Наказание для Акутагавы

У победы был вкус дорогого красного вина и запах крови. Победа стоила громадных усилий и не менее громадных жертв — но всё же определённо стоила. Йокогама была отвоёвана у заокеанского захватчика. Магнат, растеряв свои богатства, в чреве гигантского кита отправился кормить морских обитателей, и его эсперская организация развалилась, словно карточный домик, а малолетнее чудовище по прозвищу Кью вернули туда, где ему и место, отменив помешательство, вызванное его способностью. Теперь город мог ещё какое-то время спать спокойно. Две оставшиеся в целых стороны трёхстороннего конфликта, пожалуй, имели право это отметить. Агентство так уж наверняка закатило вечеринку: праздновал Дазай, наверняка считавший свой вклад самым весомым во всей этой истории, праздновали все остальные участники этой маленькой гордой организации, и мальчишка-тигр тоже (интересно, ему-то пить можно?), как главный герой новостей, нанёсший Фицджеральду сокрушительный последний удар. То, что он нанёс этот удар не в одиночку, конечно же, никого не волновало. Пировали по поводу окончания войны за город и в Мафии. Чуя, восстановившийся после «Порчи», конечно же, присоединился к празднеству, хоть и к довольно сдержанной его части, пропитанной особой, торжественной скромностью, присущей только аристократии. Вместе с боссом Мори и сестрицей Коё он распивал на троих одну из самых старинных и ценных бутылок своего вина — но не самую, если честно, потому что «самую» он берёг для случаев поважнее. Пока точно не знал, каких именно. Что вообще может быть важнее, чем спасение родного города? Выходило, что что-то всё-таки может. Бокал почти опустел, но лёгкий алкогольный туман не мог затмить в голове Чуи неприятный осадок, оставленный прошедшими событиями; события эти, образы, обрывочные мысли кружились, танцевали, будто пузырьки в бокале игристого, и никак всё не кончались, сколько бы раз ни прокатывался тёплым комом по горлу очередной глоток. Неведомое существо, на которое не действовала отменяющая способность — куда оно ушло, вернётся ли оно? Сотни людей, погибших, сошедших с ума и покалеченных, в том числе близко знакомые ему сотрудники Мафии — свежая, тягучая скорбь, которая со временем осядет илом на дно памяти, укрывая собою всех похороненных прежде. Сам Чуя, брошенный израненным и опустошённым в лесной чаще, снова раздавленный тяжестью своего проклятья и — в очередной, который уже по счёту раз, — безразличием некогда близкого человека. И ещё кое-кто. — А как мы накажем Акутагаву? — спросил он у Мори. Тот опустил свой бокал, глядя на Чую поверх стеклянного горизонта с лёгким недоумением. Явно не тот это был вопрос, которого он ожидал, уже порядочно выпив и отвлёкшись от рабочих дел (что навряд ли удавалось ему часто). Впрочем, он не был пьян, ведь Боссу Мафии ни за что нельзя напиваться. Слишком уж непредсказуема его жизнь, и в любой момент ему может понадобиться умение быстро и трезво мыслить. Но это всё было скорее привычкой, естественным ходом вещей, и, невзирая на вросшую в подкорку настороженность, Мори находился в приподнятом настроении, а потому усмехнулся и пожал плечами: — Да делай с ним, что хочешь, — и вновь пригубил вино, всем своим видом показывая, что больше не желает поднимать данную тему. — Как скажете, босс — Чуя коротко поклонился и поставил свой бокал на край стола. — Что же ты, уходишь так рано? — с некоторым расстройством обратилась к нему Коё. — Да, — отозвался Чуя, изображая сожаление. — Дела сами себя не закончат. Он поймал на себе взгляд Мори — «знаю я, какие у тебя там дела» — и ушёл. С одной стороны, делая этим двоим одолжение: наверняка им