пошло на убыль.       — Потом — Дорис. Надо воздать ему справедливую хвалу, он сказал мне через пару месяцев, как она забеременела.       — Паскудство… — вырвалось у Сириуса.       — Он сказал, что всё стало слишком сложно; что мы запутались. Я не спорил — был слишком поражён, что это происходит на самом деле. К тому же ребёнок не был ни в чём виноват. Это взрослые всё портят, усложняют друг другу жизнь. Мне было жалко этого неродившегося малютку, поэтому я дал… дал Пэйту уйти. Но я дал слабину через пару месяцев — поехал к нему за город и выставил себя отчаявшимся и слабым… простить себе не могу… Тогда-то, на обратном пути, я и схватил самый сильный приступ и попал в аварию. Бог знает сколько провалялся в больнице с проводами, а как вышел — начал искать врача, чтобы он помог мне справиться с болезнью. Поэтому я ездил в Ирландию. Там же и работал год. Вернулся в строй, жил кое-как. А потом… — Ремус, не поднимая глаз, заставил все предостерегающие голоса смолкнуть и закончил, — появился ты. Это всё, что ты хотел услышать? Растерзал? Выпотрошил? — Он несправедлив. Он это знает. — Остались какие-то вопросы?       — Мы ведь не на твоей дурацкой лекции. Но-о, если у нас игра по ролям, — сманерничал, — то вопросов у меня нет. Может, посмотришь наконец на меня? Я не горгона.       — Точно знаешь?       Ремус выдал ещё один смешок — усталый.       — А ты? — холодно ответил вопросом на вопрос Сириус. — М-м? Что насчёт тебя? Не окаменел задолго до меня? Там есть вообще лицо за этой идеальной маской? Ещё помнишь, каково это — чувствовать хоть что-то?..       Ветер стал порывистым. Первые капли дождя намочили волосы на затылке.       — Ремус!       — Давай… просто вернёмся в гостиницу.