Immortals

      Бессмертие вовсе не подарок судьбы, лишь одно из наказаний, от которых ни сбежать, ни скрыться; Брэм устало глаза вдруг закрывает, вдыхает излишне глубоко, до боли в лёгких, в том, что от них вообще осталось.       Бессмертие вовсе не подарок судьбы, лишь одно из наказаний, которые приходится проживать из дня в день, из года в год и так по бесконечному кругу; Брэм вздыхает излишне горько, вот только от этого толку совершенно никакого – видения не исчезают. Этот человек никак не исчезает.       Бессмертие вовсе не подарок судьбы, да, это её главное проклятие и Брэм никак не может понять, за что вообще был проклят, вот только никто на вопрос не отвечает, нет ни у кого ответов, даже этот ненавистный человек продолжает говорить совершенно о другом. О мире, о какой-то лживой справедливости, об очищении – Брэму это ни черта не интересно. Брэм не хочет слушать, но вместо этого не завершает разговор.       Ему, на самом деле, интересно. Ему, на самом деле, далеко не всё равно.       Фукучи приходит к нему раз в неделю, а то и намного чаще – Брэм, откровенно говоря, и считать не пытался, не хотел, да попросту не получалось. Фукучи приходит, будучи в стельку пьяным и, о, Брэм его прекрасно понимает – на его месте он бы и сам запил, вот только отсутствие тела как нельзя кстати мешает. Фукучи приходит, говорит вновь о всё той же справедливости, на что Брэм шипит, мечтает отвернуться, оказаться как можно дальше отсюда, да просто умереть – ха-ха, ничего ведь не получится. Глупые мечты, которым не свойственно сбываться; он знает это как никто другой. А потому просто просит радио, самое обыкновенное, самое дешёвое радио, коих сотни, тысячи, да миллионы. А потому просто остаётся на своём месте, подчиняясь приказам столь любезного главного врага. А потому просто… просто что? Брэм и сам ответов на вопрос не знает, но требует, нет, просит их от других. Точнее просит лишь от Фукучи; его мир теперь крутится вокруг да около всего одного такого невозможного, полностью невыносимого человека. Его мир теперь полностью сломлен, испарился, утратил краски, которыми он когда-то красил небо. Его мир теперь полное ничто без тела, без желаний – Брэм качает головой из стороны в сторону, разглядывает толстые стенки своей гробницы, клетки, желая прикоснуться пальцами к земле – ещё одна мечта, о которой стоило бы позабыть раз и навсегда. Наконец-то закрывает глаза, проваливаясь в сладкую полудрёму, в прекрасный, дивный сон о прошлом, когда всё было совсем не таким, как есть сейчас. Когда и трава была зеленее, и птицы пели громче. Когда Брэм был хоть немного, но… счастливым.       Приятные мгновения, коим повториться едва ли суждено.       Ему, на самом деле, совсем не жаль. Ему, на самом деле, вовсе ведь плевать.       Чёрно-белый мир застрял на одном и том же месте.       Юла никак не крутится, застревая в горле.       Всё равно ничто.       Фукучи, как обычно, приходит полностью бухим, совсем уж на ногах не стоит, сблюёт в любой удобный и не очень миг. Фукучи накручивает ус на палец, украшенный шрамами войны, смотрит на собственные руки, что по локоть в чужой крови. Фукучи… попросту устал, устал и Брэм; два врага, два извечных одиночества, что никак не могут взять и разобраться в собственной душе. В собственном таком бессмысленном существовании – рисуют планы, схемы, вот только толку с этого мало, да совершенно никакого. Нарисованные карты горят синим пламенем войны, детские мечты разрушаются на глазах, и не осталось ничего, не осталось никого; ха-ха, да это же абсурд. Да это самая настоящая ложь – Фукучи цепляется за Брэма как за последнее спасение, Брэм же вновь вздыхает, но ничего не говорит; да и нечего здесь говорить, нечего вещать. Брэму б выпить, выпить как можно больше, крепче; смазанный поцелуй опьяняет не хуже самого крепкого в мире вина. Любовно уложенные, заплетённые в косички волосы с силой оттягивают назад, заставляя открыть шею; пару укусов вместо нежности – Фукучи позабыл о таких словах. Теперь он знает лишь языки желаний, силы, лишь язык безумной страсти; Брэм это спокойно принимает, в тайне души мечтая оказаться как можно дальше. И как можно ближе. Провести ладонями по широким крепким плечам, обнять, а после всадить нож где-то между рёбер; ещё одна несбыточная мечта, ведь так?       Ему, на самом деле, любовь известна хорошо. Ему, на самом деле, и ненависть понятна.       Стокер, казалось бы, привык; вся шея украшена чужими укусами, все губы изодраны в клочья. Стокер, казалось бы, хочет дать сдачи, но Оочи не открывается, не позволяет укусить в отместку; впрочем, так даже лучше. Да-да, так намного лучше. Ещё одного вампира, ещё одно проклятие он попросту не переживёт, ещё одного на сломанную судьбу не хочет приговорить и, когда его заставляют укусить мальчишку, он понимает одно: вот она, точка невозврата. Ещё один почти что невесомый поцелуй; Стокер к подобному совершенно не привык, но никак не сопротивляется, не сопротивлялся, даже если бы были такова возможность. Он утопает в собственных мечтах, в глупых обидах, в ненависти, что плескается где-то на глубине тихого омута в его глазах. Он утопает во всём происходящем, так мечтая прикоснуться хоть на секунду, хоть на миг; в какой-то момент Оочи сдаётся, позволяет укусить, пусть и через одежду – Стокер кусает аккуратно, не прокусывая плоть, никак не заразив. Боясь попросту навредить; Оочи с этого давным-давно стало смешно. Ему? И навредить? Да его враг, должно быть, окончательно сошёл с ума, тронулся рассудком. Это глупо, это же действительно смешно; почти что ласковая улыбка, поглаживание ладонью в тонкой белоснежной перчатке чужой щеки. Заплетённые вновь косички, крем от солнца, нанесённый на все места, что вообще остались от лица – даже в таком состоянии Стокер был по-своему прекрасен, по-своему очарователен в своём великолепии.       И попросту ужасен в собственной горе.       Ему, на самом деле, любовь не свойственна. Ему, на самом деле, и ревность не знакома.       А после Оочи уходит, покидает на долгое или на столь короткое время – Стокер не считает, совершенно сбитый с толку.       А после Оочи возвращается вновь в стельку пьяным и, право, Стокер его даже в какой-то мере ждал.       Ждал, надеялся и верил. И ненавидел всё с той же силой, будто бы всё происходящее – заезженная до дыр пластинка, сломанное радио.       Любовь? Обман, уловка; да, возможно. А, возможно, совершенно точно нет. Неизвестно, непонятно, неприятно – Стокер разбираться, впрочем, совершенно не спешил.       Лишь ставил всё новые и новые вопросы.       Лишь задавал один и тот же по сотне раз подряд.       Бессмертие – действительно проклятие, вот только Брэм научился находить в нём хоть какие-то, но плюсы… отрицая их же.       Нет возможности принять.       Пока что нет.