хотелось уже побыть наедине. А с другой… Чем дольше он задерживался, чем больше хмелел, тем острее кололо чувство, что он не имеет права отдыхать и развлекаться, пока не выполнил то, что должен. Акутагава, несмотря на серьёзность стычки, отделался легко и уже был дома, по крайней мере, опрошенные Чуей подчинённые утверждали так, и причин не верить им не было. Уже по дороге на нужный адрес Чуя как-то запоздало вспомнил, что никогда там не был. Хотя стоило ли этому удивляться? Акутагава вовсе не из тех, кто радушно принимает гостей. Дверь ему открыла Гин. Увидев на пороге главу Исполнительного комитета, она сдержанно поклонилась и, если и была обескуражена таким визитом, то виду вовсе не подала. — Привет, — повседневным тоном поздоровался с ней Чуя. — Твой брат дома? — Не знаю, — она пожала плечами, по своему обыкновению, равнодушная и немногословная. — Проверю. Она ушла, а Чуя подумал о том, как странно не знать, дома ли твой собственный брат. Неужели она не беспокоится — вернулся ли он, цел ли? Совсем не было похоже, что у этих двоих есть хоть какие-то родственные связи. Самое большее, они выглядели хорошими соседями. — Он у себя, — сообщила вернувшаяся Гин, прерывая его размышления. — Позвать? — Лучше я сам к нему подойду. Позволишь зайти? — Конечно, Чуя-сан. Сказав будничное «простите за вторжение», он переступил порог этой квартиры, оставил в прихожей ботинки, плащ, перчатки и шляпу и направился в указанную Гин комнату. Впечатление от квартиры, где обитали двое, носившие фамилию Акутагава, у Чуи образовалось приятное — то было простое, но довольно уютное жильё, чистое и аккуратное. Но лишь до тех пор, пока он не вошёл в комнату. Серый пустостенный куб, одинокая лампочка под потолком, зашторенное окно, шкаф в углу да футон на полу. Больничная палата? Бетонная коробка? Так вообще живут люди? Акутагава поклонился вошедшему. — Здравствуйте, Чуя-сан. — Привет-привет. Не спишь ещё? — ответом ему был отрицательный кивок. — Вы что, недавно переехали? Акутагава снова мотнул головой. — Нет, я живу здесь почти пять лет. Почти пять лет… Скорее всего, как раз со времён ухода Дазая из Портовой Мафии. И все эти пять лет Акутагава существовал вот так, даже не скромно, а чересчур аскетично, будто бы и не было всех тех лет, что он провёл вне трущоб, будто бы он душой остался там, или же так и не смог научиться хотеть чего-то кроме удовлетворения самых-самых базовых нужд и — чтоб его — признания Дазая. Чему Чуя вообще вздумал тут удивляться? До недавних пор Акутагава не знал даже о том, зачем люди празднуют день рождения. Пора бы осознать, насколько этот парень всё это время был оторван — вернее, искусственно отгорожен — от нормальной человеческой жизни и простых, казалось бы, самих собой разумеющихся вещей. — У тебя тут даже сесть негде, — заметил Чуя. — Но об этом мы позже поговорим. — Обычно я на футоне сижу или на кухне, — пробормотал Акутагава. Чуя выдохнул. Ну разве можно на него злиться? — Акутагава, я не просто так к тебе пришёл. — …Я понял. Он никогда не задавал встречных вопросов. Никаких «зачем» и «почему»: просто принимал сказанное теми, кто главнее. Дазай ли то, Мори, Чуя — их слова, какими бы они ни были, никогда не оспаривались, вряд ли даже в мыслях. Чуе это не нравилось. — Я собираюсь тебя наказать, Акутагава. Тот выпрямился в струну, и взгляд его стал будто бы прямее — глаза в глаза, из чёрной бездны в высокое весеннее небо. Должно быть, это тоже отголоски дазаева воспитания: принимать наказания так, без возражений и попыток себя защитить, без оправданий и каких-либо сомнений в том, что это необходимо. Возможно, ему и в голову никогда не приходило, что он может не заслуживать наказания. — Понимаешь, за что? — осторожно продолжил Чуя. — За то, что действовал без приказа, — он произнёс это чётко и без промедления; уж на этот вопрос он знал ответ. Внимательно следя за реакцией, Чуя отметил и слегка склонившуюся голову, и едва дрогнувшие пальцы; Акутагава ждал удара, каждое мгновение, всем своим существом, ждал и готовил себя к тому, чтобы принять этот удар — и все последующие — стойко. Конечно же, удара не последовало, и вообще не должно было последовать. Пришла пора снова объяснять Акутагаве простую вещь, которую тот сам ни за что не смог бы понять. У Чуи за всё время, что они общались, сформировался некий опыт в этом нелёгком деле. — Это, конечно, тоже, но в первую очередь — за то, что ты подверг себя опасности, — пояснил он. — Слишком рискованно было отправляться в штаб врага в одиночестве, не изучив его, не имея плана действий. Ты запросто мог попасть в плен, получить тяжёлое ранение или вовсе умереть там. Такая себе перспектива, не правда ли? Мне нравится твоё упорство и старание во всём, но зачем лезть на рожон? Ты ведь даже не предупредил никого, что отправляешься на такое опасное дело. Ответ был слишком очевидным для них обоих: — Я хотел доказать свою силу. И он доказал. Победил надменного, сыплющего деньгами во все стороны американца, выложился на полную катушку и показал всё, на что способен. Но он был там не один: волею судьбы, а, точнее, замыслом одного хитрозадого перебежчика, на борту «Моби Дика» оказался мальчишка-тигр. Последнему в итоге достались все лавры, а Акутагава не заслужил, по мнению властей, и единого доброго слова в завтрашней новостной газете. Будто бы он не сделал свой вклад в спасение Йокогамы, а так, всего лишь мимо пробегал и чудо, что не принёс неприятностей. — Дазай-сан был там. Я надеялся, что он признает меня, но он… — Акутагава покачал головою. — Так и не сказал нужных слов. Как это на них обоих похоже! На Акутагаву: совершить какое-то самоубийственное безумие, вроде взрыва полицейского участка или проникновения в тыл врага, выйти оттуда живым и даже относительно целым — и всё ради нескольких слов от одного определённого человека. И на Дазая: знать, чего от него хотят, но намеренно пропускать всё мимо глаз и ушей, дразнить и мучить, наслаждаясь самыми крохами своей ускользающей власти. И — Чуя был настолько уверен, что мог поставить на кон собственную драгоценную шляпу — Дазай наверняка очень хорошо понимал, как его бывший ученик стал силён и чего он достиг, пока того не было рядом, но скорее бы пошёл на свидание с Куникидой, чем дал Акутагаве то, чего тот отчаянно желал. — Я считаю тебя очень сильным, — сказал Чуя. — И самым старательным из всех. Ты большой молодец. Чуя говорил искренне, и это не составляло для него ни малейшего труда, но всё же он не был Дазаем; он не был тем, кто искалечил душу Акутагавы и исказил его мировоззрение, и его слова, соответственно, заметно проигрывали дазаевым в ценности. И они остались без ответа, поэтому Чуя продолжил: — Ты себя совсем не жалеешь. Научись относиться к себе бережнее, — для него обыкновенное дело, для Акутагавы — нечто совершенно немыслимое; думая об этом, Чуя чувствовал, что всё больше усилий нужно приложить, чтобы не сорваться. Но как заставить относиться к самому себе по-человечески тому, кто не верит в собственную человечность? — Что ты пытаешься доказать этому гаду? Всё он знает и всё понимает, только язык в задницу засунул и издевается над тобой. Пойми, никому не станет лучше, если ты пострадаешь. Особенно тем, кто несёт ответственность за твою жизнь и твоё здоровье. Акутагава смотрел на него пристальнее некуда, слушал, и вид у него был такой серьёзный, будто каждое слово он старательно изучал и аккуратно укладывал куда следует. Что творится вообще в этой лохматой голове? — порой Чуя задавался подобным вопросом и всё пытался разобраться. С ним было трудно, куда труднее, чем с обычными людьми, но далеко не так тяжело, как с Дазаем. — Знаешь, Акутагава, — уже спокойнее произнёс Чуя напоследок. — Я ужасно за тебя волнуюсь. Он вообще волновался за собственных сотрудников, за начальство и просто за ребят, с которыми когда-то работал, он всё ещё волновался за Дазая — чтобы ему пусто было трижды — но за Акутагаву, кажется, больше, чем за кого-либо. — Почему? — Акутагава сжал кулаки, словно не знал, что делать с собственным недоумением, которое в очередной раз его раздражало. Всё ещё не понимает. Ну ничего. Ему нужно время. Человеческие чувства и отношения между людьми — штука сложная. Не всегда в них разбираются даже те, кому выпала намного более лёгкая судьба. — Ты ведь сам сказал, что мы с тобой довольно близки, помнишь? — Чуя почувствовал, как в груди теплеет от того воспоминания. — А когда ты с кем-то близок и посвящаешь кому-то много времени, волей-неволей начинаешь волноваться за этого человека. Это был странный, но очень нужный разговор, состоявшийся несколько месяцев назад, в чуин день рождения. Кажется, сам Чуя помнил каждое слово, сказанное тогда, каждый жест и взгляд Акутагавы, предпринявшего смелую попытку разобраться в чём-то, ему неведомом, но понятном, наверное, всем остальным людям на Земле. Почему именно тот разговор въелся в память? Тем вечером, после окончания работы, они, как и договорились, пошли в ресторан, чтобы устроить маленькое празднество на двоих. Акутагава в качестве подарка оплатил еду и напитки, и последних, вопреки слухам, что ходили о Чуе, было не так уж много. Они много разговаривали — больше Чуя, конечно, но и Акутагава оказался вполне способен поддерживать беседу, — и порядочно нового узнали друг о друге, хотя для начала то были вещи, о которых не так уж сложно догадаться. И как бы странно то ни было, люди, которые считались едва ли не самыми страшными и свирепыми в городе — бешеный пёс мафии, готовый разрезать на ленточки любого, кто ему не понравится, и повелитель гравитации, имеющий прескверный характер — могли спокойно проводить свой досуг в обществе друг друга и получать от этого удовольствие. «Дазай бы над этим посмеялся». Непрошенная, ненужная мысль. Посмеялся бы, конечно, бросался бы пошлыми шуточками, издевался — ему только повод дай. Сам едва ли способен скрыть свою садистскую натуру и не гнушается отказывать в человечности тем, кто остался в Мафии, будто бы и мухи не обидел и всю жизнь распивал чаи, сиживая в светлом плащике в компании воителей добра. — Помню, — тихий ответ Акутагавы разом вымел из головы Чуи всё ненужное. — Вы правы, Чуя-сан. А мог ли он сказать что-то иное? Он никогда не видел в Чуе такой угрозы, как в своём наставнике-мучителе, и поэтому с этим человеком мог побыть собой, слегка расслабиться и даже повредничать, если дело не касалось работы. Но сейчас вредничать не было никакого смысла. Чуя кивнул: — Прав, да. Потому что на самом деле они имели много общего. Крошечные, болезненные точки соприкосновения. Груз невосполнимой утраты за плечами. Сожаления, цепляющие когтистыми лапами и тянущие назад в прошлое. Так ли необъяснимо было то, что они стали очень близки? — Так что следи за своим здоровьем и вообще за собой. Старайся избегать ранений почём зря. Ешь хорошо, а не только пустой рис да чашку чая за день. Я присмотрю за этим, — Чуе подумалось, что звучит он как-то слишком по-родительски, но такой уж был момент. Так что он улыбнулся и добавил: — И, раз уж на то пошло, начни одеваться по погоде. Тёплое, согревающее пламя в груди разгоралось всё ярче. Видимо, блеск его был заметен у Чуи в глазах — Акутагава вздрогнул, глядя в них, что-то неясное, светлое отразилось на его лице. — А как же… — он помедлил, неуверенный в собственных словах, но всё же спросил: — Как же моё наказание? Чую такой вопрос одновременно и позабавил, и задел за живое. Сколько можно, Акутагава? — Я тут полчаса стою и песочу тебе мозги, — или не полчаса? Чуя совсем не следил за течением времени, впрочем, какая разница? Рядом с Акутагавой оно всегда чувствовалось иначе. — Это, по-твоему, не наказание? — Обычно наказания совсем не такие. Он не видел ничего, кроме эмоционального насилия и грубой силы. Он просто не знал и до сих пор, хоть прошло уже немало времени, не мог принять, что может быть иначе; что нужно иначе. Пусть последние раны от руки Дазая давным-давно рассосались, оставив после себя светлые метки шрамов, Акутагава всё ещё ждал, что за любой его оплошностью последует боль, и готов был её вынести, будто это могло помочь ему сделаться лучше. — Дазай за любую провинность бил тебя, да? — Чуя заговорил чуть тише. Ему не нужны были слова или даже кивок: он и так знал ответ, как и все вокруг знали. — И не только бил. Творил всякие мерзкие вещи. Страшные вещи. Ты привык к такому, потому что, если не заставил бы себя привыкнуть, сошёл бы с ума или погиб. Но я, пойми наконец, совсем не Дазай, сколько бы нас с ним ни сравнивали. Если Дазай и беспокоился об Акутагаве хоть немного, то лишь так, как беспокоится рабочий о своём не самом любимом инструменте; злясь на вещь, можно и треснуть, и швырнуть её сгоряча, лишь бы не доломать окончательно, чтобы могла ещё нести свою функцию. Конечно же, Дазаю было плевать, отдохнул его подопечный или нет, сыт ли, спокоен ли. Все силы направив на оттачивание убийственной способности, Дазай не объяснял ему то, что было действительно важным, не заботился о моральном и физическом состоянии своего подопечного и даже не думал о том, чтобы показать ему, что есть целый мир за пределами чёрной клетки, и что мир этот огромен и прекрасен, если взглянуть на него ясными глазами. Чуя надеялся, если не сказать «мечтал» о том, что однажды Акутагаве удастся увидеть этот мир, и осознать, что существуют на этом свете — для всех, и для него тоже, — не только страх и боль, но и счастье, и покой, что можно созидать, а не уничтожать, и что, помимо мести и отчаяния, есть место для сострадания и прощения в душе каждого человека, ведь Акутагава, несомненно, человек. — Нет, конечно, нет, — Акутагава замотал головой, не то думая, что случайно оскорбил собеседника, не то пытаясь выгнать прочь неправильные мысли. — Вы совсем другой человек. И я… Чуя-сан, я, наверное, тоже за вас беспокоюсь. Пламя, разгоревшееся в сердце Чуи, притихло, уязвлённое муками совести, но после последних услышанных слов вспыхнуло с новой силой. И Акутагава, почувствовав это, потянул руки к этому пламени, словно пытаясь согреть свои продрогшие пальцы. А затем тепло окутало их: Чуя подался навстречу и взял его сухие, тонкие ладони своими. Акутагава не терпел чужих прикосновений, но Чуя стал исключением. Он был настолько аккуратным, настолько хорошо умел выбирать моменты, чтобы коснуться его, что не встречал отторжения. Но в этот раз сомнение тронуло его, хоть Акутагава и не отнимал рук, и в чёрных глазах отблёскивало незримое пламя, делая их завораживающими и живыми; не рано ли, не раняще ли, правильно ли всё происходит? — Ты этого хотел? — почти что шёпотом спросил Чуя. — Я не уверен. Не знаю. Но мне нравится.